Когда Людочка завершила обучение в школе, её мать решила отправить её в город, чтобы та могла начать новую жизнь, сама же собиралась уехать в леспромхоз. «В начале мать обещала поддерживать Людочку финансово, предоставляя картошку и всё, что сможет — надеялась, что в будущем и она сможет помочь им».

Людочка прибыла в город на электричке и провела первую ночь на вокзале. Утром она зашла в парикмахерскую рядом с вокзалом, чтобы сделать завивку, маникюр и покрасить волосы, но старая парикмахерша посоветовала ей воздержаться: у девушки и так не слишком крепкие волосы. Тихая, но с деревенским опытом, Людочка предложила подмести парикмахерскую, кому-то помогла с мылом, кому-то подала салфетку и к вечеру узнала все местные порядки, подкараулила пожилую парикмахершу, отговорившую её от покраски, и попросилась к ней в ученицы.

Гавриловна внимательно изучила Людочку и её документы, затем отвела её в горкоммунхоз, где оформила девушку на должность ученика парикмахера, и пригласила жить с собой, установив простые правила: помогать по дому, не задерживаться на улице после одиннадцати, не приводить парней в дом, не пить алкоголь и не курить, слушаться хозяйку и уважать её как родную мать. Вместо платы за жильё ей предложили доставить машину дров из леспромхоза. «Пока ты ученица — живи, но как станешь мастером, отправляйся в общежитие, может, и устроишь свою жизнь... Если забеременеешь, с места сгоню. У меня детей не было, не люблю шалопаев...» Она предупредила свою новоиспечённую жильчицу, что в хорошую погоду страдает от болей в ногах и «воет» по ночам. Вообще, для Людочки Гавриловна сделала исключение: раньше она не брала квартирантов, а тем более девушек. Когда-то, в хрущевские времена, у неё жили две студентки финансового техникума: крашеные, в брюках... они не убирались, не мыли посуду, не отделяли своё от чужого — ели хозяйские пирожки, сахар, что рос на огороде. На замечания Гавриловны девицы обругали её как «эгоистку», а она, не понимая, что это значит, обругала их и выгнала. С тех пор она принимала только парней, быстро приучая их к домашним делам. Двоих, особенно способных, научила даже готовить и работать с русской печью.

Гавриловна пустила Людочку, потому что угадала в ней родственные деревенские черты, не испорченные городом, и сама стала ощущать одиночество на старости лет. «Свалишься — некому будет воды подать».

Людочка была покорной, но учёба давалась ей нелегко, цирюльное дело, казавшееся простым, оказывалось трудным, и когда пришло время сдавать экзамен на мастера, она не справилась. В парикмахерской она также работала уборщицей и осталась в штате, продолжая практику — стригла призывников, корнала школьников, а сложные стрижки училась делать «на дому», подстригая модников из посёлка Вэпэвэрзэ, где находился дом Гавриловны. Она делала причёски на головах вертлявых дискотечных девочек, как у зарубежных звезд, не беря за это никакой платы.

Гавриловна освободила Людочку от всех домашних хлопот. Ноги у пожилой женщины всё больше болели, и Людочка чувствовала жжение в глазах, когда втирала мазь в искривлённые ноги хозяйки, которая дорабатывала последний год до пенсии. Запах мази был таким резким, а крики Гавриловны такими душераздирающими, что тараканы разбежались по соседям, а мухи погибли все до единой. Гавриловна жаловалась на свою работу, которая сделала её инвалидом, а затем утешала Людочку, что та не останется без куска хлеба, когда станет мастером.

В качестве благодарности за помощь по дому и заботу в старости Гавриловна обещала Людочке сделать постоянную прописку и записать на неё дом, если та и дальше будет так же скромно себя вести, заботиться о доме, дворе, работать в огороде и заботиться о ней, старухе, когда она совсем станет беспомощной.

Людочка добиралась с работы на трамвае, а затем шла через умирающий парк Вэпэвэрзэ, установленный в 30-е годы и разрушенный в 50-е. Кому-то пришло в голову проложить через парк трубу. Копали канаву, провели трубу, но закопать забыли. Чёрная изогнутая труба лежала в разогретой глине, шипела, парила, бурлила горячей жидкостью. Со временем труба засорилась, и горячая река текла поверху, образуя радужные ядовитые кольца мазута и прочий мусор. Деревья высохли, листья облетели. Лишь тополя, корявые, с трещинами на коре и сучьями на вершине, опирались корнями на землю, росли, разносили пух и осенью роняли вокруг осыпанные листья.

