Сабахаттин Али



― ЮСУФ ИЗ КУЮДЖАКА ―



Часть первая



I

Дождливой осенней ночью 1903 года в уезде Назилли Айдынской губернии разбойники, напавшие на деревню Куюджак, убили мужа и жену.
Каймакам Саляхаттин-бей[1], взяв с собой прокурора и врача, самолично отправился на расследование. Так как начальник жандармов был в отпуске, сопровождал их старший сержант с тремя рядовыми. Капли дождевой воды стекали с их черных барашковых шапок и, прочертив на щеках странные узоры, падали с подбородка на грудь. Дождь тоскливо шелестел в мокрой листве буков и ракит, стоявших вдоль дороги. Нудно скрипели по дорожному песку копыта, оставляя на нем беспорядочные следы.
Ближе к селу буки и ракиты сменились рощами инжира и грецкого ореха. Они тянулись ровной темно-зеленой стеной по обеим сторонам дороги; лишь кое-где высились кроны огромных ореховых деревьев.
В этот ненастный, сумрачный день вид всадников, молчаливо скакавших по дороге, вызывал невольный страх. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых навостренных ушей лошади, ехал каймакам. Ему было всего тридцать пять лет, но волосы, выбивавшиеся из-под шапки, были совсем седыми. Справа неумело раскачивался в седле прокурор. Он хотел закурить и пытался высечь огонь, ударяя огнивом о кремень, но это ему не удавалось. Врач, человек, немало повидавший на своем веку и выработавший философический взгляд на жизнь, тихонько насвистывал себе в усы, с которых струйками стекала вода. Он прекрасно играл на тамбуре[2] и сейчас повторял трудный плясовой мотив дервишей мевлеви[3], который он на днях разучивал со скрипачом Николаки.
Ехавшие сзади четыре жандарма с винтовками через плечо закутались в бурки, доходившие лошадям до живота. Мохнатые черные пирамиды бурок объединяли всадника и лошадь, делая их похожими на какое-то диковинное животное.
Через два часа они добрались до Куюджака. Грязные улицы деревни были безлюдны. Только маленькая босая девочка с палкой в руке загоняла гоготавших, тревожно хлопавших крыльями гусей в маленькую лазейку под изгородью. Заметив всадников, девочка взобралась на кучу кизяка, едкий запах которого разносился по всей улице, и, опустив палку, широко раскрытыми глазами уставилась на них. Когда всадники свернули за угол, она, позабыв про гусей, бросила палку и побежала к дому.
Приезжие, вызвав старосту, тотчас отправились на место преступления. Это был маленький домик на краю деревни. Двухстворчатые ворота вели в крохотный, весь в цветах садик. Два ряда самшитовых саженцев и низких абрикосовых деревьев подходили прямо к деревянным ступеням крыльца. Поднявшись, все вошли в первую комнату. Картина, которую они увидели, потрясла даже видавших виды жандармов.
Справа от дверей стоял шкаф для белья, чуть поодаль — высокий комод. На нем — старинные часы под стеклянным колпаком, две керосиновые лампы с абажурами из красного тюля, большое зеркало в золоченой раме. Над зеркалом висели два кремневых пистолета в кобурах. Напротив двери, у окна с спущенными занавесками, вдоль стены — низкая тахта, покрытая ковром; по углам — тюфяки для сидения, обшитые бумазеей, и подушки, а на подушках — платки с бантиками из серебряной нити. У тахты, изголовьем к двери, стояла кровать, на ней под широким, свисавшим к полу одеялом, виднелись два неподвижных тела. О том, что здесь произошло, говорили ручьи запекшейся крови, которые тянулись от кровати к середине комнаты, образуя там большую лужу.
Но не лужа крови, не два тела под одеялом заставили больше всего ужаснуться вошедших. В углу они увидели ребенка, он, стоя на коленях, смотрел пристальным взглядом на вошедших.
Каймакам, чуть сдвинув на затылок мокрую шапку, подошел к ребенку. Врач, приподняв одеяло, приступил к осмотру трупов.
— Кто ты, сынок? — спросил каймакам.
— Юсуф…
— Какой Юсуф?
— Юсуф, сын Этема-аги.
Каймакам в растерянности умолк. Это был сын убитых.
— Что ты здесь делаешь? Ребенок показал рукой на кровать.
— Их сторожу.
— Давно ты здесь?
— С вечера. Когда это случилось, я побежалая сказал старосте. Потом вернулся. Как я их, бедных, оставлю одних?
— И ты не боишься?
— Чего мне бояться отца с матерью?
— В то время ты тоже был здесь?
— Нет, в соседней комнате. Когда мать закричала, я проснулся, прибежал, но разбойники уже зарезали и мать и отца.
— А тебе ничего не сделали?
— Один бросился было на меня, но тут пришел другой и утащил его.
— Что у тебя с рукой?
Малыш протянул правую руку, покачал головой и сказал:
— Когда я вбежал в комнату, мама была еще жива. Я прыгнул на одного. Но тут мамочка перестала шевелиться. Я его отпустил. Потом смотрю — палец порезал. Было очень больно, но теперь стало легче.
Окровавленная тряпка упала с его протянутой руки… С содроганием все увидели, что большой палец отрезан, удерживается лишь на кусочке кожи. Врач, снова прикрыв трупы одеялом, подошел к ребенку, отрезал болтавшийся палец и принялся обмывать и бинтовать руку. Мальчик был поразительно спокоен. Лишь иногда лицо его бледнело, и он крепко стискивал зубы. После приступов мучительной боли на его тонких посиневших губах появлялась улыбка, словно он стеснялся своей слабости и слез, навертывавшихся на его черные глаза.
Врач с изумлением смотрел на мальчика.
— Ничего, доктор-эфенди. Подумаешь, палец!
— Это, конечно, не страшно. Но ты потерял много крови.
Врач обернулся к каймакаму:
— Я удивляюсь, как он еще держится на ногах.
— До нас кто-нибудь приходил сюда? — спросил прокурор.
— Я приходил, но ничего не трогал, — вмешался староста. — Все было так, как сейчас.
Прокурор обернулся к мальчику:
— Это ты положил их на кровать?
— Они и были на кровати. Я только подложил им подушки под головы да натянул одеяло. Пусть спят, бедные. Что я мог еще сделать?
Весь вид мальчика, когда он произносил эти слова, говорил не о равнодушии и безразличии, а о воле, которой могли бы позавидовать многие взрослые. Выказать свое горе, когда ничего уже нельзя изменить, да еще перед столькими горожанами, он, видимо, считал оскорбительным для своего самолюбия.
— У тебя есть родные? — спросил каймакам.
— Кроме них, никого.
Мужество ребенка потрясало, заставляло сжиматься сердце. Вообще, смотреть на тех, кто сдержанно переносит свое горе, куда тяжелее, чем на тех, кто плачет и убивается: неизвестно, что скрывается за сухими, неподвижными глазами, какие чувства кипят в мерно вздымающейся груди, и потому всегда теряешься, не знаешь, что предпринять.
Каймакам, едва сдерживая слезы, взял маленького Юсу фа за руку и притянул к себе.
— Поедешь со мной?
— Куда?
— Ко мне домой. Я буду любить тебя, как отец. Хорошо?
— Как отец ты не сможешь меня любить. Но я поеду. У тебя тоже никого нет?
— Нет, есть. Но будешь и ты. Вместо сына. У меня нет мальчика.
Он взял Юсуфа за подбородок, приподнял его голову. Юсуф вздрогнул, отвернулся и тихонько отошел в угол.
Закончив следствие и не обнаружив никаких улик, каймакам со своими спутниками возвратился в город. Юсуф был с ним. Он крепко сидел в седле на лошади, которую им дали в деревне. И только ночью, когда его уложили спать в доме каймакама, мальчик потерял сознание и два дня бредил и метался в горячке.



II

Жена каймакама Шахенде-ханым была отнюдь не в восторге оттого, что в дом привезли какого-то «деревенского ублюдка», и не постеснялась во весь голос заявить об этом в присутствии мальчика.
Саляхаттин-бей женился пять лет назад на девушке вдвое моложе себя. После бурно проведенной молодости, изведав все радости жизни, он вдруг почувствовал усталость и понял, что так жить у него больше нет сил.
В наших маленьких анатолийских городках такие женитьбы — дело привычное. Даже самые сильные люди, продержавшись несколько лет, в конце концов тоже заражаются брачным микробом и, как слепцы, женятся на первой попавшейся девице. При этом меньше всего думают о будущем. Мужчине нужна в доме женщина, а родители девушки боятся упустить «приличную партию». Брачный микроб начинает действовать после свадьбы: люди, которые раньше мечтали показать себя, возвыситься, стремились к какой-то цели и хотели что-то совершить в жизни, опускаются, становятся равнодушными.
Постоянно общаясь в доме с человеком, чуждым по привычкам, общему уровню, моральным устоям и взглядам на жизнь, поневоле превратишься в скептика, который ни во что и никому не верит. У женатого человека остается лишь один выход — раз уж влип, считай, что так суждено, молчи и терпи; не подавай виду ни друзьям, ни врагам и пытайся найти в своем новом положении преимущества и радости, о которых все говорят, но которых никто не может обнаружить.
Благодаря молодости и энергии, которой, казалось, не будет конца, Саляхаттину-бею удалось сохранить свою независимость. Но наши нервы часто сильнее воли и разума, а воображение обманывает нас куда искуснее любого соблазнителя. Стоит им разыграться и взять власть над нами, как дело можно считать решенным. Требуется лишь время, чтобы голова приняла то, что ей навязывают нервы.
Вначале Саляхаттин-бей действительно любил эту хорошенькую девушку. Но не как равное себе создание, а как милую кошечку или ягненка. Однако вскоре он понял, что она не желает быть существом низшего порядка, а хочет равенства. Довольно быстро он убедился также, что у кошечки очень острые когти, а у ягненочка довольно крепкие рожки. Сразу возникли многочисленные неприятности и огорчения. Пытаясь совладать с женой, Саляхаттин-бей прибегал к поистине смехотворным и жалким средствам, менее всего пригодным в подобных случаях, — к разуму и логике.
Выросшая взаперти и поэтому вынужденная подавлять в себе желания и потребности, Шахенде, естественно, была неуравновешенной, с изломанным характером. Прежде чем вывести девушку на прогулку, мать по три часа кряду занималась ее прической, но ни мать, ни отец никогда не задумывались о том, что творится в ее голове. Они заботились только о ее наружности, так оттирают тряпочкой яблоко, которое кладут сверху корзины, чтобы всучить покупателю. Для чего же еще растить в семье девушку?
Кстати сказать, такие жены прекрасно устраивают многих мужей, которые до полуночи чешут языки за игрой в кости, а потом, приняв серьезный вид, возвращаются домой, чтобы найти в постели белое, пышное тело. Но тех, кто, подобно Саляхиттину-бею, мечтал «свить уютное семейное гнездо», ожидали жестокие разочарования, и тогда они понимали, что поступили опрометчиво.
Чтобы развить ум жены, Салляхаттин-бей приносил домой книги, которые, на его взгляд, были доступны ее пониманию. Результат не замедлил сказаться — она стала к месту, а чаще не к месту употреблять книжные выражения. Однако стоило Саляхаттину поправить жену, как она вспыхивала и закатывала очередной скандал.
Тем не менее Саляхаттин-бей не оставлял намерения сделать жену своим другом, думал, что она еще очень молода и со временем образумится. Он пробовал обращаться с нею как с дочерью или сестрой, но встречал лишь презрительные насмешки. Тогда он решил вести себя как хозяин и господин, но каждый раз сталкивался с возмущением, а если заходил слишком далеко, то с обмороками и истериками.
Наконец он предоставил жене полную свободу, вынужденный сносить ее капризы, применяться к ее вздорным требованиям и нелепым претензиям.
К счастью, в Анатолии против всех недугов есть свои средства. И наиболее употребительное из них — ракы[4]. Здесь пьют неудачливые чиновники, пьют разорившиеся торговцы, пьют помещики, когда неурожай, пьют офицеры, тоскующие в глуши, пьют каймакамы, не поладившие с женой…
Пил и Саляхаттин-бей. И его запои в глазах окружающих понемногу превратили жену каймакама из непослушной и неопытной молодицы в терпеливую и самоотверженную ангелицу.
Даже дочка, родившаяся через год после свадьбы, не стала мостом над глубокой пропастью, разделявшей мужа и жену. С первого дня появления на свет ей старательно внушали, что жизнь, — сплошное горе. Среди ночи, когда девочка спокойно спала, ее вдруг хватали трясущиеся руки и прижимали к рыдающей груди. Удивленными глазами следила она за матерью, а в это время жалостливый голос причитал у нее над ухом:
— Ах, несчастная моя доченька! Ах, бедная моя Муаззез! Сиротинушка ты моя! Гляди, отца все еще нет! Ах, бедное, несчастное дитя!
Девчушка, конечно, не понимала, что значат эти слова. Но весь ее вид действительно говорил о том, какое это несчастье пробуждаться вот так среди ночи. Потом, не выдержав, она принималась громко реветь. Тогда мать, держа ее на руках, спускалась в сад, думая, что там-то она успокоится. При виде темной листвы деревьев и пробивавшегося сквозь нее лунного света дочь умолкала. Но когда ночной воздух обдавал ее холодом, снова поднимала рев и будила соседей.
— Молчи, моя сладкая! Молчи, моя единственная! Молчи, доченька! Сейчас придет твой отец… Не плачь, сиротинушка при живом отце… Аллах накажет нашего мучителя!
В соседнем доме открывалось окно и появлялась женская голова:
— Что это, доченька Шахенде, бей твой все еще не пришел?
— Нет, тетушка! А дитя мое, пока отец не придет, спать не может. С самого вечера все мечется и кричит: «Папа! папа!..» Просто не знаю, что делать, тетушка.
Соседка, надавав молодой матери советов и выпустив заряд проклятий в адрес ее мужа, удалялась. В это время дверь открывалась, по лестнице, шатаясь, поднимался Саляхаттин-бей и, не раздеваясь, валился на постель. Жена входила в комнату, чтобы раздеть его, и этого было достаточно, чтобы нежность и раскаяние, переполнявшие душу пьяного, выливались наружу. Не помня себя, он что-то невнятно бормотал, хватая ее за руки, целовал их и кулаками бил себя в грудь и по седой голове. Взволнованная и растроганная столь жарким раскаянием, Шахенде давала волю слезам, а ничего не понимавшая маленькая Муаззез, забытая на краю постели, продолжала жалобно плакать.



III

Юсуф удивлялся: непонятные вещи творились в этом доме. Его родители тоже ссорились, но по-другому. Отец, раздраженный чем-либо, просто срывал свою злобу на матери, а бедная женщина, не смея возражать ему, не только не раскрывала рта, но даже не поднимала глаз и тихо, беззвучно плакала.
Юсуфа поражало, что Шахенде позволяет себе так распускать язык, и он с сожалением смотрел на каймакама, покорно сносившего дерзости жены. Отношение Шахенде к нему самому не волновало Юсуфа. В доме был один хозяин, один человек, чьи приказы надлежало выполнять, — Саляхаттин-бей, и пока тот нуждался в нем, Юсуфе, слова Шахенде-ханым не имели никакого значения. Когда она бывала слишком груба с ним, Юсуф молча смотрел на нее, словно говоря: «Баба ты, баба, чего тебе. Ты, наверное, не в своем уме». И удивлялся, почему Саляхаттин-бей не схватит эту расходившуюся бабу за руку и не выгонит вон.
Первые дни Юсуф ни с кем не хотел разговаривать. Постепенно наступили холода, он вынужден был сидеть в комнате. Когда не было работы, он подолгу смотрел в окно, в сторону куюджакских гор, словно хотел разглядеть что-то за тучами. Но стоило кому-нибудь войти в комнату, он отворачивал голову и делал вид, что чем-то занят.
Со всеми, даже с каймакамом, он держался холодно. Шахенде беспрерывно твердила, что в этом ребенке нет никаких человеческих чувств; особенно возмущалась она его равнодушием к смерти родителей. И в самом деле, пока никто еще не видел, чтобы Юсуф по какому-либо поводу проявил свои чувства. Лишь иногда, во время ссор каймакама с женой, глаза его, с отвращением и даже с ненавистью следившие за Шахенде, обращаясь к Саляхаттину-бею, смягчались, загорались такой откровенной нежностью, что каждый, кто увидел бы Юсуфа в этот миг, невольно подумал бы, что в его душе таятся сильные, глубокие чувства.
Единственным существом, по отношению к которому он не стеснялся проявлять свои чувства, была маленькая Муаззез.
Когда Муаззез топотала по комнате пухлыми, будто ниточками перевязанными ножками, мальчик следил за ней с легкой улыбкой, потом осторожно, точно боялся разбить, брал ее на руки и тихонько гладил. И девочка, как ни с кем другим, была ласкова и мила с Юсуфом. Она хватал его за нос, за волосы, а когда Юсуф, взяв' ее под мышки, легонько подбрасывал, откинув головку, заливалась смехом. Но игры с маленькой девочкой не могли облегчить душу Юсуфа. Стоило ему взглянуть через окно в сторону Куюджака, как его сковывало оцепенение, он опускал Муаззез на пол и задумывался.
Тогда она, словно что-то понимая, молча отходила в угол и смотрела на Юсуфа большими грустными глазами.
Так продолжалось до тех пор, пока Саляхаттина-бея, по установившейся традиции, не перевели в далекие от Куюджака края — в Эдремит.



