Иван Акидиныч не имел ничего общего с нежной и утончённой грушей сорта «бергамот». Природа щедро одарила Баргамота — он был высоким, крепким, громким и «выделялся на полицейском горизонте как заметная фигура».

По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых ‹…› созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю, заполненную мозгляками-людишками.

Баргамот мог бы занять высокую должность, если бы его душа, похороненная под толстым слоем жира, «не находилась в богатырском сне». Внешние впечатления, проходя через его маленькие, заплывшие глаза, теряли свою насыщенность и доходили до его души в виде «слабых эх и отражений».

Человек возвышенного склада считал бы Баргамота просто куском мяса, околоточные надзиратели называли его исполнительным орудием, а пушкари считали его серьёзным и степенным человеком. Твёрдо Баргамот знал лишь инструкции для городовых, которые так прочно засели в его мастодонтовом мозгу, «что вытравить их оттуда было невозможно даже крепкой водкой». Также прочно в его сознании укоренились немногие истины, усвоенные Баргамотом «путём жизненного опыта».

Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за своё знание.

Вся Пушкарская улица, населённая трудящимися и украшенная двумя кабаками, почитала Баргамота за его невероятную силу. Каждое воскресенье пушкари развлекались, устраивая «гомерические драки», после которых Баргамот уводил в участок самых отчаянных драчунов.

Баргамот жил в маленькой, покосившейся хибарке вместе с женой и двумя детьми, был хозяйственным, строгим и обучал своих домашних жизни «путём физического воздействия». Жена Марья уважала мужа, «как человека степенного и непьющего», что не мешало ей управлять им с той лёгкостью, на какую способны только слабые женщины.

Канун Пасхи. Баргамот стоял на посту в плохом настроении — ему предстояло дежурить до трёх часов ночи, и на пасхальную службу он попасть не мог.

Потребности молиться Баргамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, разлитое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его.

Баргамоту хотелось праздника. Кроме того, он испытывал голод — из-за поста жена не покормила его обедом. Наблюдая за нарядными и умытыми пушкарями, идущими в церковь, Баргамот ещё больше мрачнел, ведь завтра ему придётся многих из них тащить в участок.

Вскоре улица опустела, и Баргамот стал мечтать — представил себе накрытый стол дома и сына Ванюшу, которому он приготовил в подарок мраморное яйцо. «Что-то вроде родительской нежности» поднялось в его душе. Но тут его благодушие прервалось — из-за угла появился совершенно пьяный Гараська. Шатаясь от забора к забору, Гараська наткнулся на фонарь, обнял его «в дружеские и крепкие объятия», соскользнул вниз и погрузился в размышления.

Гараська доставлял Баргамоту больше хлопот, чем остальные пушкари. Этот тощий, оборванный человечек был первым скандалистом в округе. Его били, держали в участке впроголодь, но не могли отучить от «самой оскорбительной и злоязычной» ругани.

Баргамота Гараська ругал так фантастически реально, что тот, не понимая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более, чем если бы его выпороли.

Как Гараська зарабатывал на жизнь, оставалось для пушкарей загадкой. Трезвым его никто никогда не видел. Зимой Гараська куда-то исчезал, но «с первым дыханием весны» появлялся на Пушкарской улице и всё лето ночевал на огородах, под кустами и по берегу реки. Пушкари подозревали, что Гараська занимается воровством, но поймать его на горячем не могли «и били лишь на основании косвенных улик».

На этот раз Гараське, похоже, было нелегко — его лохмотья были в грязи, а лицо с большим красным носом покрыто синяками и царапинами. Подойдя к бродяге, Баргамот схватил его за воротник и повёл в участок. По дороге Гараська завёл разговор о празднике, а затем решительно повернулся к Баргамоту, доставая из кармана какой-то предмет.

Заинтригованный Баргамот отпустил воротник Гараськи, тот потерял опору, упал и... завыл «как бабы воют по покойнику». Вскоре выяснилось, что он раздавил яйцо, которым хотел поздравить Баргамота «по-благородному».

Баргамот почувствовал, «что этот человек жалок ему, как родной брат, обиженный своим же братом». Даже ругательства Гараськи не задели его.

Всем своим нескладным нутром он ощущал не то жалость, не то совесть. Где-то, в самых отдалённых недрах его дюжего тела, что-то назойливо сверлило и мучило.

Баргамот решительно поднял Гараську и повёл... к себе домой, отужинать. По дороге удивлённый бродяга думал сбежать, но ноги совершенно его не слушались. Да и не хотелось ему уходить, уж очень удивительным был Баргамот, который путал слова, то объясняя Гараське инструкцию для городовых, то возвращаясь «к вопросу о битье в участке».

Увидев растерянное лицо мужа, Марья не стала возражать и налила Гараське миску густых, горячих щей. Бродяге было невыносимо стыдно из-за своих лохмотьев и грязных рук, которые он, словно впервые, увидел. Когда же Марья назвала его по имени и отчеству — Герасимом Андреичем — из его груди снова вырвался «тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота».

Успокаивавшей его Марье Гараська объяснил, что уже много лет никто не звал его так уважительно.

Андреев Леонид - Баргамот и Гараська