Через канаву был перекинут мостик с перилами, которые ежегодно ломали и весной обновляли заново. Когда паровозы заменили тепловозами, труба окончательно засорилась, а по канаве всё равно текло горячее месиво из грязи и мазута. Берега заросли диким лесом, кое-где стояли чахлые берёзы, рябины и липы. Пробивались и ёлки, но дальше младенческого возраста дело у них не шло — их срубали к Новому году сообразительные жители посёлка, а сосенки общипывали козы и другой скот. Парк выглядел как «после бомбёжки или нашествия вражеской кавалерии». Кругом стояла постоянная вонь, в канаву бросали щенят, котят, дохлых поросят и всё, что обременяло жителей посёлка.

Но люди не могут жить без природы, поэтому в парке стояли железобетонные скамейки — деревянные быстро ломали. В парке бегали дети, собирались подростки, которые развлекались игрой в карты, пьянством, драками, «иногда насмерть». «Здесь были и девушки...» Во главе банды стоял Артемка-мыло с вспененной белой головой. Людочка сколько ни пыталась укротить его непослушные волосы, ничего не добилась. Его «кудри, издалека напоминавшие мыльную пену, вблизи оказались липкими рожками из вокзальной столовой — сварили их, бросили комком в пустую тарелку, так они, слипшиеся, неподъёмно и лежали. Да и не ради причёски приходил парень к Людочке. Как только её руки занимались ножницами и расчёской, Артемка начинал хватать её за разные места. Людочка сначала увёртывалась от его настойчивых рук, а когда это не помогло, стукнула его машинкой по голове, что привело к кровотечению, и пришлось обрабатывать рану йодом. Артемка заулюлюкал и стал ловить воздух. С тех пор «домогательства свои прекратил», более того, шпане велел не трогать Людочку.

Теперь Людочка никого не боялась, ходила от трамвая до дома через парк в любое время суток, отвечая на приветствия шпаны «доброй улыбкой». Однажды Артемка-мыло пригласил Людочку в центральный городской парк на танцы в загон, который напоминал зверинец.

«В загоне-зверинце и люди вели себя по-звериному... Непокорное стадо безумствовало, творя невиданный срам и бред во время танцев... Музыка, поддерживая это безумие, гремела, трещала, гремела барабанами, стонала, выла».

Людочка испугалась происходящего, забилась в угол, искала глазами Артемку, чтобы тот заступился, но «мыло погрузилось в эту бурлящую серую пену». Людочку схватил в круг молодой человек, стал приставать, она едва отбилась от него и убежала домой. Гавриловна наставляла «постоялку», что если Людочка «сдаст на мастера, определится с профессией, она найдёт ей подходящего парня — не одна же шпана живёт на свете...». Гавриловна утверждала, что от танцев лишь безобразие. Людочка соглашалась со всеми её словами, считая, что ей повезло с наставницей, обладающей богатым жизненным опытом.

Девушка варила, мыла, скребла, белила, красила, стирала, гладила и с радостью поддерживала дом в чистоте. Зато выйдя замуж — она всё умеет, сможет быть самостоятельной хозяйкой, и муж за это будет её любить и ценить. Людочка часто не досыпала, чувствовала слабость, но это можно было пережить.