IV

В Эдремите Юсуф впервые пошел в школу. Но его учение продолжалось недолго.
В то время Юсуфу было лет десять. Был он бледный, худой, но сильный и выносливый мальчик. Глядя на него, никто не сказал бы, что его побаиваются и мальчишки постарше, даже если их много. Тем не менее в уличных драках, Юсуф, правда, не всегда принимал в них участие, он нередко был главарем и один выходил против пяти-шести противников. Но не сила и храбрость Юсуфа больше всего пугали мальчишек, а непоколебимое хладнокровие и твердая уверенность в себе, сквозившие в каждом его движении.
Учеба тяготила Юсуфа. Как только он выучился читать, всякий интерес к учению у него пропал. Он говорил, что ради каких-то «чепуховых» знаний не желает якшаться с «бейскими сынками». Это дало Шахенде повод для новых нападок. Часто доставалось и Саляхаттину.
— Разве не говорила я тебе, бей, что этот мальчишка — сущая беда на твою голову. Не выйдет из него ничего путного. Руку даю на отсечение. Он будет жалким носильщиком или разбойником с большой дороги. И никто, кроме тебя, не виноват в этом.
— Ну хорошо, женушка, — успокаивал ее муж, — чего ты хочешь от мальчика? Подожди, пусть подрастет. Может, и приохотится к ученью. Ведь года еще не прошло, как мы его взяли из деревни. Он тоскует по воле, не привык к городу.
— Дело твое. Но если этот поганец будет продолжать безобразничать, я заберу дочь и уеду. Можешь оставаться со своим любимым Юсуфом.
Саляхаттин-бей в довольно резких выражениях давал ей отповедь — ведь она уже не раз угрожала ему уехать, забрав свои пожитки, и тем не менее оставалась. Но если душе ее угодно, то скатертью дорога. Отец, заведующий складом «Режи»[5] в Назилли, вряд ли примет ее с распростертыми объятиями. А потом Саляхаттин-бей добрых полчаса пытался успокоить жену, которая билась в истерике.
Ему самому не нравилось, что Юсуф не желает учиться, но, зная странный характер мальчика, он не решался настаивать. Не раз он спрашивал:
— Ты почему не хочешь ходить в школу?
— Я уже выучился читать! Чего еще надо?
— Этого недостаточно, дорогой. В жизни надо многое знать.
— Придет время, узнаю.
— Послушай, сынок, ведь проще узнать все это от учителя.
При упоминании об учителе мальчик презрительно кривил губы.
— Учитель воспользовался бы своими знаниями, если бы от них был бы толк. Ты вот ученый человек, а что с того? Мой отец ничему не учился, а в доме его слушались больше, чем тебя.
И Юсуф тихо и доверительно добавлял:
— Вот матушка Шахенде ворчит ночи напролет: а ты ничего не можешь поделать. На что же тогда твоя ученость?
В этих детских словах было немало правды. И то, что мальчик своим умом дошел до понимания такой простой истины, огорчило Саляхаттина-бея. Он решил оставить Юсуфа в покое. Шахенде, хотя и ругалась, в глубине души была довольна. Поручив Муаззез Юсу-фу, она могла гулять сколько душе угодно. Ей не приходилось испытывать неудобства, таская дочь повсюду за собой, или волноваться, оставляя ее дома одну.
Так вот и рос маленький Юсуф, — как дикое инжирное деревце на развалинах городской стены, — трудно и немного нескладно, но зато гордо и независимо.



V

В те годы Эдремит, расположенный на склонах трех холмов — Гамтепе, Ибрахимдже-кей и Тавшанбайыры, — был довольно большим и приятным касаба[6].
Пересекая его из конца в конец, вдоль мощеных улиц протекали две речушки, которые соединялись у Нижнего рынка, а чуть пониже общим потоком впадали в реку Бюкжчай, огибавшую город.
Стоило взобраться на один из холмов, и глазам открывалась редкостная панорама. Густая листва инжирных деревьев, кроны тута и олив почти совсем закрывали замшелые, почерневшие черепичные крыши домов; высокие белесые тополя, одиноко стоявшие на окраинах, в центре, вдоль речушек, тянулись прерывистыми цепочками; среди яркой зелени высилось более двадцати ослепительно белых минаретов, и смотревшему издали казалось, что они слегка раскачиваются, точно так же, как тополя; тускло поблескивал огромный свинцовый купол соборной мечети Куршунлу на Верхнем рынке. В этой картине была такая же стройность и гармония, как если бы она была создана художником.
Весь город — скопление черепичных крыш, деревья, минареты — был опоясан светлой зеленью виноградников и садов, а вокруг этого зеленого пояса, насколько хватало глаз, были разбросаны темнолистные оливковые рощи.
Вид центральной части города говорил о том, что там живут ремесленники и торговцы средней руки. Вдоль узких улочек теснились деревянные, похожие друг на друга, но довольно красивые домики, с садом при каждом. Возвышавшиеся среди них большие оштукатуренные особняки городской знати, с широкими двухстворчатыми дверьми и запыленными изображениями военных кораблей на выступах вторых этажей, нависавших над улицей, казались сказочными дворцами.
Особняк Саляхаттина-бея находился в районе Бай-рамйери, вдали от Нижнего рынка и Греческого квартала, где обычно жили приезжие чиновники. Дом стоял на углу улицы, позади него был большой сад. С краю сада протекала мелкая, по колено, речушка, в которой мальчишки били рыбу обрезами, сделанными из бочарных обручей. Перед домом, на площади, стояла мельница; большой жернов при помощи деревянных ручек с шутками и смехом крутили женщины. В том месте, где речка становилась глубже и шире, ребята постарше устраивали утиные бои.
Здешние мальчишки, подобно взрослым, были разделены на классы и группы, но принципы этого деления были совсем иными. Наибольшим влиянием и авторитетом пользовались «добропорядочные смельчаки» — озорные, но рассудительные ребята. Они не дрались по пустякам, но если уж вступали в драку, то даже угроза смерти не могла заставить их отступить. Маленькие и слабые всегда находились под их защитой, они улаживали все ребячьи раздоры по-доброму или, если это было необходимо, силой. Короче говоря, они командовали при всех обстоятельствах. В большинстве своем это были дети небогатых или совсем бедных, но честных ремесленников. Они служили в лавках мальчиками на побегушках или помогали родителям.
Другую группу составляли воспитанные и благонравные тихони. Почти все они ходили в школу, были прилежны и никого не задирали. Когда их задевали, они, не отвечая, шли своей дорогой. Если же приходилось совсем туго, с плачем бежали жаловаться родителям. Но покровительство «добропорядочных смельчаков» было для них более надежной защитой. Благонравные тихони пользовались особенной любовью женщин и стариков и были предметом гордости своих мамаш.
Но были в квартале и бессовестные драчуны. Эти тоже ничего не боялись, но, в отличие от первых, были безрассудны — постоянно дрались, хулиганили, по целым дням стравливали уток, играли в расшибалочку или камнями сбивали ягоды с шелковиц в соседних садах. Они были грозой всей округи и особенно благонравных детей.
Самой презренной категорией мальчишечьего населения считались бесчестные, трусливые, избалованные и льстивые мальчишки, по большей части чиновничьи сынки, — бессистемное воспитание и беспрерывные побои лишили их всякого самолюбия, прогуливать уроки вошло у них в привычку. Смельчаки гнушались ими. Но были и такие, которые позволяли себе снизойти до них, чтобы воспользоваться их услугами, — желая подольститься, те крали из дома разные мелочи, но при первом удобном случае над ними издевались и гнали прочь. Они не принимали участия ни в уличных схватках, ни в играх.
И, наконец, было в квартале несколько несчастных, робких детей тише воды, ниже травы, которыми никто не интересовался. Никто их не трогал, потому что это были дети, и без того обиженные судьбой, — бедняки, которые за кусок хлеба работали по восемнадцать часов подручными у кузнеца или в кофейнях, сироты, которые содержали своих матерей, батрача летом на полях, а зимой на оливковых плантациях. Все смотрели на них с жалостью и состраданием.



VI

Первое время Юсуф держался от всех в стороне. В его памяти еще не изгладились страшные воспоминания, да и чувствовал он себя в городе чужим. Ребята здесь знали много такого, чего не знал Юсуф. Это сквозило в каждом их движении. Вначале они словно не замечали чужака. Однако, увидев, что и он не обращает на них никакого внимания, решили поиздеваться над ним, позлить его. Юсуф ничего не понимал в их изощренных насмешках. Но однажды, когда мальчишка по имени Мехмед Карабаш снова сказал по его адресу что-то не очень лестное и все остальные рассмеялись, Юсуф вдруг влепил ему две здоровенные пощечины. От неожиданности Мехмед упал. На губах у него показалась кровь. Он хотел было броситься на Юсуфа, но не успел подняться, как снова был сбит с ног. Юсуф прошел мимо застывших от изумления мальчишек и вернулся домой. С тех пор они стали побаиваться его.
Тогда же появились у него товарищи. Сын мелочного торговца Шерифа-эфенди — Али, с которым Юсуф познакомился дома, когда тот приходил к ним вместе с матерью. Али ходил в школу и ни с кем не дрался. Он был чуть повзрослев Юсуфа и покровительствовал ему, как старший брат. Обо всем, чему его учили в школе, он рассказывал Юсуфу, и тот слушал его или с легкой улыбкой, или серьезно, нахмурив брови, но ничему не удивляясь, словно все, что ему рассказывали, он знал и раньше. Казалось, никакое самое волнующее известие не могло вывести его из равновесия. Это поначалу немного сердило Али, но он был доволен, что его молча и внимательно слушают, и рассказывал, рассказывал без конца. Под вечер они выходили вместе с Юсуфом гулять или, захватив кувшины, отправлялись к источнику Чынарлы. Вода этого источника считалась лучшей в городе, и по вечерам здесь бывало настоящее столпотворение. Приходили, склонившись под тяжестью кувшинов, девушки в деревянных туфлях на босу ногу, беспрестанно жевавшие смолу; в белых передниках с жестяными бидонами в руках прибегали растрепанные мальчики из кофеен, малыши, тяжело дыша, тащили глиняные кувшины с узкими горлышками, плача от страха, когда наступала темнота. Каждый вечер дети должны были приносить отсюда домой питьевую воду. Таков был обычай, которого придерживались даже в самых знатных семействах. Здесь беседовали, бранились, а иногда и дрались.
Часто Юсуф брал с собой к источнику Муаззез. По дороге он разговаривал с Али, а Муаззез, крепко держа его за руку, молча семенила ножками по камням разбитой мостовой. Когда Юсуф, прерывая разговор, смотрел на нее, девочка поднимала голову и улыбалась. Но, споткнувшись о какой-нибудь камень, она морщилась и поневоле снова опускала глаза. Это забавляло Юсуфа. Дружба его с Муаззез становилась все крепче. Иногда родители, не в силах сладить с девочкой, обращались за помощью к Юсуфу, и не было случая, когда бы Муаззез не послушалась его. Они привязались друг к другу еще и потому, что оба были одиноки и заброшены.
По сравнению с Назилли, Эдремит был большим «культурным» центром. Шахенде-ханым нашла здесь много равных себе по уму приятельниц и соседок. С ними она сплетничала, веселилась и развлекалась. Саляхаттин-бей дома почти не бывал. Государственные дела и ночные попойки отнимали столько времени, что дети иногда по неделям не видели его.
Старая служанка из Румелии[7], накрыв стол, уходила спать в свою комнату, предоставляя детям делать все, что заблагорассудится. Не будь Юсуфа, озорная Муаззез перевернула бы весь дом. Но он всегда руководил ее играми и был не только ее товарищем, но и, в меру своих сил, воспитателем.



VII

Другим приятелем Юсуфа был Кязым, сын Рюштю-эфенди. Его отцу принадлежал большой сад, поэтому здесь чаще всего собирались играть дети. Их привлекало обилие плодовых деревьев. Но еще сильнее, словно магнит, притягивало к себе развесистое тутовое дерево с черными кисловатыми плодами. Некоторые мальчишки и дружили с Кязымом только ради этой шелковицы.
В часы вечерней прохлады дети и подростки облепляли ветви старого дерева. Из его густой зеленой листвы то высовывалась качающаяся нога, то тянулась кверху чья-нибудь рука. Когда мальчишки слезали с дерева, их лица, руки, рубашки были сплошь разукрашены темно-вишневыми пятнами. Набрав полные горсти тутовых листьев, они терли ими друг друга, чтобы вывести пятна, а потом бежали мыться к колонке.
Кязым ходил в школу и уже помогал отцу в мануфактурной лавке. Он был среди них самым старшим и самым расчетливым. Он ничего не делал просто так и за съедение шелковичных ягод требовал расплаты во время пятничных прогулок, когда кормился за чужой счет. Пятничные прогулки были одним из главных развлечений всех мальчишек квартала. Еще в четверг заготовлялась халва, а в пятницу утром стряпали гювеч или кяыт кебабы[8] или же брали с собой сырое мясо, чтобы приготовить его в поле. Самым искусным поваром среди мальчишек слыл сын местного чиновника Васфи. Но он был порядочным трусом и подлизой, и его неохотно брали с собой. Особенно не любили его за ябедничество. Но его шутки смешили ребят, и поэтому они его терпели. Как и Кязым, он кормился за чужой счет, но с той разницей, что ничего не давал взамен.
Щедрее всех был Ихсан, сын хаджи Рифата[9]. После того, как год назад его отец в результате несчастного случая погиб на охоте (кое-кто говорил, что это был отнюдь не несчастный случай, а месть албанца Галиба-аги, с которым они враждовали из-за оливковой рощи), четырнадцатилетний Ихсан стал главой дома и владельцем всего отцовского состояния. В последнее время он редко бывал в школе, а если и приходил, то лишь для того, чтобы поговорить о женщинах и кутежах, в которых он принимал участие, вызывая у подростков зависть и удивление. Мальчишки смотрели на него как на вполне взрослого и считали для себя честью находиться в его обществе. У щедрого Ихсана был один недостаток — он был избалован и слишком задирист. Нередко из-за пустяков втягивал в драку целый квартал.
На пятничные прогулки мальчишки часто брали с собой ягнят, которых держали в каждом доме. Пока ягнята паслись в густой траве, одни разжигали костер и готовили еду, другие купались в арыке. Перекусив на скорую руку, принимались петь песни, играли на дудках, принесенных с собой или вырезанных тут же из ракиты, воровали в соседних садах зеленый миндаль и незрелые сливы. Самые благоразумные, усевшись под деревом, присматривали за ягнятами и рассказывали друг другу истории об удальцах и разбойниках.
Радостно было видеть, как под вечер, ведя на поводу ягнят, они возвращались в город, усталые, с охапками травы за спиной и длинными свежесрезанными палками в руках.



VIII

Незаметно проходили долгие, похожие друг на друга годы. Квартал был все таким же, все те же были товарищи у Юсуфа, по-прежнему стояла перед домом мельница и все те же женщины крутили ее, но у расстеленных на земле покрывал с крупномолотой пшеницей уже играли их дети, а руки и голоса женщин огрубели и глуше стал их смех.
Шесть лет прошло с тех пор, как Юсуф покинул Куюджак. Казалось, он совсем забыл свою деревню. Однако, когда он ссорился с городскими мальчишками, ему с какой-то смутной, безотчетной горечью вспоминались деревенские друзья.
В первые годы Юсуф зимой вертелся у маслобоен, состязался с мальчишками, кто ловчее воткнет в кучу оливковых жмыхов прутики, которыми были заколоты мешки с маслинами, а когда Саляхаттин-бей купил маленькую оливковую рощу, Юсуф стал присматривать за рабочими, собиравшими урожай. Летом он бродил по полям или лежал где-нибудь под деревом на винограднике, который Саляхаттин-бей снимал в Дженнетаягы.
Так дожил Юсуф до шестнадцати лет и с каждым годом становился все молчаливее. Часами, вместе с Али, который, окончив школу, взял в свои руки дело отца, молча сидели они на низеньких скамеечках перед лавкой Али в Байрамйери. Перед лавкой на площади бил большой фонтан. Здесь совершали омовение направлявшиеся в мечеть старики. Возле фонтана, шаря своими плоскими клювами по грязным лужам, вперевалку бродили утки. Монотонно шелестела листва огромной чинары, закрывавшей всю площадь своей тенью. Чуть поодаль на крыше большого особняка Карпузоглу забавно трещала аистиха, обучая летать своих птенцов. Торговля начиналась довольно поздно — перед первой молитвой, а до этого в лавку почти никто не заглядывал. И оба приятеля, любившие помолчать, могли спокойно предаваться своим размышлениям, глядя на уток или на листья чинары.
Иногда, накинув на себя черные узорчатые ельдирме[10],с развевающимися на ветру рукавами, забегали в лавку девушки и покупали золотую мишуру или дешевую материю, по дороге из гостей заходила какая-нибудь ханым и разглядывала кофейные чашечки, служанка покупала пол-окка[11] соли и два лимона или внук Карпу зоглу приходил за солеными фисташками.
Зимой дни проходили быстрее и разнообразнее. Юсуф вставал до зари и, надев сапоги и грубошерстную куртку, отправлялся на оливковую плантацию задолго до того, как туда приходили поденщики. Он наблюдал, как мужчины длинными жердями сбивают плоды с покрытых крохотными листочками веток олив, как женщины, подоткнув подол и согнувшись в три погибели, окоченевшими от холода руками подбирают маслины, или же, прислонившись спиной к дереву, просто стоял и глядел в землю.
Заскорузлые, искривленные стволы олив, каждый год после обрезки менявшие свою форму, напоминали ему сочетание каких-то диковинных букв, складывавшихся в долгий, длинный рассказ. Юсуфу понятен был их язык.
Хорошо понимал Юсуф и язык поденщиков. Иные хозяева не разрешали женщинам даже покормить грудных детей, которых те приносили с собой. Но Юсуф, заметив, что поденщики устали, разрешал им отдохнуть. Хотя он полагал, что тяжкая жизнь предопределена беднякам самой судьбой, ему было очень жаль бедняков. Бледные, изможденные люди, с маленькими кошелочками для еды в руках и с детьми за спиной, каждый день в предутренней мгле толпами спешившие по улицам в оливковые рощи на работу за жалкие гроши, притягивали к себе Юсуфа. Сколько раз, проходя мимо них, он испытывал желание остановить кого-нибудь, поговорить с ним. Вот уже шесть лет Юсуф не встречал никого, кто говорил бы тем же языком, что и он, и в душе юноши пробуждалось какое-то смутное убеждение, что именно так должен говорить рабочий-поденщик с оливковых плантаций.

И правда, что бы Юсуф ни делал, с кем бы ни дружил, к горожанам он привыкнуть не мог. Не мог — и все. Он всегда чувствовал себя чужим, одиноким. Не находил объяснения их поступкам. Даже товарищи могли обманывать его, просто так, ради шутки, и врать без надобности. Вначале Юсуф сердился, но, увидев, что так ведут себя окружающие и что это считается в порядке вещей, перестал злиться. Оставалось лишь недоумение. Почему они лгут? И почему обращаются с бедными поденщиками как с собаками? Да, Аллах создал их бедняками, но почему их даже не считают за людей? А если бы Аллах создал бедняками всех беев и бейских сынков? Ведь Аллах всемогущ! Понравилось бы им самим такое обращение?
Аллаха Юсуф представлял себе неким опасным существом, которое делает все, что ему заблагорассудится. Но сейчас он не боялся его, потому что не знал за собой ничего такого, что могло бы навлечь на него гнев Аллаха, — а гнев Аллаха, говорят — ужасен. Дальше этого мысли об Аллахе у Юсуфа не шли.
Муаззез исполнилось десять лет. Она окончила четырехклассную начальную школу и, благодаря заботам добрых и любивших ее соседок, научилась вышивать на пяльцах, плести кружева и немного шить. Вместе с несколькими сверстницами брала уроки игры на уде[12] у портнихи Мюреввет-ханым. Но вскоре Юсуф, не объясняя причины, велел прекратить эти уроки. Саляхаттин-бей был раздосадован, так как считал занятия музыкой чрезвычайно полезными для дочери, но не решился жертвовать своим покоем и ввязываться в долгий спор с упрямым Юсуфом. Шахенде поворчала для вида, но тоже не стала подымать шума. Юсуф незаметно становился главным человеком в доме. Даже Шахенде привыкла к этому. Ей теперь казалось, что так было всегда.
По-настоящему огорчена была лишь Муаззез. У Мюреввет-ханым бывало так интересно и людно! Там собирались веселые, плутоватые и много знавшие девушки. Но что поделать, разве Юсуфа переспоришь? Радость от сознания, что она подчинилась желанию старшего брата, помогла ей пережить огорчение. Решение Юсуфа запретить Муаззез заниматься музыкой было вызвано рассказами о непристойных историях в доме Мюреввет-ханым, которые он узнал от Ихсана.



IX

Каждое событие, нарушавшее однообразие жизни маленького городка, — всегда праздник. Но больше всех радости и волнений приносил с собой рамазан[13], которого ждали и к которому готовились целый месяц.
В течение всего месяца большинство детей соблюдали пост и молились. Подниматься и завтракать до зари, спать до полудня, а потом бродить с мнимо задумчивым видом — во всем этом было свое особое наслаждение.
В полдень надо было присутствовать на проповеди муллы Салима Ибрадалы в соборной мечети, в час третьей молитвы надо было не пропустить чтения Корана хафызами[14], а перед вечером взоры и слух обращались к холму, с которого должна была выстрелить пушка, возвещая об окончании дневного поста. Пушку можно было увидеть из любого места в городе, и мальчишки, собираясь на площади, зорко следили за каждым движением пушкаря. Те, кто жил неподалеку от соборной мечети, наблюдали за муэдзином Сары-хафызом, который стоял на балкончике минарета с часами в руках и давал сигнал пушкарю. Как только раздавался выстрел, мальчишки издавали вопль, словно в толпу попал настоящий боевой снаряд, и разбегались по домам. Поздним вечером дети вместе со взрослыми отправлялись на ночную молитву. Но часто выскальзывали из мечети и, воспользовавшись отсутствием взрослых, играли в кофейнях в колечко. Когда кончалась молитва, они собирались вместе и бродили по улицам с толстыми палками в руках или отправлялись драться в гяурский квартал.
Каждый вечер в четверг в обители ордена Кадирие[15] происходили радения дервишей. Их ждали с особенным нетерпением. Мальчишки толпились у обители, разглядывая входивших, особенно женщин, а потом, толкаясь, прилипали к окнам и глазели на радеющих дервишей. Иным особо благочестивым мальчикам в качестве особой привилегии разрешалось вместе с отцами входить в обитель и даже участвовать в радениях. Среди всеобщего экстаза, причин которого они не понимали, мальчишки тоже раскачивались из стороны в сторону и время от времени воздевали затуманившийся взор к решеткам, за которыми находились женщины.
Настоящее веселье наступало в дни праздника, следовавшего за рамазаном. В один из таких дней и произошло событие, которое втянуло в круговорот городской жизни Юсуфа, до тех пор державшегося в стороне, и, по существу, положило начало его настоящей жизни здесь.
В первый день праздника, вернувшись с утренней молитвы, Юсуф, в новеньком костюме из «чертовой кожи», улыбаясь, наблюдал, как Шахенде наряжает Муаззез. Вскоре должны были прийти Кязым, Васфи, его сестра Мелиха и Али, с которыми они, наняв повозку, собирались отправиться на прогулку к пристани Акчай. Но пришел Али и сказал, что отец не отпускает Кязыма до обеда, потому что за одно праздничное утро они могут продать больше, чем за целую неделю. Прогулку пришлось перенести на вторую половину дня.
Чтобы убить время, они решили пойти на площадь Байрамйери. Юсуф, Муаззез и Али были одеты во все новое. Али, как и подобало в столь торжественный день, выглядел нарядно: на нем была рубашка без воротничка из темно-желтого зефира, из кармана куртки торчал уголок расшитого золотом платочка. Юсуф прямо-таки сиял в своей темно-зеленой рубашке, туфлях на низком каблуке без задников и сдвинутой на затылок феске. Но нарядней всех, несомненно, была Муаззез. Она надела лиловое, ослепительно блестевшее на солнце атласное платье и лакированные туфельки с большой пряжкой, а в косы, закинутые за спину, вплела красные ленты. К тринадцати годам Муаззез вдруг похорошела и выглядела совсем взрослой барышней. И Али, несмотря на все свои старания, не мог отвести полных удивления и любопытства глаз от ее маленькой груди, слегка обозначавшейся под атласным платьем.
Когда они подошли к площади Байрамйери, было время кормления птиц. Кругом стоял оглушительный гомон. Под тентами на краю площади во весь голос кричали лоточники из Аланьи и Аксеки, продававшие браслеты, ленты, хну и жвачку. Ребятишки без устали надували пищалки. Извозчик, стоя около своих лошадей с кнутом в руках, громко зазывал седоков: «К холодному источнику, в Дженнетаягы!» В повозку набилась детвора. Ребятишки галдели, смеялись, дудели. Мимо с криком «Берегись!» промчался другой извозчик. Его повозка уже была переполнена малышами. Дети вопили от восторга и пели:



На углу стоит корчма,
Вместо двери лозы там.
Приглянулся парень мне,
Он провел пятнадцать лет в тюрьме.



Посредине площади построили качели, вокруг которых толпилось особенно много народу. На больших качелях, где помещалось сразу по десять человек, медленно раскачивались маленькие детишки в ослепительно ярких разноцветных одеждах. Взрослые садились в парные лодки-качели.
Постояв немного, Али предложил:
— Пойдемте покачаемся.
— Вы идите, а у меня голова кружится, — ответил Юсуф.
Али и Муаззез сели в освободившуюся лодку. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее раскачивались качели. Али налегал на веревки изо всех сил. А Муаззез, немного испуганная, раскрасневшаяся, с трудом удерживалась на своем сиденье. Как ни старался Али смотреть в сторону, как ни отворачивал голову, глаза его невольно обращались к Муаззез, и тогда его щеки становились такими же красными,^как у нее. Но Муаззез ничего не замечала. Каждый раз, когда лодка приближалась к земле, она улыбалась Юсуфу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, и кивала ему головой.
В это время соседние качели остановились, и в них уселись Ихсан с Шакиром, сыном заводчика Хильми-бея. Юсуф сразу помрачнел. Хотя Шакиру не исполнилось еще и восемнадцати лет, он слыл кутилой и распутником и был грозой всего города. Шакир транжирил отцовские деньги на греческих проституток и измирских мальчиков. Ни один скандал в городе не обходился без его участия. Сегодня он надел темно-синюю рубашку, жилетку с двумя рядами пуговиц, на жилетку прицепил массивную золотую цепочку, вокруг фески щегольски повязал кружевной платок.
Ихсан, садясь в качели, заметил Юсуфа, кивнул ему и помахал рукой. Когда качели раскачались, Шакир с трудом сохранял равновесие. Видно было, что он сильно навеселе. Ихсан хотел его поддержать, но тот вырвался и с пьяным криком «Давай!» ухватился за веревки. Волосы его растрепались.
Юсуф побледнел. Шакир, расплывшись в масляной улыбке, уставился на Муаззез и, ошалело вертя головой, пытался уследить за взлетавшими в высоту качелями. Вдруг он сорвал с фески кружевной платок и бросил его в лодку Муаззез. Она испуганно вскрикнула. Али перестал раскачивать качели. Ихсан, поддерживая Шакира, которого совсем развезло, тщетно пытался остановить качели.
Когда Али и Муаззез сошли с качелей, Юсуф сказал:
— Вы идите домой, а мне надо сказать пару слов Ихсану.
Они отошли в сторону, Муаззез, ничего не подозревая, остановилась у лотка торговца сластями. Юсуф, подойдя к Ихсану, спросил:
— Послушай, Ихсан, что нужно этому сукину сыну?
Шакир, пытавшийся убрать под феску длинные сальные волосы, обернулся:
— Это кто сукин сын?
Привычным движением он потянулся к заднему карману. Но Юсуф опередил его и ударил кулаком по лицу. Шакир свалился на землю. Ихсан крепко схватил Юсуфа за руки и пытался его успокоить:
— Не надо, дорогой. Прошу тебя, Юсуф. Видишь, он нализался. Сейчас я его уведу.
Юсуф оттолкнул Ихсана и пнул ногой лежавшего на земле Шакира. Тут подбежали Али с Муаззез и увели Юсуфа. Шакир поднялся и хотел было броситься за ним, но Ихсан вместе с хозяином качелей удержали его и попытались отобрать у него револьвер. В это время подошел Хаджи Этхем, закадычный дружок Шакира.
— Я сам с ним справлюсь, — сказал он столпившимся вокруг людям и, взяв пьяного под руку, потащил за собой.
Хаджи Этхем был красивый дошлый парень. Двадцать лет назад, когда Этхему было четыре года, его родители, отправляясь в Мекку, взяли мальчика с собой, и с тех пор его стали звать Хаджи. Он был небогат, но денег у него всегда было больше, чем у других. Поговаривали, что этим он обязан своим богатым приятелям-кутилам, вроде Ихсана и Шакира, перед которыми угодничал и которым оказывал мелкие услуги, поставляя для кутежей девушек и мальчиков, что, впрочем, не мешало ему слыть отличным малым. Он слонялся без дела по городу так же, как и Шакир, обвязав феску кружевным платком.