В это время вернулся из мест, всем известный, человек по прозвищу Стрекач. Внешне он напоминал чёрного узкоглазого жука, но вместо усов у него под носом была какая-то грязная нашлёпка, а при улыбке, напоминающей оскал, открывались испорченные зубы, как будто сделанные из цементной крошки. С детства порочный, он уже в школе занимался разбоем — отнимал у детей «серебрушки, пряники», жвачку, особенно любил всё блестящее. В седьмом классе Стрекач уже таскал нож, но у него не было необходимости отнимать что-либо — «маленькие жители посёлка приносили ему, как хану, дань, всё, что он приказывал». Вскоре он порезал кого-то ножом, его поставили на учёт в милицию, а после попытки изнасилования почтальонки получил первый срок — три года с отсрочкой. Но Стрекач не успокоился. Он грабил соседние дачи, угрожая хозяевам пожаром, поэтому владельцы дач начали оставлять ему выпивку и закуску с просьбой: «Миленький гость! Пей, ешь, отдыхай — только, ради Бога, ничего не поджигай!» Стрекач провёл почти всю зиму вольготно, но потом его всё же поймали, и он сел на три года. С тех пор он обитал «в исправительно-трудовых лагерях, время от времени возвращаясь в родной посёлок, как будто в заслуженный отпуск. Местная шпана тогда ходила за Стрекачом, перенимая у него опыт», считая его вором в законе, а он не гнушался немного «обдирать» свою компанию, играя в карты или напёрстки. «В то время население посёлка Вэпэрвэзэ и без того всегда находилось в состоянии тревоги. В тот летний вечер Стрекач сидел на скамейке, попивая дорогой коньяк и скучая. Шпана пообещала: «Не психуй. Вот массы с танцев повалят, мы тебе девушек привезём. Сколько пожелаешь...»

Вдруг он заметил Людочку. Артемка-мыло попытался за неё заступиться, но Стрекач и не слушал, его охватил азарт. Он схватил девушку за поясок плаща, пытался усадить на колени. Она пыталась избавиться от него, но он швырнул её через скамейку и изнасиловал. Шпана находилась поблизости. Стрекач заставил и шпану «испачкаться», чтобы не один быть виновным. Увидев растерзанную Людочку, Артемка-мыло испугался и попытался накрыть её плащом, а она, обезумев, побежала, крича: «Мыло! Мыло!» Добежав до дома Гавриловны, Людочка упала на ступеньках и потеряла сознание. Очнулась на стареньком диване, куда её положила сердобольная Гавриловна, сидящая рядом и утешавшая её. Придя в себя, Людочка решила поехать к матери.

В деревне Вычуган «осталось два целых дома. В одном упрямо доживала свой век старуха Вычуганиха, в другом — мать Людочки с отчимом». Вся деревня, задохнувшаяся в дикоросте, с еле заметной тропой, была с заколоченными окнами, пошатнувшимися скворечниками и дико разросшимися деревьями между домами. В то лето, когда Людочка закончила школу, старая яблоня дала небывалый урожай красных наливных яблок. Вычуганиха предупреждала: «Дети, не ешьте эти яблоки. Это к беде!» «И однажды ночью живая ветка яблони, не выдержав тяжести плодов, обломилась. Голый, плоский ствол остался за расступившимися домами, словно крест с обломанной поперечиной на погосте. Памятник умирающей русской деревеньке. Ещё одной. «Эдак вот, — пророчила Вычуганиха, — однажды середина России кол вобьют, и помянуть её, нечистой силой изведённую, некому будет...» Бабам было страшно слушать Вычуганиху, они неумело молились, считая себя недостойными Божьей милости.

Мать Людочки тоже стала молиться, только на Бога оставалась надежда. Людочка хихикнула над матерью и схлопотала затрещину.

Вскоре Вычуганиха умерла. Отчим Людочки пригласил мужиков из леспромхоза, они свезли старуху на тракторных санях на кладбище, а помянуть не было ни на что. Мать Людочки собрала кое-что на стол. Вспоминали, что Вычуганиха была последней из рода вычуган, основателей деревни.

Мать стирала на кухне, увидев дочь, стала вытирать руки о передник, приложила их к большому животу, сказала, что кот с утра «намывал гостей», она ещё удивлялась: «Откуда у нас им быть? А тут эвон что!» Оглядывая Людочку, мать сразу поняла — с дочерью случилась беда. «Не нужно большого ума, чтобы понять, какая беда с ней произошла. Но через это... неизбежность все женщины должны пройти... Сколько ещё бед впереди...» Она узнала, что дочь приехала на выходные. Обрадовалась, что подкопила к её приезду сметану, а отчим меду накачал. Мать сообщила, что вскоре переезжает с мужем в леспромхоз, только «как рожу...». Смущаясь, что в свои сорок решила рожать, объяснила: «Сам ребёнка хочет. Дом в посёлке строит... а этот продадим. Но сам не возражает, если на тебя его перепишем...» Людочка отказалась: «Зачем он мне». Мать обрадовалась, что, возможно, сотен пять дадут на шифер, на стекла.