X

У Шакира была своя компания. В их дела не вмешивались ни городские власти, ни полиция, и он и его дружки щедро умасливали их деньгами. Большинство в этой компании составляли люди довольно пожилые. Прокутив свои деньги, они жили теперь за счет рассказов о кутежах в прошлом, кормясь щедротами юнцов, которые не успели еще растранжирить свои деньги.
В городе они пользовались большим влиянием. Хотя от их былого богатства не осталось и следа, они всеми силами старались поддерживать свою прежнюю славу, и так как все они происходили из родовитых и знатных семей, это им в какой-то мере удавалось. В памяти у всех еще были живы воспоминания о старшей сестре такого-то и великолепных увеселениях, устраиваемых таким-то. Когда пожилые женщины попадали в особняк разорившегося богача, они вспоминали былые пиршества, им казалось, что они видят тень покойного бея и что с тех пор ничего не переменилось. А похотливый бездельник — опустившийся пьяница, был в их глазах самым прекрасным и достойным женихом, которого может пожелать себе девушка. О его распутстве чаще всего говорили как о заслуживающей сожаления, но извинительной слабости: «Что поделать? Молодость. Повзрослеет — образумится!» Между тем большинству этих «молодых людей» уже перевалило за сорок. Но даже в самых лучших семьях не было девушки, которую не отдали бы им в жены, если бы они того пожелали. Казалось, вся городская знать была связана вечным и нерушимым договором, который соблюдался, несмотря ни на какие перемены в положении и состоянии тех, кто принадлежал к ее кругу. Никому в голову не приходило отказать в чем-либо этим бейским сынкам, и пятнадцатилетних девушек — чистых, красивых — бросали в объятия седеющих, морально опустошенных и обычно больных дурными болезнями развратников, у которых за душой не было ни гроша. В их особняках разыгрывались потом тщательно скрываемые, но страшные драмы. Лишь одно спасало городских девушек от этой ужасной участи — бейские сынки неохотно женились, предпочитая жить с проститутками, и умирали от пуль и болезней раньше, чем, пресытившись жизнью, решали обзавестись женой.
Своим влиянием эти люди отчасти были обязаны более умным и расчетливым родственникам, которые, сохранив свое состояние и положение в обществе, возглавляли городское самоуправление или были предпринимателями. Хотя они и не желали знаться со своими опустившимися родственниками, но тем не менее во многих важных случаях под нажимом женской половины дома вынуждены были за них вступаться, потому что жена одного приходилась сестрой какому-нибудь из этих бездельников, другой был женат на сестре его приятеля, а родственным связям, они, особенно женщины, придавали огромное значение.
Драка с одним из таких бейских сынков, который к тому же еще не успел промотать свое состояние, не сулила Юсуфу ничего хорошего. Но пока у них не было повода устроить Юсуфу какую-нибудь пакость. То обстоятельство, что Юсуф, как здесь многие думали, был сыном каймакама, вынуждало их действовать более осторожно и выжидать удобного случая.
Если бы Юсуф присмотрелся внимательнее к тому, что творится вокруг, он заметил бы, что после этого случая многие приятели переменились к нему. Васфи теперь неохотно ходил с ним гулять. Холодно разговаривал с ним и Кязым, когда Юсуф заходил в лавку. Все боялись Шакира и его дружков. Но Юсуф не придавал случившемуся никакого значения и ничего не замечал.
Лето прошло спокойно. И только зимой произошли события, которые наконец навели Юсу фа на мысли, что кто-то неотступно преследует его. Сам Юсуф и тут ничего не заметил бы, но Али, который, несмотря на угрозы и подкупы, не оставил его, открыл Юсуфу глаза и растолковал вещи, о которых тот и понятия не имел.
Самым важным из этих событий была история с поденщицей, работавшей на оливковой плантации.
В один из холодных зимних дней Юсуф, как обычно, придя на плантацию, увидел среди работающих незнакомую женщину с девочкой лет двенадцати. Подозвав десятника, Безбородого Ибрахима, Юсуф спросил, кто это.
— Поденщицы, хозяин, — объяснил Ибрахим. — Работали у Шакира-бея. Сказывают, побили их там. Теперь к тебе просятся. Говорят, будут работать за харчи, только бы не трогали!
Юсуф подозвал женщину.
— Ты почему, тетушка, бросила прежнюю работу и пришла сюда?
— Побили меня, хозяин.
— Ни за что ни про что людей не бьют.
— А вот побили…
Юсуф недоуменно пожал плечами.
— Допустим, но я-то чем могу тебе помочь? Мне работников больше не нужно.
— Смилуйся, хозяин, рабой твоей буду, не прогоняй. Мы с доченькой одни на свете.
Юсуф взглянул на девочку, которая стояла рядом с матерью, и, неизвестно отчего, ему вдруг стало не по себе. Он долго не мог отвести от нее глаз. У этой тоненькой, худой, но не по годам рослой девочки было зеленовато-бледное, страшное лицо, какое бывает у людей, истощенных голодом и тяжелой болезнью. Ее огромные черные глаза смотрели из-под черных насупленных бровей, и это был взгляд много пережившего на своем веку человека. О нелегкой жизни говорили и горькие складки вокруг тонких бесцветных губ. Ее угрюмое лицо, глаза, полные ненависти, тяготили и мучили Юсуфа, словно обвиняли его в каком-то преступлении. Не отрывая взгляда от девочки, Юсуф спросил:
— Вы здешние?
— Нет, мы из Чине.
— Из Чине? Из-под Айдына?
— Оттуда.
— Что же вас сюда занесло?
И женщина рассказала, что, выйдя замуж за жандарма, она вместе с ним приехала сюда, потом он оставил их и сбежал с какой-то шлюхой, а теперь бросил и ее, живет где-то около Маньяса, занимается контрабандой табака, им совершенно не помогает.
Когда Юсуф узнал, что они из Чине, ему показалось, что он встретил родственников или побывал на родине.
— Ладно, работайте. Что-нибудь придумаем! Женщина работала много, а девочка то сидела где-нибудь под деревом, то вертелась около матери, то глядела на мужчин, которые сбивали с ветвей маслины, и за все это время ни с кем словом не перемолвилась. Вечером, когда, взяв свои узелки, они собрались уходить, Юсуф подбодрил их:
— Не горюйте, все образуется!
Женщина, припав к его рукам, принялась на все лады благословлять и благодарить его, а девочка стояла молча и смотрела на него равнодушными, холодными глазами.
На следующий день мать пришла одна, сказав, что девочка заболела.
— Есть у вас кто-нибудь дома? — забеспокоился Юсуф. — Кто смотрит за больной?
— Никого нет. Лежит одна, бедняжка!
Юсуф резко повернулся и пошел прочь, но до самого вечера у него из головы не выходила больная девочка. Он представлял себе ее лежащей на жесткой подстилке на земляном полу, неподвижно устремив взгляд своих черных глаз в потолок.
Вечером, еще до конца работы, Юсуф подозвал женщину и они вместе отправились в город. Моросил дождь, в колеях на дороге стояла вода. Миновав Нижний рынок, они подошли к Байрамйери. Юеуф зашел в лавку Али, попросил отвесить немного масла и риса и велел женщине взять покупки. И они молча зашагали дальше по улице. Она жила в квартале в Деирменоню по дороге в Ибрахимдже-кёй. Миновав огороженный забором большой сад, они остановились перед хибаркой из необожженного кирпича, прилепившейся к самому склону холма. Над крышей хибарки свисали ветки дикого инжира, росшего на крутом скалистом склоне.
Они пришли еще засветло, но в хибарке было темно. Пока женщина, взяв светильник с какого-то возвышения, напоминавшего очаг, пыталась его зажечь, глаза Юсуфа привыкли к темноте, и он увидел девочку. Она лежала, отвернувшись к стене, и натягивала на себя одеяло. Еще перед дверью Юсуф услышал шум. И теперь, при виде девочки, которая встревоженно ерзала на своей жесткой постели, ему почему-то пришло в голову, что она легла только перед их приходом.
— Кюбра, смотри, — сказала женщина, — пришел хозяин Юсуф!
Девочка повернула голову. Взглянула на Юсуфа. Потом медленно приподнялась и села, закутавшись в одеяло. Ее черные волосы рассыпались по плечам, она откинула их за спину, и он заметил, что ее обнаженные до плеч руки были все в пупырышках от холода.
Юсуф, усевшись в углу, разглядывал ее. И девочка тоже не сводила глаз с Юсуфа. Юсуф смутился и стал озираться по сторонам. В хибарке была лишь одна эта комната с земляным полом. Постель Кюбры, рядом с нею небольшой сундук и старый вытертый коврик — вот и все убранство.
Мать Кюбры возилась у очага, готовя-еду. Приподнимая крышку сундука, она доставала оттуда то глиняную миску, то щепотку соли. С прокопченных балок потолка, засыпанного сверху землей, свисало несколько початков кукурузы. Над постелью Кюбры виднелась узкая щель, заменяющая окно, в которую был вставлен осколок стекла. Чтобы укрыть внутренность дома от любопытных взоров, стеклышко замазали тонким слоем извести.
Юсуф снова взглянул на девочку и увидел, что та по-прежнему смотрит на него.
— Ты очень больна? — спросил он.
— Нет!
— Это хорошо!
Снова наступило молчание. Было слышно, как возится у очага женщина да глухо стучит дождь по земляной крыше. Снаружи послышались легкие шаги. Кто-то, обойдя вокруг дома, остановился, и вдруг за побеленным стеклом смутно обрисовалась чья-то тень. Мать и дочь переглянулись. Юсуф вскочил и подбежал к двери. Но женщина схватила его за рукав.
— Не надо, сынок. Это здешние парни, они всегда к нам заглядывают. Садись, не беспокойся.
Юсуф вернулся на место. Обхватив колени руками и подтянув их к подбородку, он, сощурившись, смотрел то на мать, то на дочь.
Прошло довольно много времени, прежде чем суп наконец сварился. Мать налила его в оцинкованную миску, вынула из сундука деревянную ложку и протянула дочери. Девочка, выпростав из-под одеяла голые руки, взяла миску и проглотила несколько ложек супа. Потом вдруг швырнула миску на пол. Женщина испуганно подбежала к ней. Девочка изо всех сил оттолкнула мать, упала лицом на постель и зарыдала. Все тело ее содрогалось под грязной белой рубашкой.
Мать неподвижно сидела на полу, по щекам ее медленно покатились слезы. Вдруг она вскочила, подбежала к Юсуфу и, припав к его рукам, быстро проговорила:
— Уходи отсюда, хозяин! Уходи! Из-за нас ты попадешь в беду!
Юсуф усадил ее перед собой и спокойно сказал:
— Ну, а теперь, тетушка, рассказывай, что с вами случилось. Перестань плакать.



XI

Дождь на улице припустил еще сильнее. Капли застучали по крыше громче и чаще. Светильник потрескивал, его дрожащее пламя почти не отбрасывало света. Все так же валялись перед постелью перевернутая миска и деревянная ложка — никто к ним не притронулся.
Юсуф сидел и слушал рассказ женщины, то и дело прерывавшийся рыданиями. Девочка, зарывшись в одеяло, не издавала ни звука.
— К чему все рассказывать, мой ага, докучать тебе? — начала женщина. — Не сорвись мы с родных мест, ничего бы не случилось. Да что говорить! Так уж, видно, на роду нам написано. Если на то воля Аллаха, что может поделать раб его? Когда муж мой захотел нас сюда привезти, я сказала: «Не поеду!» Но ведь он мужчина и против него не пойдешь!.. Прежде, когда мы жили в деревне, был он не человек, а ангел! Это все с ним здесь сделали. Пить научили, допьяна напаивали, отвадили от дома, от дочери… Да, так вот, поднялись мы и уехали из милой нашей Чине, переселились сюда. Поначалу он и здесь вел себя прилично. Но потом он резко переменился. Стал поздно домой приходить. А иногда и целыми неделями не являлся. Спрашиваю его: «Где был?» — отвечает: «Преследовал шайку». Но я-то знала, что он обманывает меня. В торговых рядах есть башмачник Юнус-ага, так он мне и рассказывал, что муж отправлялся в Хавран или Френккёй и там забавлялся с бабами… Однажды вернулся и опять сказал: «Преследовал шайку». Но в этот раз он был такой усталый, такой бледный, что я поверила. Вошел и сразу повалился на постель. Притворился, будто спит. Но какое там! Вертится с боку на бок, приоткрывает глаза и все на меня посматривает. Наконец не выдержал и раза три глубоко-глубоко вздохнул… Я к нему и говорю: «Что с тобой, Сеид-эфе?» Был он жандармом, но в Чине все его звали эфе[16]. Он очень любил зейбеков, оберегал их. Два раза удавалось ему поймать самого Кара Мехмеда из Динара, и оба раза он его отпускал. Меня поклясться заставил, что я никому не скажу. «Смотри, говорит, а то меня повесят…» Так вот я и спрашиваю: «Сеид-эфе, что ты загрустил? Что с тобой, скажи ради Аллаха!» Он и звука не произнес, глаза зажмурил и притворился, будто спит, но лицо его покраснело, а грудь под одеялом просто ходуном ходит. Большая беда, вижу, приключилась с моим Сеидом. Но какая? Почему он мне не рассказывает?
Под вечер он встал с постели. Кюбра ходила тогда в начальную школу, отец хотел, чтобы она выучилась читать Коран… Да, так вот, встал он под вечер с постели и спрашивает, где Кюбра. Занятия в школе уже кончились, время позднее. Я ответила, мол, пойду посмотрю. Дошла до мельницы. Думаю, заигралась Кюбра с мальчишками, и дрожу от страха, что отец прибьет ее. Смотрю, у мельницы ее нет. Дошла до дома муллы, где школа помещалась. И там нет. «Только сейчас, говорят, пошла домой». Провеивала муку для муллы и задержалась. Девочка моя хорошо умела это делать. Сейчас вот все забросила… Ах, бедная ты дочка моя!..
Женщина залилась слезами, казалось, она задохнется от рыданий, Кюбра подняла голову, посмотрела на мать, но ничего не сказала, не стала успокаивать ее, а снова зарылась с головой в одеяло. Женщина утерла рукавом глаза и снова заговорила. Но слова ее прерывались рыданиями, и едва можно было разобрать, что она говорит:
— Вернулась домой и что же вижу! Кюбра сидит перед дверью и плачет. «Папа! Папа!..» Ах, думаю, опять Сеид-эфе побил ребенка. «Что ты плачешь, дочка?» — спрашиваю. «Папа, где он?»
Я так и обмерла. Вошла в дом, гляжу — нету Сеида-эфе. Спрашиваю Кюбру, а она рыдает, слова вымолвить не может. Когда немного успокоилась, она мне рассказала, что, когда пришла домой, отец взял ее на руки и начал целовать. Девочка посмотрела ему в лицо и испугалась. «Папа, ты болен? Что с тобой? Почему ты плачешь?»
Да, здоровенный мужчина, а плакал, как ребенок. Я, как вышла за него, ни разу не видела на его глазах слез. Сеид-эфе прижал ее к груди еще раз и еще. Потом надел башмаки, снял со стены свой «мартин»[17], вытер глаза платком и ушел. Гляжу я, ворот платья у девочки раскрыт. «Что такое?» — спрашиваю. «Отец, когда уходил, снял с меня талисман и повесил себе на шею», — говорит. Бедняжка прямо зашлась от плача.
«Помилуй, доченька, — говорю ей, — чего ты плачешь? Он ушел с отрядом, талисман принесет ему счастье, и, Аллах даст, скоро вернется». Так я ей говорю, а у самой из глаз слезы в три ручья текут. А дочь: «Он больше не вернется!» — «Почем ты знаешь?» — «Видно было, как он уходил». И правда, с того дня и я больше его не видала. На следующий день пришли власти, весь дом перевернули, что-то искали. Я спрашивала, узнавала, а мне ничего не говорят. Пошла я тогда к каймакаму. В то время здесь был бородатый такой. Когда я сказала, кто я, он поглядел на меня с жалостью и ответил: «Мы сами ищем твоего мужа, женщина. Он удрал и увез с собой Хайрие, по кличке Счастье. Но ты сама виновата: не смогла удержать мужа. Тебе от него добра ждать нечего. Подумай-ка лучше о себе!»
Женщина умолкла. Поглядела на дочь и продолжала:
— Если бы не она, мне бы и печали мало. Но девочку надо было кормить. Мы и раньше небогато жили, но нужды, слава Аллаху, не видели. До тех пор, пока не ушел от нас дорогой мой Сеид-эфе, кое-что у нас было. И после этого с полмесяца кормились мы пшеницей да маслом, что оставались в доме. А через полмесяца все запасы кончились. Два, три дня сидим голодные. Доченька моя не жаловалась, но ее молчание меня еще больнее за сердце брало. Как-то утром она сказала: «Мама, у меня голова кружится, я с постели встать не могу!» Дитя мое милое, не сказала, что она голодна, что сил нет. Голова, мол, кружится. Тут я чуть совсем ума не лишилась. «Ох горе, думаю, на глазах у тебя дочь умирает, а ты еще чего-то ждешь. Дитя твое тает, как свечка, чего же ты сидишь?» Накинула я покрывало и выскочила на улицу. А сосед наш, башмачник Юнус-ага, все уже знал и как раз в это время направлялся к нам. Я его по дороге встретила. Посмотрел он на меня и все сразу понял. Взял меня за руку и говорит: «Увы, дочь моя, такова жизнь. Могло бы быть и хуже, да некуда. Соберись с духом и ступай потихоньку да помаленьку работать. Слава Аллаху, руки-ноги у тебя есть. И, даст Аллах, ни тебе, ни дочери твоей в подлеце нужды не будет!» Светлый старичок этот Юнус-ага. Всегда давал мне добрые советы, на правильный путь наставлял. И на этот раз послал его Аллах мне навстречу. «Юнус-ага, — спрашиваю, — где же мне взять работу? Я здесь чужая, никого не знаю. Кто мне работу даст?» Подумал он немного и говорит: «Наша старуха что-то толковала. Кажется, в доме заводчика Хильми-бея то ли служанку, то ли работницу ищут. Ступай-ка со мной». Пошли мы к нему. Действительно, Хильми-бею нужна была служанка. Жена Юнуса-аги надела покрывало и пошла со мной. Супруга Хильми-бея — важная, толстая госпожа, вся в жемчугах и брильянтах. Старушка ей все рассказала, что со мной случилось. Оказывается, многие об этом уже знали. Госпожа выслушала и говорит: «Разве можно ихнему брату верить? Будешь работать, проживешь своим трудом. Здесь тебе будет лучше, чем в доме мужа!» Спеси в ней много, но сердце — доброе. По мне, пусть было бы хуже, да только бы в доме мужа! Но что могла я поделать? Как ни тяжко спину гнуть на чужих людей, все равно ради дочки я должна была работать… Чего уж там! Короче говоря, на следующий день переехали мы к Хильми-бею. Дали нам с Кюброй каморку. Работать, конечно, было трудно, но все-таки сыты, одеты. Ко всему человек в конце концов привыкает. «Буду стараться, говорила я себе, и если понравлюсь, проживу здесь до могилы. А выпадет счастье, отдам дочь за честного мастерового и душа моя будет совсем покойна. Кто знает, может быть, зять попадется хороший и возьмет меня к себе. Чем на чужих людей работать, сделаю лучше из своих волос метлу и буду служить дочке своей да зятю, за их детишками смотреть!» Все мои надежды были на Кюбру! — Женщина изо всех сил старалась сдержать себя, но горе оказалось сильнее ее, и она заплакала, на этот раз тихо, беззвучно, проглатывая слезы.
Вдруг в глухом шуме дождя послышались шаги, кто-то подошел к двери и стал сильно в нее барабанить. Женщина побелела как мел, вскочила, подошла к двери.
— Кто там?
— Открывай, открывай! Это я!
Юсуф узнал голос Хаджи Этхема.
— Да открывай же!
Женщина медленно отворила дверь. На пороге, мокрый от дождя, завернувшись в бурку, стоял Хаджи Этхем. Он сделал шаг вперед, но, увидев Юсуфа, попятился. Очевидно, не ожидал встретить его здесь в такое время. Но, быстро овладев собой, проговорил, улыбаясь:
— Добрый вечер, Юсуф-эфе!
И затем, не обращая на него внимания, отвел женщину в сторону и стал ей что-то шептать. Не успел он произнести несколько слов, как лицо ее изменилось. Сжав кулаки, она закричала:
— Чего вы от меня хотите? А? Чего еще вы от меня хотите? Говори же, Хаджи Этхем, зачем ты сюда пришел? Узнать новости? Как идут дела, устраивается все или нет? Дела никак не идут, Хаджи Этхем! Вы плохо расставили ваши сети. Не смогли навлечь беду на голову этого парня! Что поделаешь, мы оказались не такими бездушными, как вы! Мы еще новички в таких делах! Что ты смотришь на меня, точно убить хочешь? Нет, на меня злиться нечего. Это не моя вина. Я, может быть, все довела бы до конца, но видишь ты эту девочку? Она не смогла. На подлость она еще не способна! Она все узнала. Дочь моя меня пристыдила. Дала урок своей матери. Да простит меня Аллах! Эта невинная девочка — вы можете говорить, что хотите, она невинная, ее сердце невинно, ее сердце чисто! — да, эта девочка втолковала мне, какой великий грех я беру на душу. Смотри, она захлебнется в слезах. Нравится вам ваша работа? Ее горе, может, вам счастье принесет? Смотри, Хаджи Этхем, смотри! Неужели твое сердце не сожмется? И ты еще, не стыдясь, приходишь сюда узнавать, как идут дела! Никак! Вы ничего не сделаете этому парню! По крайней мере, нас не заставите сделать! Я выйду на городскую площадь и все расскажу правоверным! Все, понимаешь ты? Все! Найдутся ведь хоть два мусульманина, которые и нам поверят. Можете тогда нас убить. Можете и сейчас это сделать. Но прежде я возьму свою дочь, выйду на площадь Нижнего рынка и все расскажу. Самые жестокосердые люди, поглядев на Кюбру, сжалятся над нею и поверят ее словам…
Она не успела договорить. Хаджи Этхем схватил ее руку и вывернул книзу. Женщина с криком согнулась в три погибели, а Этхем ударил ее по лицу. Кюбра вскрикнула, вскочила и подбежала к матери, но Юсуф подоспел раньше и схватил Этхема за горло. Юсуф только занес кулак, чтобы его ударить, как вдруг от неожиданной боли вскинул обе руки, застонал, покачнулся и упал на спину.



XII

Каймакам Саляхаттин-бей проводил дни в управе, а ночи за выпивкой. В этом заключалась вся его жизнь. С жителями вверенной ему округи он общался мало и то по выбору. Долгий жизненный опыт научил его понимать, для чего местные жители заводят дружбу с такими чиновниками, как он. Саляхаттин-бей редко принимал приглашения на званые обеды и вечера, так как не любил впутываться в интриги и желал остаться честным; он предпочитал скромные выпивки в компании адвокатов, окончивших юридический факультет, и лишь изредка с председателем уголовного суда.
Один из адвокатов, Хулюси-бей, имел большой красивый дом на Тавшанбаыры. А такого сада, как у него, не было во всем Эдремите. Окаймленный самшитом, с дорожками, усыпанными галькой, он производил впечатление маленького парка. Перед самым домом была беседка, оплетенная виноградной лозой, и маленький бассейн с фонтаном. По вечерам к бассейну выносили стол, уставляли его салатами из помидоров, жареной рыбой и другими закусками, выстраивали шеренгу бутылок. Зимой стол накрывали в доме. В одной из комнат растапливали выложенную голубыми изразцами печку, которая, впрочем, не так уж нужна была в Эдремите, и выпивали там.
Как-то прохладным зимним вечером Саляхаттин-бей, председатель суда и несколько адвокатов собрались, как обычно, в доме Хулюси-бея. Они уже были порядком навеселе, когда пришли заводчик Хильми-бей и Хаджи Этхем.
Хильми был человек высокомерный, он принадлежал к одной из старейших знатных семей Эдремита. В свое время он окончил среднюю школу на острове Митилена и был одним из уважаемых и образованных людей в округе. Но больше всего его уважали за богатство, которое, по слухам, было огромным. Никто в Эдремите не имел столько оливковых рощ. Говорили, что деньгам его знает счет один лишь Аллах, а ему самому считать их времени не хватало — он мерил золото подносами.
Должно быть, в этом была доля правды. Никакого состояния не хватило бы покрывать огромные расходы Хильми-бея и его сына.
Отношения этого человека с сыном служили источником упорных сплетен в городе. Хильми-бей вместо того, чтобы наставлять Шакира на путь истинный, попытаться исправить его, сам устраивал такие же кутежи, нередко даже вместе с сыном, привозил летом за город, в Дженнетаягы, а зимой в бани мальчиков из Измира, с Митилены или из местных греческих семей. Можно было только удивляться, что Шакир, после всего этого, не заходил еще дальше.
Слухи, бродившие по городу, утверждали также, что между отцом и сыном существуют какие-то тайные отношения, которые привязывают их друг к другу.
Неожиданный приход Хильми-бея был, несомненно, не случаен, хотя сам он всячески подчеркивал случайность, — заводчик не был столь близок к Хулюси-бею, чтобы явиться к нему без приглашения. Его приход, да еще вместе с Хаджи Этхемом, несомненно, преследовал какую-то скрытую цель.
Хильми-бей присоединился к компании. Выпил несколько рюмок ракы. Но так как он пришел совершенно трезвым, то водка не оказала на него почти никакого действия. Его маленькие глазки беспрерывно шарили по комнате. Наконец он предложил судье:
— Сыграем в картишки? Как ты?
Судья слыл человеком честным и справедливым. Но карты были его слабостью. Хотя он и не участвовал в крупной игре, но от небольшой партии не отказывался.
— Как вам угодно. Давайте по маленькой.
Стол с закусками убрали. Принесли другой, поменьше. Постелили пикейную скатерть. Появились карты.
В доме Хулюси-бея редко играли даже в покер, чаще всего в тридцать одно. Но Хильми-бей предложил:
— Может, сыграем сегодня в «меч»?
— Ну уж нет! Ведь это тюремная игра!
— Да разве не все равно? Карты есть карты, душа моя. Чтобы не затевать долгой игры, провернем пару кругов на ногах, так и пройдет время.
— Как хочешь!
Пересмеиваясь, остальные столпились вокруг стола. Они смотрели на игру как на забаву: ведь она вовсе не соответствовала ни их доброму имени, ни их положению.
Хильми смешал карты и спросил стоявшего рядом каймакама:
— Что вам, бей-эфенди? Каймакам опешил:
— Помилуй, бей, я в карты не играю. К тому же вовсе не знаю, что это за «меч» или как там его…
— А тут и знать нечего, бей-эфенди, сейчас научитесь!
И он в нескольких словах разъяснил смысл и правила игры.
— Я в эту игру не играю!
— Послушай, дорогой, — вмешался судья, — не отбивайся от компании. Сыграем один круг и разойдемся.
Саляхаттин-бей рассмеялся:
— Но ведь ты сам знаешь, душа моя, что я в карточной игре ничего не смыслю!
— Да уж какая это игра, бей-эфенди, не преувеличивайте. У нас у всех одна цель — позабавиться! Что вам дать?
Саляхаттин-бей положил перед собой серебряную монету в пять пиастров:
— Дайте девятку!
Быстро замелькали пальцы Хильми-бея, и перед Саляхаттином легла девятка. Хильми в свою очередь тотчас же вытащил из кармана монету и бросил ее на стол:
— Пожалуйста! Возьмите и карты, теперь вы будете сдавать!
Минут через тридцать игра разгорелась. Разговоры прекратились, улыбки слетели с лиц, уступив место выражению азарта и алчности. Слышались только короткие возгласы:
— Король, на две лиры!
— Тройку, на отыгрыш!
И таинственно шуршали карты, падая одна за другой на стол.
Лампа, стоявшая на краю стола, освещала своим желтым светом только круг игроков, а вся комната была погружена в полумрак. Тени сидевших за столом людей, похожие на каких-то чудных, огромных тварей, выделывали на стене угловатые, резкие движения. На полке стенного шкафа в углу стояли забытые рюмки, полграфина водки, яйца с копченым мясом и соленья. Еще недавно собравшиеся то и дело подходили к шкафу, опрокидывали рюмочку и с набитым ртом возвращались к столу, чтобы продолжать игру. Теперь у них уже не было сил двинуться с места: лица побледнели, руки тряслись. Собирая карты, они то и дело рассыпали половину колоды, снова мешали и давали снять не тому, кому нужно.
Время от времени они совали руки в карманы, доставали красивые вязаные мешочки, полученные женами в приданое, и дрожащими пальцами вынимали оттуда деньги.
Хулюси-бей и два других адвоката проиграли так немного. Они играли осторожно и не открывали карту тем, кто завышал ставку.
Судья — он был уже в большом проигрыше — остановился и стал играть осмотрительнее. Больше всех проиграли Хильми-бей и Саляхаттин. Захмелевший Саляхаттин-бей не только проиграл все бывшие при нем деньги, но и задолжал пятьдесят золотых Хильми-бею. Он играл, забыв обо всем, как все новички в картах, стараясь нервной, азартной игрой расположить к себе фортуну. Проиграв, он удваивал ставку. Снова проигрывал и снова удваивал ставку. Его проигрыш приблизился к сумме, о которой, будь он трезвым, он испугался бы даже и подумать.
В выигрыше оставался только Хаджи Этхем. С серьезным лицом он сгребал деньги и тасовал карты. Так как в карточной игре деньги необязательно держать на столе, Этхем клал золотые в карман, оставляя перед собой только несколько меджидие[18].
Хильми-бей проигрывал молча, с застывшей высокомерной улыбкой в углах губ, и, когда перед Саляхаттином не оказывалось денег и бедняга, подавленный и бледный, судорожно откидывался на спинку стула, он клал перед ним пригоршню лир:
— Я поставлю за вас, бей-эфенди!
Хулюси-бей и остальные, кроме судьи, казалось, смекнули, что здесь что-то нечисто. Но никто не осмеливался сказать об этом вслух, тем более что их это никак не касалось. Они могли даже остаться в выигрыше. Хулюси-бей смотрел на Саляхаттина с жалостью и отчаянием и старался не встречаться глазами с Хильми-беем. Ничего нельзя было поделать: от предложения прекратить игру Саляхаттин отказался, решительно махнув рукой.
— Оставь нас, любезный, — сказал Хильми-бей. — Пусть бей-эфенди поиграет. Может, он все вернет. Смотри, и мы ведь тоже в проигрыше. Неужели же бросить игру на половине?
Теперь уже действительно ничего нельзя было поделать.
В желтом свете лампы лицо каймакама казалось вытянутым, его седые волосы, прядями свисавшие на висках, приняли темный оттенок. Щетина на подбородке точно выросла за один час, на кистях рук, на длинных пальцах вздулись синие жилы. Ничего не видящими, налитыми кровью глазами он озирался по сторонам, ничего не видел. Несколько раз встречался с укоризненным взглядом Хулюси-бея, и на его побелевших губах появлялась бессмысленная улыбка, которая тотчас исчезала, как только он снова наклонял голову. Игра закончилась только к часу утренней молитвы. Саляхаттин-бей оттолкнул горсть денег, которую ему снова протянул Хильми, и проговорил с безнадежным видом:
— Хватит!
Он поднялся, опрокинув при этом стул:
— Сколько я вам должен?
Хильми-бей взял коробку из-под сигарет, лежавшую на столе, подсчитал записанные на ней цифры:
— Триста двадцать лир! И добавил, улыбаясь:
— Да это не важно, бей-эфенди. Говорят, что за год даже пяти кур ушей не переходит от игрока к игроку. Как-нибудь снова соберемся, и вы отыграетесь!



Ð¥III

В этот день Саляхаттин-бей смог отправиться на службу только после обеда. Он сильно повздорил с Шахен-де, в голове у него все странно перепуталось. В канцелярии его уже ждал Хулюси-бей.
— Беда-то какая! — грустно сказал Саляхаттин-бей.
— Нельзя унывать! Надо искать выход.
— Какой может быть выход? Если я продам свою оливковую рощу и возьму за год вперед жалованье, все равно не хватит. Ведь это триста двадцать золотых! Кончено, Хулюси-бей, все кончено! Подумай только, я даже не могу собрать вещи и уехать. Я обречен на позор и срам. Конечно, я постараюсь расплатиться через три года, через пять лет.
В кабинет вошли чиновники, и разговор оборвался. Каймакаму показалось, что сзади мелькнула физиономия Хаджи Этхема — Саляхатгин-бей замер. Хаджи Этхем подошел к его столу и положил какую-то бумагу.
— А это зачем? — спросил каймакам, прочитав ее.
— Знаете, бей, такой уж обычай, извольте вашу подпись. Да вы не тревожьтесь.
Каймакам дрожащей рукой поставил подпись, и Хаджи Этхем, стараясь не встречаться взглядом с Хулюси-беем, быстро вышел из комнаты.
Каймакам не глядя подписал остальные бумаги и медленно обернулся к Хулюси-бею:
— Я подписал вексель на сумму проигрыша.
— Зачем ты это сделал?
— А что мне оставалось? Прибежал с самого утра. Наверное, целый час ждал, скотина. Все, все кончено!
— Ах, дорогой мой, ты ведь этому Хильми-бею не сделал ничего худого. Мстить ему тебе не за что. У них, наверное, совсем другие цели. Какие-нибудь более важные расчеты или что-то в этом роде. Хильми-бей прекрасно знает, что с тебя эти триста с чем-то лир не получить. А ради удовольствия сделать каймакама своим должником такие деньги на ветер не бросают. Погоди, подождем немного. И наверняка узнаем, что они затеяли. Наберись терпения, не падай духом. Все на свете можно уладить.
Саляхаттин-бей только покачал головой, как бы говоря, что словами его не утешишь.
Когда вечером он вернулся домой, Шахенде встретила его с сияющим лицом. Такой ласковый прием после недавней ссоры удивил каймакама.
— Знаешь, дорогой, у нас важные новости, — шепнула ему на ухо Шахенде, взяв его под руку.
— Дай Бог! Добрые?
— И не спрашивай! Сегодня к нам приходили от Хильми-бея. Не просто так, в гости, а со сватовством.
— Сватовством? Кого сватают?
— Да кого же еще, мой бей? Разве ты забыл, что у тебя дочь на выданье?
— Сватают Муаззез? Да она же еще ребенок!
— Помилуй, Саляхаттин-бей! Какой там ребенок! А сколько лет было мне, когда я за тебя вышла?
— Я сейчас ни за кого не собираюсь отдавать свою дочь. Так и отвечай всем. И к тому же нечего тебе лезть в эти дела.
— Как же мне не лезть? Разве я не мать? А тебе нечего шуметь, я ответила, что посоветуюсь с тобой. Во всяком случае, я не собираюсь держать ее в девках до двадцати лет, пока она старухой станет!
Уединившись в своей комнате, Саляхаттин-бей долго размышлял, пытаясь сопоставить эти два события, происшедшие в один день, и прийти к какому^ нибудь выводу. Ему казалось, что он что-то начинает понимать, но связать концы с концами никак не удавалось. Если Хильми-бей хочет взять Муаззез в жены своему сыну, для чего понадобилось ему затевать всю эту историю? Разве он не мог прямо посвататься? Вряд ли наследник такого богача мог опасаться отказа.
Но когда на следующий день он порасспросил о Шакире, то все понял.
Выслушав его предположения, Хулюси-бей поморщился.
— Это мне и в голову не приходило, — сказал он. — Жаль девушку!
— Почему жаль? Я за такого подонка дочь свою не выдам!
— Они, наверное, и полагали, что ты так ответишь. Зачем же тогда дали тебе триста лир? Нет, погоди, похоже еще они подстроили тебе ловушку. Деньги тебе дали, чтобы ты не уехал из Эдремита. Я думаю, они еще кое-что приготовили. Одного не понимаю. Шакир такой беспутный гуляка, ему только удовольствия да развлечения подавай. Что это ему приспичило жениться, ума не приложу!
Саляхаттин-бей снова задумался. Он не мог смириться с мыслью, что вынужден будет отдать свою дочь парню, о котором наслышался столько плохого.
— Но, может быть, это лишь очередная придурь Шакира, — заметил Хулюси-бей. — Завтра-послезавтра она пройдет. Постарайся как можно дольше протянуть с помолвкой. Давай уклончивые ответы. Может, он и отстанет. А что до трехсот лир, то они хорошо знают, что не получат их с тебя. Да и ты им когда-нибудь пригодишься. Хаджи Этхем — из одной компании с Шакиром. Деньги Хильми-бея не в чужой карман попали!
Саляхаттин решил, что разумнее всего держать пока все это в строгом секрете. Он ничего не рассказал и Юсуфу. Парень горячий, он может натворить такого, что потом не расхлебаешь. Незачем ему знать об этой истории, Саляхаттин-бей краем уха слыхал о его стычке с Шакиром во время гулянья, и это укрепило ' его решение.
Однажды ночью, недели через две, Юсуфа принесли домой раненым. Его спасителями были старый башмачник Юнус-ага, бедно одетая женщина лет тридцати пяти и болезненная девочка, которая беспрерывно плакала и не отводила глаз от бледного лица Юсуфа.
Эта девочка и ее мать ни в ту ночь, ни после ни на шаг не отходили от постели Юсуфа и так и остались в доме каймакама.