Мать заплакала, глядя в окно: «Кому от этого разора польза?» Потом она пошла стирать, а дочь отправила доить корову и дров принести. «Сам» должен прийти с работы поздно, к его приходу успеют сварить похлёбку. Тогда и выпьют с отчимом, но дочь ответила: «Я пока не научилась ни пить, ни стричь». Мать успокоила, что стричь научится «когда-нибудь». Не боги горшки обжигают.

Людочка задумалась об отчиме. Как он трудно, но азартно врастал в хозяйство. С машинами, моторами, ружьём управлялся легко, зато на огороде долго не мог отличить один овощ от другого, сенокос воспринимал как праздник. Когда закончили метать стога, мать убежала готовить еду, а Людочка — на реку. Возвращаясь домой, она услышала за обмыском «звериный рокот». Людочка удивилась, увидев, как отчим — «мужик с бритой, седеющей со всех сторон головой, глубокими бороздами на лице, весь в наколках, приземистый, длиннорукий, хлопая себя по животу, вдруг забегал вприпрыжку по отмели, и хриплый рёв радости исторгался из его внутренностей», — Людочка начала догадываться, что у него не было детства. Дома она со смехом рассказывала матери, как отчим резвился в воде. «Да где ж ему было купанью-то обучиться? С малолетства в ссылках да в лагерях, под конвоем да охранским доглядом в казённой бане. У него жизнь-то ох-хо-хо... — Спохватившись, мать построжела и, словно кому-то доказывая, продолжала: — Но человек он порядочный, может, и добрый».

С этого времени Людочка перестала бояться отчима, но ближе к нему не стала. Отчим близко никого к себе не подпускал.

Вдруг у меня возникла мысль: побежать в леспромхоз, что в семи верстах, и найти отчима, прижаться к нему и выплакаться на его грубой груди. Возможно, он погладит меня по голове и пожалеет... Неожиданно я решила уехать на утренней электричке. Моя мать не удивилась: «Ну что ж... если надо, так...» Гавриловна не ожидала быстрого возвращения Людочки. Она объяснила, что родители переезжают, и сейчас не до неё. Людочка заметила две веревочки, прикрепленные к мешку вместо лямок, и заплакала. Мать говорила, что привязывала эти веревочки к люльке, засовывала ногу в петлю и покачивала... Гавриловна испугалась, что Людочка плачет? «Маму жалко». Старуха огорчилась, а её никто не жалел, затем предупредила: Артемку-мыло забрали, лицо ему Людочка все расцарапала... примета. Ему велено молчать, иначе смерть. От Стрекача и старуху предупредили, что если Людочка что-то лишнее скажет, её гвоздями к столбу прибьют, а старухе избу сожгут. Гавриловна жаловалась, что у неё есть угол на старости, она не может его потерять. Людочка пообещала переехать в общежитие. Гавриловна успокоила: этот бандюга долго не продержится, скоро сядет опять, «а я тебя и позову обратно». Людочка вспомнила, как, живя в совхозе, простудилась, у неё открылось воспаление лёгких, и её положили в районную больницу. В бесконечную длинную ночь она увидела умирающего парня и узнала от санитарки его простую историю. Вербованный из далеких мест, он, одинокий, простыл на лесосеке, у него вскочил фурункул. Неопытная фельдшерица отругала его за то, что он обращается по мелочам, а на следующий день она же сопровождала его в районную больницу, когда он впал в беспамятство. В больнице вскрыли череп, но ничего не смогли сделать — гной начал свое разрушительное дело. Парень умирал, и его вынесли в коридор. Людочка долго сидела и смотрела на страдающего человека, затем приложила ладонь к его лицу. Парень постепенно успокоился, с усилием открыл глаза, попытался что-то сказать, но доносилось лишь «усу-усу... усу...». Женским чутьём она поняла, что он хочет её поблагодарить. Людочка искренне пожалела его, молодого, одинокого, который, вероятно, так и не успел никого полюбить. Она принесла табуретку, села рядом и взяла его руку. Он смотрел на неё с надеждой, что-то шептал. Людочка подумала, что он шепчет молитву, и стала помогать ему, но вскоре устала и задремала. Она проснулась и увидела, что парень плачет. Пожав его руку, она заметила, что он не ответил на её жест. Он постиг цену сострадания — «свершилось ещё одно привычное предательство по отношению к умирающему». «Предают, «предают его живые! И не его боль, не его жизнь, им дорого своё страдание, и они хотят, чтобы скорее закончились его муки, чтобы самим не мучиться». Парень отнял у Людочки свою руку и отвернулся — «он ожидал от неё не слабого утешения, он ждал жертвы, согласия быть с ним до конца, возможно, и умереть вместе с ним. Вот тогда свершилось бы чудо: вдвоём они стали бы сильнее смерти, восстали бы к жизни, в нем возник бы могучий порыв», открылся бы путь к воскресению. Но рядом не оказалось человека, готового пожертвовать собой ради умирающего, а в одиночку он не смог одолеть смерть. Людочка, как бы уличённая в нехорошем поступке, крадучись, вернулась к своей кровати. С тех пор её терзало чувство глубокой вины перед покойным парнем-лесорубом. Теперь, переживая собственное горе и заброшенность, она особенно остро чувствовала всю отверженность умирающего человека. Ей предстояло до конца испить чашу одиночества, лукавого человеческого сочувствия — пространство вокруг всё сужалось, как возле той койки за больничной облупленной печью, где лежал умирающий парень. Людочка застыдилась: «зачем она тогда притворялась, зачем? Ведь если бы действительно была готова остаться с умирающим до конца, принять за него муку, как в древности, возможно, в самом деле открылись бы в нем неведомые силы. Даже если бы чудо не свершилось, и умирающий не воскрес, всё равно осознание того, что она способна... отдать ему всю себя, до последнего вздоха, сделало бы её сильной, уверенной в себе, готовой противостоять злым силам». Теперь она поняла психологическое состояние узников-одиночек. Людочка снова вспомнила об отчиме: вот он, наверное, из таких, сильных? Но как, с какого места к нему подступиться? Она подумала, что в беде, в одиночестве все одинаковы, и нечего ни на кого смотреть с презрением.