XIV

Рана Юсуфа была не опасна. Нож угодил в мякоть бедра, рядом с пахом, и ему надо было дней пятнадцать — двадцать пролежать в постели.
Увидев раненого Юсуфа, Саляхаттин-бей и даже Шахенде были потрясены. Саляхаттин-бей только теперь понял, как дорог ему Юсуф. По нескольку раз в день он заходил домой, поднимался наверх к Юсуфу и, улыбаясь, говорил:
— Ишь, забияка! Уже в такие годы удальство свое показывает. Подумаешь, какой эфе выискался. Недаром ты из-под Айдына! А? Ну, когда же ты нам расскажешь, как все это произошло?
И незаметно от других он косил глазами на женщину и девочку, словно спрашивая, кто они такие.
Но Юсуф упорно молчал, а когда ему досаждали расспросами, с усталым видом отворачивался к стене.?
Кюбра и ее мать незаметно стали чем-то вроде› служанок в доме каймакама, все к ним так и относились. Особого любопытства они ни у кого не вызывали. Их появление в доме вызвало немало разговоров.
Говорили, что Хильми-бей и Шакир весьма обеспокоены судьбой девочки, Кюбры, и даже никогда не унывающий Хаджи Этхем ходил удрученный. Не оста* лось тайной и то, где был Юсуф ранен. Все это пересказывалось на тысячу ладов.
Саляхаттин-бей принужден был удовольствоваться доходившими до него слухами. И хотя бедняге тяжело было узнавать о том, что произошло, по уличным сплетням, от Юсуфа нельзя было добиться подробного рассказа.
Только один человек хотел было докопаться до истины. Это была Муаззез, но и она не осмеливалась расспрашивать Юсуфа, пока он хоть немного не поправится. Мать Кюбры на все расспросы отвечала:
— Дочка была больна, Юсуф-ага купил риса и масла и пошел проведать ее. Дай ему Аллах здоровья, он человек милосердный! Только он вышел на улицу, как из темноты кто-то выскочил и ударил его ножом. Не иначе, как Юсуфа-агу с кем-то перепутали.
— Ты сказала, что в ту ночь Кюбра была больна, — уточнила Муаззез.
— Как же! Лежала в постели.
— Как же она шла под дождем через весь город, больная?
— Ах, доченька моя, мы люди привычные. Мало разве горя видели? От испуга у дочери моей болезнь как рукой сняло. Она так любит Юсуфа-агу!
Но ее объяснения не успокоили Муаззез. Как-то днем она вошла в комнату Юсуфа и, присев к нему на постель, спросила:
— Братец Юсуф, скажи наконец, что все это значит? И кто эта девушка Кюбра?
Тут она покраснела и смутилась.
— Кюбра — сирота божья, Муаззез! И ей много досталось. Посмотри только на ее лицо!
— Знаю, братец, знаю, — откликнулась Муаззез с детской непосредственностью. — Но у нее такой странный вид. Хотя она моложе меня, но когда мы вместе, я ее стесняюсь. Как тебе сказать?.. Мучает меня что-то. Но посмотрел бы ты, как она меня полюбила. Иногда ни с того ни с сего бросится мне на шею и примется целовать. И тебя она, кажется, тоже очень любит… Не раз заставала я ее у твоих дверей. А как меня увидит, опустит глаза, словно сделала что-то нехорошее, и сейчас же убегает. А вот подружиться с ней я никак не могу. Хочу, но не могу.
Юсуф молчал. Он задумчиво глядел на Муаззез, которая играла его рукой, лежавшей на одеяле. Поняв, что он ей ничего не скажет, Муаззез решила перевести разговор на другую тему:
— Знаешь, Юсуф, меня сватают!
Она взглянула на Юсуфа широко раскрытыми глазами, словно сама удивлялась, как просто и откровенно удалось ей это высказать. Юсуф быстро приподнялся на постели.
— За кого?
— За сына Хильми-бея, Шакира. Мать его приходила… От меня скрывают, но весь город уже знает.
— А что отец?
— Отец не очень доволен. Кажется, только мать хочет. Каждые два дня то она у них, то они у нас! Говорят, Хильми-бей очень богат. Мать они уже сейчас задарили. И вот…
Она протянула Юсуфу правую руку. На руке было два золотых браслета тонкой работы.
— Это от матери Шакира-бея!
Юсуф побагровел. Он сильно сжал руку Муаззез, она чуть было не вскрикнула.
— Значит, уже до этого дело дошло? Они дарят тебе браслеты, будто ты уже сосватана! Что ж, дай-то Аллах! Я рад за тебя. Рад, жених — богатый!
Муаззез, вся залившись краской, вскочила, на глазах у нее показались слезы. Губы задрожали. Она растерянно повторяла:
— Юсуф, брат!
Потом сорвала браслеты и кинула их на одеяло. Юсуф схватил их, смял в кулаке и швырнул в угол. Муаззез расплакалась. Юсуф взял ее за руки, тихонько притянул к себе, коснулся губами ее волос и проговорил на ушко:
— Найдутся для тебя женихи получше! Разве время тебе сейчас думать об этом? Знала бы ты, что за грязный тип этот Шакир-бей!
Муаззез резко отстранилась. Глаза у нее сразу высохли. Ничего не говоря, она посмотрела на Юсуфа с таким выражением, словно не желала понимать его. В этом взгляде были и удивление, и упрек, и даже гнев.
— Ты еще совсем девочка, — продолжал Юсуф. — Конечно, ты немного завидуешь замужним сверстницам. К тому же такие распутники, как Шакир, почему-то нравятся девушкам. Но как бы тебе не пришлось горько раскаяться. Подумай серьезно. Конечно, будь это хорошая партия! Тебя не собираются держать дома, конечно же, выдадут замуж! И все-таки не пойму, зачем твоя мать через день таскает тебя к Хильми-бею? Дом у них, правда, очень богатый… Но ты же у нас умница. Не будь такой нетерпеливой. — Юсуф вдруг замолчал, пораженный выражением лица Муаззез. Глаза у нее горели, уголки губ дрожали. Юсуф ожидал взрыва негодования, но Муаззез тихонько поднялась с постели и, опустив голову, медленно вышла. Юсуф, ничего не понимая, смотрел ей вслед.



XV

После драки с Юсуфом на праздничном гулянье Шакир, сильно однажды выпив, поклялся:
— Будь я проклят, если эту Муаззез не возьму к себе в дом. Тогда этот безродный Юсуф поймет наконец, с кем имеет дело!
Те, кто счел слова Шакира обычной пьяной похвальбой, ошибались. Распутник, привыкший, что каждое его желание исполняется, никак не мог забыть оскорбление, которое на людях нанес ему Юсуф, и полагал, что будет полностью отомщен, лишь заполучив Муаз-зез. Тогда он сможет сказать Юсуфу:
— Ты ее от меня оберегал, а я вот беру в дом женой!
Вначале отец даже слушать ничего не хотел. Он не допускал и мысли, что его снохой будет дочь какого-то чиновника, кем бы этот чиновник ни был. Но после долгого спора, который происходил с глазу на глаз в запертой комнате, он согласился. Вообще они всегда умели уступать друг другу. Хильми-бей как будто даже побаивался сына. Не раз после долгих споров он соглашался на то, против чего вначале решительно возражал. Но в этом случае он не видел необходимости слишком уж упираться. Дочь каймакама, пожалуй, не хуже дочери какого-нибудь богача. По всей вероятности, Шакир сумел убедить отца, что этот брак одновременно будет им и выгоден. Но оба они решили, что, прежде чем сватать Муаззез, лучше заранее связать Саляхаттина-бея по рукам и ногам. Так они хотели ускорить дело, — их настойчивые попытки добиться согласия Саляхаттина-бея натыкались на уклончивые ответы, а они не хотели ждать.
Случай с Юсуфом и поселение Кюбры с матерью в доме Саляхаттина-бея заставили их поторопиться, используя влиятельных лиц, они повели атаку на каймакама со всех сторон. Просьбы и уговоры постепенно сменились угрозами. Саляхаттин-бей и не думал, что дело примет такой оборот. Он понимал, как мало значит правительственный чиновник в сравнении с этими людьми, которые, в сущности, были хозяевами края, и знал, что хотя они и вынуждены считаться с каймакамом, но, при желании, могут и сместить с должности. Поэтому он совсем сник.
Единственно возможный выход — уехать, бросив все, — был для него закрыт, пока в руках Хильми-бея находился вексель. Между тем протяни он еще немного, и все влиятельные лица округи, объединившись, могут перейти к решительным действиям, а это повлечет за собой отрешение от должности и в конце концов публичный позор.
Воля Саляхаттина-бея, подорванная постоянной выпивкой, начинала сдавать. Мало-помалу мысли его приняли иное направление, и он стал задавать вопросы: «Какой смысл так упорствовать?» Шакир не только не отказался от своего намерения, но все больше распалялся и можно было заключить, что эта женитьба для него не мимолетная прихоть. А если человек чего-нибудь так сильно добивается, то разве невозможно предположить, что со временем он исправится? Может, он хочет завести семью, потому что ему опостылела та грязная жизнь, которую он вел до сих пор. И если это так, то насколько бессмысленными выглядят все его, Саляхаттина-бея, возражения. Разве и сам он в молодости не грешил, хотя и никогда не опускался так низко?
Чем больше он думал, тем более неразумным представлялось ему собственное поведение. Ему стало казаться, что он напрасно мучает и себя и других. К тому же адвокат Хулюси-бей тоже перестал поддерживать его.
— Тебе видней, делай как лучше! — говорил он. Бедняга не забывал, что здесь ему жить и зарабатывать свой хлеб.
Наконец Саляхаттин-бей решил открыться Юсуфу. Позвав его как-то к себе, он сказал:
— Юсуф! Муаззез уже в том возрасте, когда надо выходить замуж. За нее сватаются. Я тебе ничего не говорил, но, вероятно, ты слышал — ее руки просит сын Хильми-бея Шакир! Я знаю, что вы с ним не в ладах. Но дело идет о счастье твоей сестры. Вначале я не был склонен принять это сватовство, так как считал Шакира неисправимым развратником. Но люди, которым я доверяю, утверждают, что парень он, в сущности, неплохой, только по молодости лет да под влиянием дурных приятелей ведет немного распущенную жизнь. Теперь же, после того как он посватался к Муаззез, за ним никто не замечает прежнего сумасбродства. Многие даже говорят: удивляемся, мол, как парень, не знавший никакого удержу, сделался вдруг таким тихоней. Значит, он может исправиться. Ты, конечно, не станешь противиться замужеству Муаззез из-за ваших ребяческих ссор… — Тут только Саляхаттин-бей заметил, что Юсуф плетет косичку из бахромы на занавесе и совсем не слушает его. Он умолк, огорченный.
Юсуф оставил занавес:
— Раз ты уже решил, к чему теперь мне все это рассказывать? Ты — отец, ты и должен думать о судьбе дочери. А мне что?
— Помилуй, Юсуф! Разве я не знаю, что ты заботишься о Муаззез больше, чем я? Ты — ей и за старшего брата, и за отца. Чего говорить, даже мать о ней так не заботилась, как ты. Поэтому ты не отмахивайся, мне, мол, что. Я ведь с тобой советуюсь, как с равным. Старое зло свое отбрось, но если видишь в сватовстве Шакира что-либо дурное, говори. Почему ты отмалчиваешься? Может, тебе что-нибудь известно?
— Мае известно, что Шакир — сукин сын! За таких девушек не выдают.
— Я раньше тоже так думал, Юсуф! Но верно ли будет, если мы наотрез откажем? Все говорят, что Шакир очень переменился.
— Отчего же он переменился?
— Оттого, что решил стать человеком, образумился.
— А вы и поверили?
— С чего же он тогда присмирел?
— Со страху… Если бы ты знал, как Шакир и Хильми-бей рвут и мечут! Я кое о чем догадывался, только никак в толк не мог взять, почему. Спасибо, Али раскрыл мне глаза. Али тоже ничего определенного не знает, только слышал, что говорят в городе. Дыма без огня не бывает. Если даже одна десятая того, что я слыхал, правда, то таким не то что девушку отдать — «здравствуй» сказать позор.
— Все это, наверное, преувеличено или выдумано. Разве можно судить о человеке по сплетням?
Юсуф отвернулся, словно их разговор затянулся и наскучил ему:
— Делайте, как хотите. Вы меня спросили, я вам ответил…
Поведение Юсуфа рассердило Саляхаттина-бея.
— Конечно, я сделаю так, как хочу. Но если бы ты сказал все, что тебе известно, и перестал бы на что-то намекать, было бы еще лучше.
Юсуф пожал плечами, поднялся и хотел было уйти, но Саляхаттин-бей, побледнев, схватил его за руку:
— Вы все сговорились меня доконать, что ли? — заговорил он дрожащим прерывистым голосом. — Неужто не только город, но даже и мои домашние ополчились против меня, а я-то надеялся, Юсуф, что хоть ты поймешь меня. Юсуф! Я думал, — ты — единственный родной мне человек. Я ведь с ума схожу, сынок. С ума схожу… Если так будет продолжаться, я убегу куда глаза глядят или пущу себе пулю в лоб. Ты говоришь, чтобы я не отдавал Муаззез за Шакира, не так ли? Прекрасно! И я этого не хочу! Но что я могу поделать? Если ты можешь дать мне совет, говори. Я поступлю так, как ты скажешь. Но у меня нет больше сил бороться. Я больше не в состоянии тянуть, не в силах отбиваться от этой стаи коварных, злобных волков, делать вид, что не понимаю их угроз, каждый день выдумывать новые предлоги и вежливо улыбаться. Я тоже человек, Юсуф. Я тоже состою из мышц и нервов. Пожалей меня хоть немного!
Губы несчастного дрожали. Сердце Юсуфа сжалось от бесконечного сострадания и любви к этому человеку. С трудом удержавшись от того, чтобы броситься ему на шею и расцеловать, он только и смог сказать:
— Поступайте, как вам кажется лучше, отец! Но если хотите знать, чего стоят эти люди, поговорите с нашей Кюброй и ее матерью. Я думаю, они достаточно знают этих негодяев.
— Какое отношение Кюбра и ее мать имеют к Хильми-бею?
— Не знаю… Вероятно, большее, чем мы можем предположить.



XVI

Юсуф позвал Кюбру и ее мать. Увидев Саляхаттина-бея, они испугались.
— Вы не успели в тот вечер рассказать мне все до конца, — обратился к ним Юсуф. — Начните теперь сначала, отец тоже хочет послушать.
Саляхаттин-бей усадил женщин и добавил:
— Можете мне все рассказать, не бойтесь. Ваша история, кажется, имеет отношение к Хильми-бею. А его сын Шакир сватает нашу Муаззез. Я готов дать согласие. Но Юсуф сказал мне, что вы о них кое-что знаете, и пока я об этом не услышу, не могу принять окончательного решения. Начало он мне уже рассказал, так что вы говорите только о том, что касается Хильми-бея и его семьи. Наверное, эта история связана с Кюброй?
Мать и дочь некоторое время молчали, не зная, как отвечать на эти неожиданные вопросы. Кюбра опустила голову и уставилась в пол. Тогда Саляхаттин-бей обратился к ней:
— Кюбра, дочь моя! Муаззез — твоя сестра, и ты, конечно, желаешь ей добра… Подумай об этом и расскажи мне все, что знаешь. Все, что произошло. Хорошо?
— Жаль Муаззез. Не отдавайте им ее! — не поднимая головы, тихо ответила девочка.
— Хорошо, дочь моя. Но скажи, почему? Отчего вы покинули дом Хильми-бея? Если вы с ним поссорились, то почему работали у него на сборе маслин? И почему потом пришли к Юсуфу?
— А что же нам было делать, бей-эфенди? Умирать с голоду?
Женщина опять заплакала. Юсуф всегда злился на людей, у которых глаза на мокром месте. Но у матери Кюбры слезы, казалось, были из самого сердца, и при виде их нельзя было не разделить ее горя.
Саляхаттин-бей подошел к Кюбре, осторожно взял ее за подбородок, заглянув в глаза.
— Ты, видно, немало вынесла, девочка! Но все ведь проходит. Все забывается. Какой смысл терять голову от горя? Надо смотреть на вещи спокойнее, как бы со стороны…
Он умолк, опасаясь, что Кюбре его слова непонятны. Но та своим ответом показала, что хорошо поняла если не самые слова, то их общий смысл.
— Есть вещи, которые не проходят и не забываются, бей-эфенди! Такие, которые человек уносит с собой в могилу.
Продолжая расспросы теперь уже не только ради Муаззез, но и ради самой этой девочки, каймакам спросил с нетерпением:
— Но, доченька, почему ты не расскажешь мне о своем горе? Если с вами плохо поступили, то моя обязанность наказать их.
— На это ничьей власти не хватит!
Саляхаттин-бей хотел было сказать: «У меня хватит». Но не в силах был вымолвить это даже просто так, ради красного словца. События последних дней ясно показали, как он беспомощен и бессилен. Любая похвальба в его устах показалась бы теперь только смешной.
— Мы свое горе доверили Аллаху, — ответила мать Кюбры. — Он их покарает.
— Рассказывай же, — вмешался Юсуф. — Отец ведь сказал тебе, что, прежде чем решить судьбу Муаззез, надо выяснить все о Хильми-бее и его семействе.
— Да разве я смогу рассказать! У меня сердце лопнет. Кюбра, доченька, расскажи, что они с тобой сделали. Не стыдись, на тебе греха нет. Пусть стыдятся те, кто это сделал!
Кюбра долго молчала и сидела, не поднимая глаз. Потом, словно приняв какое-то решение, кивнула головой. Она огляделась по сторонам, глаза ее заблестели каким-то странным голодным блеском. Они были полны ненависти и, только встретив взгляд Юсуфа, как будто немного смягчились.
— Мать уже говорила, — испуганно и робко начала она свой рассказ, — мы прислуживали в доме Хильми-бея. Каждое утро я поднималась наверх и убирала постели. Как-то раз я вошла в комнату Шакира-бея. Было уже довольно поздно. Я думала, что его нет в комнате. Но смотрю — в постели… Я хотела уйти, но он слышал, как я вошла, и, не повернув головы, крикнул: «Принеси воды, девчонка!» Я побежала вниз, набрала стакан холодной воды и принесла. Он выпил воду залпом. Возвращая стакан, он глянул мне в лицо, потом еще и спрашивает: «Давно ты у нас?» — «Скоро пять лет», — отвечаю. «Мать моя знает толк в красотках, но нам не показывает», — пробормотал он. Только я собралась идти, как он схватил меня за руку. «Что ты делаешь, Шакир-бей?» — говорю. А он тянет меня в постель и отвечает: «Сейчас увидишь». Я испугалась, совсем голову потеряла. Вырвалась и выскочила из комнаты. Шакир-бей в одном белье погнался за мной, но не поймал. Прибежала я вниз к матери, а она, увидев, что я запыхалась, спрашивает: «Что это с тобой, доченька?» Я от стыда ничего не посмела ей рассказать. «Бегом спустилась, — говорю, — вот и запыхалась». Мать меня долго бранила: «И не стыдно тебе бегать по дому? Выросла вон какая, а все ума не набралась». Чтобы не попадаться на глаза Шакиру-бею, стала я прятаться. Когда он звал меня в свою комнату, я всегда оставляла дверь открытой. Но Шакир-бей почти перестал выходить из дома. То и дело, проходя мимо, все норовил прижать. А я от страха пикнуть не смела, отбивалась от него, как могла. Прошел день, пять дней, а он все не отстает. Я матери так ничего и не сказала. Боялась, что она рассердится, почему от нее таилась. А Шакир-бей все не унимался. Допоздна не вставал с постели и под разными предлогами зазывал меня в комнату. Не раз я матери говорила: «Ты прибирай наверху, а я вместо тебя пойду на кухню». Но мамочка моя отвечала: «Помилуй, дочка, слава богу, пока я жива, твои руки грязной посуды не коснутся. Ты так говоришь, потому что жалеешь меня. Но твоя мать все для тебя сделает». Она, бедная, не знала, что я терплю. А Шакир-бей делался все нахальнее. У меня сердце замирало от страха, что в доме услышат, подумают невесть что и нас с матерью прогонят. В конце концов Шакиру-бею как будто все это надоело, и он оставил меня в покое. Ох, думаю, слава Аллаху. Потому что, увидев меня, он больше не трогал меня, не хватал, а только гадко так глядел и проходил мимо… Было это уже весной. В доме постоянно шли пирушки, гулянки. Как-то раз ханым позвала меня и говорит: «В Дженнетаягы кое-что должны отвозить. Ты езжай с повозкой, приготовь там все». Я не знаю, было ли ей что-нибудь известно. Пусть грех лежит на ее душе. Мать с утра ушла на реку стирать белье. Она не знала, что я уехала. А я так любила сад. Вишни уже поспели. Радостная, веселая сбежала я вниз, уселась поверх белья и ковров. Возчик — отчаянный парень, так гнал лошадей, что повозка того и гляди перевернется. Я визжала от восторга и страха. Сад был на другом конце Дженнетаягы. Мы проехали Соуктулумбу, кругом пошли сады. Дорога была залита водой. Вода доходила до ступиц. Колеса чмокали, чавкали. Возчик развеселился и всю дорогу пел песни. Наконец мы приехали. Я спрыгнула на землю, подошла к вишням, нагнула ветки и стала есть. «Пока возчик сгрузит вещи, наемся», — думаю. Вскоре возчик крикнул мне: «Кюбра, мы уезжаем! Ступай, приведи все в порядок!» Я пошла в дом. Хозяева проводили здесь половину лета и много всего успели понавезти. Тут были и корзины с медными кастрюлями, и коробочки с красным перцем. Расставляю вещи и пою. До сих пор помню: о Шадие, как ее украл Муса-чавуш[19].



Ах, беи, я долго в пути был, устал.
От чар Шадие как безумный я стал.



Вот эту песню я и пела. Только стала я расстилать наверху большой ковер, слышу, кто-то поднимается по лестнице. Сердце у меня замерло от страха. Выглянула я в прихожую. Вижу, идет Шакир-бей, ухмыляется…
Саляхаттин-бей и Юсуф оба вздрогнули. Кюбра, взглянув на них, умолкла. Лицо ее стало удивительно бесстрастным. Последние слова она проговорила сухо и безжизненно:
— Все с той же ухмылкой Шакир-бей подошел к двери. Я закричала, бросилась к двери, вижу, за ним по лестнице поднимается Хильми-бей…
— Его отец! — воскликнул Саляхаттин-бей, вскочив с места.
— Его отец. Он тоже ухмылялся. Ох, мамочка моя, никогда в жизни я не видела такой поганой ухмылки.
Кюбра все с тем же окаменевшим лицом припала к матери. Юсуф встал и направился к двери, уже на пороге услышал голос женщины и обернулся. Подавшись к каймакаму, она глухо проговорила:
— Доченька моя подбежала к окну и уже высунулась до половины, но парень схватил ее за юбку… У ворот сада на каменном колодце сидел Хаджи Этхем и стругал палку…




Часть вторая



I

Как-то поздним утром Юсуф, завернувшись в кожух, под проливным дождем шел по Нижнему рынку и вдруг наткнулся на Хаджи Этхема. Заметив Юсуфа, тот хотел было улизнуть, но Юсуф окликнул его:
— Поди-ка сюда!
Хаджи Этхем нащупал в кармане пистолет и, не отрывая глаз, следил за Юсуфом. Заложив руки за спину, Юсуф быстро приближался к нему, они вместе перешли дорогу и укрылись под навесом одной лавки. Не глядя в лицо Хаджи Этхему, Юсуф спросил:
— Вексель, который ты взял у отца, при тебе? Хаджи Этхем приготовился к драке, даже к перестрелке, и такого вопроса он не ожидал.
— С какой это стати мне носить вексель с собой! Он у бея. А что такое?
— Возьми его и под вечер приходи в кофейню «Чынарлы». Я заплачу долг.
Хаджи Этхем побледнел, словно ему всадили нож в живот.
— Откуда ты их возьмешь?
— А тебе что за дело?! Принеси вексель. Юсуф, не оглядываясь, пошел в сторону Соуктулумбы и до вечера, как обычно, работал в оливковой роще.
Хаджи Этхем шел в кофейню, чтобы как обычно поиграть в кости, но после разговора с Юсуфом он побежал к Хильми-бею и пробыл в доме часа два.
Подобного оборота дела они никак не ожидали. Саляхаттин-бей за это время никак не мог собрать триста лир. Все его приятели-чиновники нуждались в деньгах не меньше, чем он. А из местных богачей вряд ли кто-либо мог дать в долг столько денег, к тому же они знали, что такой поступок грозит им неприятностями. Скорее всего здесь какая-то хитрость.
— Будь начеку. Смотри, чтобы не вырвал вексель! — велел Хильми-бей. — Этот парень, видать, ушлый!
Вечером Хаджи Этхем и двое его дружков явились в кофейню «Чынарлы». Там Юсуф уже ждал их. Взяв вексель, он, к удивлению Хаджи Этхема, не попытался ни разорвать его, ни сбежать, а тщательно сложил вексель, сунул в карман, достал сафьяновый мешочек, выложил на крашенный белой краской железный столик золотые монеты и принялся отсчитывать их.
Затем Юсуф, все так же не глядя на Хаджи Этхема, молча пошел к двери и исчез за пеленой дождя.
Во время этой сцены все, кто был в кофейне, побросали кости и столпились вокруг стола. Ухмыляясь, они с мнимым сочувствием поглядывали на Хаджи Этхема. А когда он горстями стал сгребать золото в карман, они, облизывая губы, жадно следили за каждым его движением.
Вскоре дверь кофейни снова отворилась и вошел Шакир. Все разошлись по своим местам, оставив его наедине с Хаджи Этхемом.
Шакир подошел к одному из столиков у двери и бесцеремонно подтянул к себе деревянную скамейку. Хаджи Этхем уселся напротив. Оба молчали. Шакир-бей оглядел кофейню. Народу было полно, и все окна запотели. Из угла долетали голоса двух критян, которые о чем-то беседовали, тряся длинными белыми усами. Чуть поодаль, возле очага, пятеро торговцев лошадьми затеяли какой-то спор. Свет лампы, качавшейся под потолком в самой середине комнаты, освещал головные уборы посетителей. Фески, барашковые шапочки, овчинные колпаки покачивались, как цветы на ветру. На деревянной перегородке, отделявшей посетителей от очага, на полочках стояли наргиле[20], поблескивали медные желтые подносы, поставленные на ребро, а сбоку висели длинные красные трубки.
С темных стен на эту беспрерывно колышущуюся клумбу из людских голов смотрели изображения тучных персидских красавиц с венцами на головах и нитями жемчуга на шеях. Две цветные литографии представляли сцены из «Отелло». На первой был изображен Яго, поднимающий с земли платок, оброненный Дездемоной. На другой — Дездемона, распростертая на роскошной постели, и белобородый ревнивый мавр, занесший руку, чтобы вонзить ей в горло кинжал.
Шакир торчал в этой кофейне целыми днями, и все это уже его не интересовало. Он просто ждал, когда Хаджи Этхем начнет рассказывать. Но, не выдержав, прищурил глаз и сделал знак головой, будто спрашивал: «Ну, как?»
— Плохо! — откликнулся на его Вопрос Хаджи Этхем.
— Он заплатил деньги?
— Сполна!
— Что нам теперь делать?
— Не знаю.
— Разве ты ничего не придумал?
— Дело трудное. Можно в два счета погореть. Надо поскорее избавиться от этой девки. Выкрасть ее, что ли?
Шакир, сверкнув глазами, наклонился к приятелю:
— А отец? Ты сможешь его уговорить?
Хаджи Этхем молча поглядел на него, как бы говоря: «Что за вопрос!»
— А куда ему деваться, если дело вскроется, загремим все трое…
Шакир его уже не слушал. Он погрузился в какие-то свои мысли.
— Сможем мы это сделать сейчас же? — тихо спросил он.
— Не так-то просто. Куда мы ее увезем?
— В наш летний дом, — перебил Шакир. — Я увезу! Хаджи Этхем недовольно покосился на приятеля.
— Ас матерью что нам делать?
Шакир толком не понял, что тот имеет в виду.
— С матерью? Пусть себе дома сидит. На что она мне? Мне дочь нужна!
Лицо Хаджи Этхема стало совсем злым.
— О ком ты говоришь, скажи на милость?
— О дочери каймакама.
Хаджи Этхем резко махнул рукой, точно отбрасывая что-то.
— Оставь ты это, ради Аллаха, Шакир-бей! Ты все думаешь о своих удовольствиях. А я говорю об этой девчонке, Кюбре. Напрасно мы ввязались в эту историю. Все бы тебе только с бабами путаться… Если мы не разделаемся с Кюброй, плохи наши дела! Особенно сейчас, когда у каймакама развязаны руки. Он нас в порошок сотрет. Неужели ты хочешь, чтобы нас осрамили на всю округу, чтобы нас по судам затаскали?
— Но ведь ты уже все уладил?
— Какое там — уладил! Шакир-бей, ты жизни не знаешь! Ослеп, что ли? Правду сказать, я чуть было не загремел раньше вас всех. Пока мы собирались спихнуть в яму Юсуфа, сукина дочка весь наш план раскрыла. Пришлось пустить в ход ножичгк. Все мои надежды были на долг каймакама. А сейчас чего ему бояться? А тут еще этот парень, что волком смотрит, Юсуф… Придет время, конечно, и с ним рассчитаемся. Все это, без сомнения, — его рук дело. Я так и не знаю, где он раздобыл триста двадцать лир. Может, ограбил кого-нибудь? Что ты на это скажешь?
Шакир посмотрел на него холодным взглядом:
— Ладно! А как с Муаззез? Как с нею?
Хаджи Этхем встал. Поднялся и Шакир. Они подошли к двери. Дождь немного утих. Когда они расставались у кофейни, Хаджи Этхем проговорил:
— Ты совсем ослеп от любви, бей… Съезди-ка в Измир, проветрись!