В общежитии мест пока не оказалось, и девушка продолжала жить у Гавриловны. Хозяйка учила её «возвращаться в потёмках» не через парк, чтобы «саранопалы» не знали, что она живёт в посёлке. Но Людочка продолжала ходить через парк, где её однажды подловили парни, пугая Стрекачом, незаметно подталкивая к скамейке. Людочка поняла их намерения. В кармане она носила бритву, намереваясь отрезать «достоинство Стрекача под самый корень». О страшной мести она узнала не сама, а однажды услышала о подобном поступке женщины в парикмахерской. Парням Людочка сказала, что жаль, что Стрекача нет, «такой видный кавалер». Она беззаботно заявила: «Отвалите, мальчики, пойду переоденусь в поношенное, не богачка». Парни отпустили её с надеждой, что она вскоре вернется, предупредили, чтобы не смела «шутить». Дома Людочка переоделась в старое платье, подтянула ту самую верёвочку от своей люльки, сняла туфли, взяла лист бумаги, но не нашла ни ручки, ни карандаша и выскочила на улицу. По пути в парк она прочитала объявление о наборе юношей и девушек в лесную промышленность. Спасительная мысль промелькнула: «Может, уехать?» Но другая мысль перебила её: «Там, в лесу, стрекач на стрекаче и все с усами». В парке она отыскала давно замеченный тополь с корявым суком над тропинкой, захлестнула на него верёвочку, сноровисто завязала петельку, пусть и тихоня, но по-деревенски она умела многое. Людочка забралась на обломок тополя, надела петлю на шею. Она мысленно попрощалась с родными и близкими, попросила прощения у Бога. Как все замкнутые люди, была достаточно решительной. «И вот, с петлёй на шее, она тоже, как в детстве, зажала лицо ладонями и, оттолкнувшись ступнями, словно с высокого берега, бросилась в омут. Безбрежный и бездонный».

Она успела почувствовать, как сердце в груди разбухает, кажется, разломает ребра и вырвется из груди. Сердце быстро устало, ослабело, и тут же вся боль и муки оставили Людочку...

Парни, ожидающие её в парке, стали уже ругать девушку, обманувшую их. Одного послали в разведку. Он крикнул приятелям: «Когти рвём! Ко-огти! Она...» — Разведчик мчался от тополей, от света. Позже, сидя в привокзальном ресторане, он с нервным хохотом рассказывал, что видел дрожащие и дергающиеся тело Людочки. Парни решили предупредить Стрекача и куда-то уехать, пока их не «забарабали».

Людочку похоронили не в родной брошенной деревне, а на городском кладбище. Мать временами забывалась и голосила. Дома Гавриловна разрыдалась: за дочку считала Людочку, а та что сделала с собой? Отчим выпил стакан водки и вышел на крыльцо покурить. Он пошёл в парк и застал на месте всю компанию во главе со Стрекачом. Бандит спросил подошедшего мужика, что ему нужно. «Поглядеть вот на тебя пришёл», — ответил отчим. Он рванул с шеи Стрекача крест и бросил его в кусты. «Эт-то хоть не погань, обсосок! Бога-то хоть не лапайте, людям оставьте!» Стрекач попытался пригрозить мужику ножом. Отчим усмехнулся и молниеносным движением перехватил руку Стрекача, вырвал её из кармана вместе с куском материи. Не дав бандиту опомниться, схватил ворот рубашки вместе с фраком, потянул Стрекача за шиворот через кусты, швырнул в канаву, в ответ раздался душераздирающий вопль. Вытирая руки о штаны, отчим вышел на дорожку, шпана заступила ему дорогу. Он упёрся в них взглядом. «Настоящего, непридуманного пахана почувствовали парни. Этот не пачкал штаны грязью, давно уже ни перед кем, даже перед самым грязным конвоем на колени не становился». Шпана разбежалась: кто из парка, кто тащил полусварившегося Стрекача из канавы, кто-то за «скорой» и сообщить полуспившейся матери Стрекача об участи, постигшей её сыночка, бурный путь которого от детской исправительно-трудовой колонии до лагеря строгого режима завершился. Дойдя до края парка, отчим Людочки споткнулся и вдруг увидел на сучке обрывок верёвки. «Какая-то прежняя, до конца самим не познанная сила высоко его подбросила, он поймался за сук, тот скрипнул и отвалился». Подержав сук в руках, почему-то понюхав его, отчим тихо произнес: «Что же ты не обломился, когда надо?» Он искрошил его в куски, разбросав в стороны, поспешил к дому Гавриловны. Придя домой и выпив водки, он собрался в леспромхоз. На почтительном расстоянии за ним спешила и не поспевала жена. Он взял у неё пожитки Людочки, помог забраться по высоким ступенькам в вагон электрички и нашёл свободное место. Мать Людочки сначала шептала, а потом в голос просила Бога помочь родить и сохранить хотя бы это дитя полноценным. Она просила за Людочку, которую не сберегла. Затем «несмело положила голову ему на плечо, слабо прислонилась к нему, и ей показалось, или на самом деле так было, он приспустил плечо, чтобы ей было легче и спокойнее, и даже вроде бы локтем её к боку прижал, пригрел».

В местном УВД так и не хватило сил и возможностей расколоть Артемку-мыло. С строгим предупреждением его отпустили домой. В страхе Артемка поступил в училище связи, в филиал, где учат лазить по столбам, ввинчивать стаканы и натягивать провода; от страха же, не иначе, Артемка-мыло вскоре женился, и у него, по-стахановски, быстрее всех в посёлке, через четыре месяца после свадьбы, народилось кучерявое, улыбчивое и весёлое дитё. Дед смеялся, что «этот малый с плоской головой, потому что на свет Божий его вынимали щипцами, уже и с папиным мозгом не сумеет, с какого конца на столб влазить — не сообразит».

На четвёртой полосе местной газеты в конце квартала появилась заметка о состоянии морали в городе, но «Людочка и Стрекач в этот отчёт не попали. Начальнику УВД оставалось два года до пенсии, и он не хотел портить положительный процент сомнительными данными. Людочка и Стрекач, не оставившие после себя никаких записок, имущества, ценностей и свидетелей, прошли в регистрационном журнале УВД по линии самоубийц... сдуру наложивших на себя руки».

Виктор Астафьев - Людочка