II

Триста лир Юсуф добыл не на большой дороге.
В тот же день, когда Кюбра рассказала им свою историю, Юсуф вечером вышел из дома и отправился к Али.
Не успел он войти в темную лавку, как Али бросился ему навстречу:
— Что с тобой, Юсуф?
Юсуф прислонился к мешку с фасолью. Его лицо никогда не выражало такого сильного волнения. Окинув Али долгим, пристальным взглядом, он произнес:
— Что вы все за люди!
В этой короткой фразе прозвучало такое гневное возмущение, что Али остолбенел.
— Что случилось, Юсуф?! — повторил он.
Но тут в лавку вошел покупатель и спросил рису. Когда Али отвесил товар, снова подошел к Юсуфу, тот уже овладел собой. Теперь на его губах играла обычная равнодушная улыбка. Эта улыбка, как стена, отгораживала его от окружающих людей, которых он никак не мог, да и не хотел, понять. Она была его последним прибежищем. Ему казалось, что только за этой холодной стеной может он спастись от того мутного бурлящего потока, который грозит захлестнуть его. За показным равнодушием он скрывал те чувства, которые всколыхнул в нем рассказ Кюбры, да и что ему оставалось делать. Он не мог бы найти общего языка со всеми этими людьми, они все равно никогда не поняли бы Юсуфа. К тому же говорить следует лишь о том, что доступно твоему разумению, а Юсуф даже в истории с Кюброй все еще многого не понимал. И смутно чувствовал, что никогда не поймет. Вот отчего в этот мучительный и страшный час своей жизни он принял обычный невозмутимый вид и рассказал Али только то, что ему стало известно.
Али выслушал его, ни о чем не спрашивая. Только под конец рассказа лицо его залилось краской.
— Такого я даже не мог себе представить! Эти люди еще подлее, чем я думал. Значит, вот зачем им понадобилось опутать твоего отца! Если что-нибудь выйдет наружу, они с его помощью хотят спрятать концы в воду. А Шакир думает еще и Муаззез заполучить…
— От моего отца теперь толку мало. Он растерялся и не знает, что делать.
Поколебавшись немного, Али спросил:
— А Муаззез знает об этой истории?
— Вряд ли. Откуда ей знать!
— Она согласна выйти за Шакира?
— Что она понимает! Она еще ребенок.,4-У Али заблестели глаза.
— Как это не понимает? Если она узнает, что за негодяй этот Шакир, она его имени слышать не захочет.
Юсуф не понял, куда он клонит, и только пожал плечами. Али что-то хотел добавить, но не мог. Он несколько раз открывал рот, но так ничего не произнес. Юсуф задумался.
— А ведь в это дело они и меня хотели впутать! — внезапно проговорил он с усмешкой.
— В какое дело, — не понял Али, — а молодец девчонка! Я никогда ее не видел. Какая она?
— Не спрашивай! Смотреть больно. Но что-то в ней есть. Она так просто этого не оставит. Что-нибудь сотворит. Я как вижу ее в доме, так робею…
Али, желая вновь вернуться к теме, не дававшей ему покоя, сказал:
— Надо, чтобы твой отец уплатил долг! Его слова дошли до Юсуфа не сразу.
— Но как же он заплатит? Где возьмет столько денег?
И тут Али вдруг выпалил, сам удивляясь собственной храбрости:
— Я дам!
— Ты хочешь жениться на Муаззез? — медленно проговорил Юсуф, глядя ему в глаза.
Али вспыхнул и кивнул. Юсуф поднялся и хлопнул его по плечу:
— Я знаю, что в этом мире так просто добро не делают. Потому и спросил. Чего ты краснеешь? Я полагаю, ты жених подходящий. Вечером скажу отцу.
Он наверняка согласится. Только как ты уговоришь своего отца, чтобы дал столько денег?
— Не беспокойся, — сказал Али.
Когда Юсуф выходил из лавки, он придвинулся к нему и прошептал:
— У моей бабушки денег куры не клюют. Мне она никогда ни в чем не отказывает. А отец ничего не узнает.
Бабушка Али по матери была хорошо известна в Эдремите. Она овдовела совсем молодой, оставшись с маленькой дочкой на руках, и одна управляла состоянием, доставшимся ей от отца и мужа. Она надевала сафьяновые сапожки и надолго уходила в свои оливковые рощи, подгоняла там поденщиков, продавала масло в Стамбул и Измир и, наконец, выдав дочь за отца Али Шерифа-эфенди, который был тогда довольно бедным молодым человеком, удалилась на покой. Теперь ее имуществом управляли зять и внук. Но говорили, что свое золото старая Ганимет-ханым хранит в укромном местечке, в дубовом сундучке, который всегда лежит у нее в головах. Когда ее спрашивали, верно ли это, она всегда отвечала: «Здесь лежат только деньги на саван. На них вы меня похороните». Частицы этого богатства, которого никто в глаза не видал, являлись на свет в виде брильянтовых сережек, нитки жемчуга или талисмана с бирюзовыми бусинками «от сглаза», когда кто-либо из родственников женился или совершалось обрезание детей.
В полутемной комнате с низким потолком, на первом этаже их дома, старая женщина, сидя в углу на подстилке, беспрерывно читала Коран, перебирая четки крашенными хной пальцами; она соблюдала посты, творила намазы, с обязательными земными поклонами, которые отвешивала бессчетное число раз на дню, и показывалась даже своему зятю только в покрывале. Но к Али она питала большую слабость. Когда он пришел и рассказал ей о своем горе, она сказала: «Откуда у меня такие деньги!» Однако вечером, совершив последний намаз, она тихонько вошла к Али в комнату и, промолвив: «Держи, только отцу ничего не говори!», положила в головах расстеленной на полу постели плотно набитый мешочек.
Али стоял на коленях в другом конце комнаты перед маленьким пюпитром и при свете лампы переписывал набело долговые книги. Увидев бабушку, он бросил книгу и карандаш и побежал к ней, чтобы кинуться ей на шею, но старая женщина жестом остановила его и так же беззвучно, как и пришла, выскользнула из комнаты, прошуршав длинными юбками.
Али едва дождался утра и весь день до самых сумерек с нетерпением поджидал Юсуфа, Время шло, и он все больше терял надежду увидеть его. Он шагал из угла в угол по лавке, то и дело высовывался из дверей и смотрел на дорогу, потом снова, чтобы забыться, хватался за долговые книги. Но мысли его были далеко. Он видел себя то верхом на коне в свадебном наряде, то пляшущим вместе с приятелями свадебный танец. Но стоило ему вспомнить, что Юсуфа все нет, как на душе становилось муторно, на него волнами нахлестывали опасения.
Несколько раз в глубокой задумчивости он едва не налил покупателям керосина вместо уксуса, а к вечеру нескольким должникам забыл записать долги.
Когда почти совсем стемнело, Али, усталый и отчаявшийся, опустил ставни, задвинул засов и медленно направился к дому.
Проходя по площади мимо мечети, он услышал голос муллы, скороговоркой читавшего молитву. Даже здесь, на улице, слышен был глухой шорох, который производили молящиеся, падая ниц.
Вскоре он уже был возле своего дома, оштукатуренного и окрашенного в синий цвет. Над стеной сада свешивались ветви огромного инжирного дерева. Войдя во двор и умывшись у колонки, Али, не поев, поднялся в свою комнату и растянулся на постели, прикрытой белым батистовым покрывалом.
«Да разве каймакам отдаст свою дочь за какого-то там лавочника? А ведь я не нищий, кое-что за душой имею!» — с горечью думал Али.
Он встал, взял с комода наугад какую-то книгу. Это была хрестоматия, оставшаяся у него с четвертого класса. По вечерам он изредка брал то учебник математики, то историю и снова перелистывал страницы, которые читал, наверное, уже раз пятьдесят. Он не знал на свете других книг, кроме учебников. Бабушка изредка читала вместе с другими старухами житие Мухаммеда и плакала над ним, но Али находил его скучным; многочисленные переводные романы, напечатанные в два столбца, которых было много у Васфи, он понимал плохо. Его потребность в чтении вполне удовлетворяли школьные учебники.
Но в этот вечер, прочитав несколько страниц, он заскучал и над хрестоматией и, снова усевшись на. постели, стал глядеть через зарешеченное окошко на улицу.
Сладкие мечты вдруг наполнили его душу. Он представил себе, как Муаззез, тихонько приоткрыв дверь, входит в его комнату с подносом и предлагает ему кофе. Усевшись против нее, он долго ведет с ней приятный разговор об их свадьбе, о сотнях кувшинов оливкового масла, о магазине, который он откроет на Нижнем рынке.
Утром Али проснулся, испытывая те же сладкие чувства, которыми был полон его сон, хотя у него и ныла шея от неловкой позы, в которой он спал. Он вернулся к действительности и вздохнул.
Позавтракав внизу куском хлеба с оливковым маслом, Али выпил полмиски бекмеза[21], потом снял со стены ключ от лавки и вышел на улицу. Он попытался выбросить из головы пустые, как ему теперь казалось, надежды и, чтобы рассеяться, решил отправиться к дяде, который жил в одной из деревень на склонах Каздага.
Вдруг сердце Али подпрыгнуло, потрясение было такое, словно он ударился грудью о стену: повернув за угол, он увидел на противоположной стороне улицы Юсуфа. Али остановился посреди дороги, глядя на него умоляющими глазами. Юсуф подошел к нему и по обыкновению положил ему на плечо руку. Он улыбался, и в этой улыбке сквозило чувство превосходства.
— Отец согласился, — сказал он. — Мать еще ломается…
Али молча, точно ничего не слышал, уставился на Юсуфа вопрошающим взглядом. Юсуф расхохотался:
— Да что ты? Успокойся, Муаззез будет твоей женой.
Али не заметил, что в его словах звучит насмешка и даже прямое оскорбление.
— Что говорит Муаззез?
— Она еще не знает. Мать ей сегодня скажет. Юсуф махнул рукой, он хотел поскорее закончить этот разговор посреди дороги и с выражением высокомерия процедил сквозь зубы:
— Ладно, давай деньги!
Если бы Али как следует владел собой и пригляделся к Юсуфу, он был бы поражен и очень огорчен, Юсуф произнес эти слова не как друг, он словно выплюнул их ему в лицо. Но Али был вне себя от счастья. Он рассеянно опустил руку в карман брюк, вынул туго набитый мешочек и протянул его Юсуфу. Юсуф быстро, точно поднимал камень с земли, всей ладонью схватил этот мешочек и, насупив брови, проговорил:
— Сделка заключена, не так ли?
И быстрыми шагами удалился.



III

Вечером Юсуф, отдав в кофейне «Чынарлы» триста двадцать лир и получив вексель, вышел из кофейни и долго бродил под дождем по городу. Сапоги его по голенища увязли в грязи, а когда он поднимал ногу, глубокий след тут же заполнялся жидкой грязью.
На темных и узких улицах ему попадались навстречу женщины, возвращавшиеся от соседей с застекленными фонарями в руках, и пьяные. Незаметно он пришел на окраину города к берегу Бюкжчай. В этом месте через реку был переброшен длинный деревянный мост, по которому переправлялись повозки, едущие в Хавран и Кемер. У обоих концов моста росли большие чинары. Утихший было дождь снова припустил, и Юсуф укрылся под одной из этих чинар. Мост опирался на каменные быки, пенистые грязные воды реки образовывали возле них бурлящий водоворот. От скрытой тучами луны исходил слабый рассеянный свет, и видно было, как тяжелые капли дождя, падая в бегущие воды реки, оставляли на ее поверхности мелкие, тотчас исчезавшие кружочки.
Юсуф, прислонившись спиной к стволу большой чинары, всматривался в деревья на другом берегу реки, в размытую дорогу, ведущую к городу, с поблескивавшими на ней лужами, тучи, то темные, низко нависавшие над землей, то светлые, высокие. Все это представлялось ему слитным, неразрывным целым. В эти минуты, казалось, в природе ничто не существовало отдельно. Юсуфу почудилось, что и сам он — частица этой огромной глыбы ночного мрака. Он невольно поежился. Мокрыми руками провел по лицу. Со лба по щекам струилась дождевая вода. Это движение точно разорвало его связь с окружающим, и он почувствовал, что существует сам по себе. Его охватило чувство, прямо противоположное тому, которое он испытывал минуту назад, — чувство одиночества. Он огляделся по сторонам, и ему показалось, что тучи, река быстро удаляются от него. Редкие желтые огоньки в окнах городских домов сиротливо дрожали на волнующейся-поверхности реки. Юсуф обеими руками обхватил чинару за своей спиной. Пальцы его попали в холодные трещины коры. Он отдернул руки и положил их на грудь. Ему вдруг показалось, что грудь его в таких же трещинах, что и кора векового дерева, и он почувствовал, как к горлу подкатывает ком. О Господи, как он одинок… Один, совсем один в этом бескрайнем ночном мраке, простирающемся от звезд на небе до гальки на дне реки, от туч, набегавших откуда-то с востока, до моря где-то на западе. В каком направлении ни устремлялись бы его мысли, они никого не встречали на своем пути. Он был уверен, что в эти минуты во всем необъятном мире нет ни одной живой души, которая думала бы о нем, и с каким-то горьким вызовом решил, что и его мыслей тоже никто не достоин. Эти мысли причиняли непонятную боль. Неужели, правда, о нем никто не думает и ему самому нет ни до кого никакого дела? Неужели он прав, считая себя таким одиноким? Пожалуй, что нет. Эти мысли немного успокоили его натянутые нервы. Он отделился от дерева, глубоко вздохнул и зашагал к городу.

Подойдя к дому, он вынул из кармана ключ, открыл дверь. В прихожей, которая одновременно служила кладовой, а иногда и спальней для гостей, Кюбра с матерью укладывались спать. Увидев Юсуфа, женщина взяла керосиновую лампу, стоявшую на одной из нижних ступеней лестницы, которая вела на второй этаж, и выкрутила фитиль. Юсуф сделал знак рукой, чтобы она не беспокоилась, и хотел было тихо подняться наверх, но, проходя мимо разложенных постелей, заметил огромные блестящие глаза Кюбры, уставленные прямо на него. Взяв у женщины лампу, он спросил:
— Почему вы не спите?
— Ждем ханым…
— А где она?
— Взяла с собой Эсму и ушла в дом к начальнику телеграфа. Там сегодня вроде музыка, веселье. Сказала, что придет поздно.
Эсма была их старой служанкой родом из Румелии, она выполняла в доме множество обязанностей, от экономки до стряпухи.
— А отец не вернулся? — снова спросил Юсуф.
— Нет… Даже обедать не приходил!
— А Муаззез?
— Барышня наверху… Только что легла… Юсуф, держа лампу, стал медленно подниматься по скрипучей лестнице. Наверху он остановился в нерешительности — то ли взять лампу с собой, то ли оставить здесь, — но, подумав, решил оставить, ведь Шахенде-ханым еще не вернулась. Он сделал было шаг вперед, но вскрикнул от неожиданности и застыл на месте. Дверь в комнату напротив была открыта, там стояла Муаззез и смотрела на Юсуфа.
Она была в коралловых домашних туфельках на босу ногу и в длинной белой ночной рубашке с вышивкой на вороте, рукавах и подоле. Волосы, заплетенные в косы, были откинуты за плечи. Губы кривились в горькой усмешке, она, видимо, долго плакала.
— Как, ты еще не ложилась? — с деланным равнодушием спросил Юсуф.
— Я ждала тебя!
— Случилось что?
: — Мне надо поговорить с тобой.
— Разве нельзя подождать до завтра?
— Я хотела сегодня… — Поколебавшись, она добавила: — Но если ты не хочешь, я…
Юсуф взял ее за руку.
— Пойдем, поговорим!
Они вошли в комнату Юсуфа, которая помещалась рядом с ее комнатой, сели на постель.
— Брат, за сколько вы меня продали? — спросила Муаззез без всяких предисловий.
Юсуф, пораженный, взглянул ей в лицо.
— Вернее, за сколько ты меня продал? — повторила Муаззез.
— Что ты говоришь?
— Мать сегодня мне рассказала… о долге отца и обо всем остальном.
— Ну и что? Чем плох Али? Он тебе не нравится?
— Ты только сейчас решил поинтересоваться моим мнением. Да будет вам известно, я ни за Али, ни за кого другого не пойду.
Разговор явно становился слишком резким. Чувствуя за собой вину, Юсуф сказал нарочито шутливым тоном:
— Может, твое сердце все еще принадлежит Шакиру?
Муаззез вскочила. Руки ее были в пупырышках от холода, но лицо горело.
— Не говори мне больше об этом, Юсуф… Не говори!
Кулачки ее сжались. Она вся дрожала. С болью в душе Юсуф спросил:
— За кого же ты тогда хочешь замуж?
Муаззез опустила голову, и слезы, одна за другой, закапали ей на грудь. Юсуф, потянув ее за руку, снова усадил на постель и тихо, ласково повторил:
— Говори же, за кого ты хочешь?
Подняв на него заплаканные глаза, Муаззез воскликнула:
— Ни за кого!.. Понятно?.. Ни за кого!
Она долго не сводила с него взгляда. Юсуф смотрел ей в глаза, и по его лицу в неверном свете лампы пробежала дрожь. Медленно протянув руку, он погладил ее волосы. Муаззез, казалось, только и ждала этой ласки. Она взяла руки Юсуфа в свои ладони и сказала:
— Теперь ты понял?
Юсуф, прикусив нижнюю губу, медленно кивнул головой:
— Понял!
И впервые в жизни Муаззез увидела, как на карих глазах Юсуфа блеснули слезы.
С полчаса они сидели рядом. Оба дрожали от холода, но не решались пошевелиться. Первым поднялся Юсуф и, притронувшись к плечу Муаззез, проговорил:
— Ступай, ложись спать!
Они встали и прошли в ее комнату. Когда девушка легла, Юсуф сел у ее изголовья. Оба молчали. Только изредка юноша протягивал руку и гладил ее волосы. Но так легки были его прикосновения, что Муаззез вряд ли их ощущала.
Вскоре комнату наполнило ровное дыхание девушки, и тогда Юсуф бесшумно, на цыпочках вышел.
Глаза его были полузакрыты, ему казалось, что все это сон. Поэтому он не заметил Кюбры, которая сидела на последних ступенях лестницы и расширившимися глазами следила за ним.
Какое-то время он стоял в оцепенении посреди своей комнаты. За окном стало немного светлее. Он подошел к тахте, стоявшей у окна, сел и стал смотреть на улицу. Поредевшие, то серебристо-белые, то тяжелые черные облака бежали наперегонки друг за другом.
Так он и просидел до утра.



IV

Оба юноши, которые провели без сна, каждый в своей комнате, всю ночь, думая об одной и той же девушке, встретились на следующий день. В полдень Юсуф направился в лавку Али. Он был внешне спокоен, хотя и знал, как трудно будет сделать то, что он вынужден сделать. Он пытался заранее сочинить фразу, которая разом поставила бы все на свое место. Что-нибудь вроде: «Она не соглашается. Скверны твои дела!» Не надо только вдаваться в объяснения. Он знал, что первыми словами, которые скажет Али, будут: «Значит, вы меня надули!», и при одной мысли об этом покрывался потом. Дойдя до площади, Юсуф, вместо того чтобы свернуть к лавке Али, зашел в кофейню напротив и уселся у окна. В это время дня кофейня была почти пуста. Чуть поодаль два старика, поджав под себя ноги, сидели на широкой, покрытой циновкой скамье и, положив голову на руки, подолгу раздумывая, играли в шашки. Юсуф уставился на лавку Али. В дверь вошли два покупателя. Когда они уходили, на мгновение мелькнуло лицо Али. Юсуф заволновался, словно столкнулся с ним нос к носу. Нет, не так-то просто подойти к этому парню, который не ожидает никакого подвоха, и сказать: «Деньги я у тебя взял, а девушку не отдам. Она будет моей женой!» Али совсем еще юнец. Сможет ли он вынести такой удар, как подобает мужчине? Больше всего Юсуфа страшило, что он просто заплачет — молча, без криков, без ругани. Он не мог себе представить, что ему делать в этом случае, и в нерешительности раскачивался на стуле. Так как было очень жарко, ставни лавки были наполовину приспущены. Юсуфу припомнились те летние дни, которые провел перед этой лавкой вместе с товарищем, которому он сейчас должен будет причинить жестокую боль. Он как бы воочию видел розовощекое пухлое лицо Али, видел, как тот, рассказывая какую-то историю, поднимает вверх обе руки и жестикулирует.
Юсуф вскочил. Он понял, что если еще немного посидит здесь, то вернется, так ничего и не сказав. Он обязан покончить с этим делом сегодня же. Иначе зло, которое он причинит приятелю, с каждым днем будет расти. Самое правильное — пойти и сказать, что ничего не вышло, и молча выслушать обидные слова, которые совершенно справедливо бросит ему в лицо товарищ.
Он вышел из кофейни и решительно зашагал через площадь. Хотя было совсем сухо, ему казалось, что он идет по вязкому болоту, — ноги с трудом отрывались от земли. К горлу подкатывал ком.
Но лавка была уже близко, и Али заметил его. Он вскочил с плетеной табуретки, подбежал к Юсуфу, схватил его за руки, втянул в лавку и обнял.
— Ах, Юсуф! Мой Юсуф!.. Увидишь, какую свадьбу я устрою! Мать очень обрадовалась, и отец не против. Да здравствует жизнь!
Юсуф вывернулся из объятий товарища, поглядел на него и вдруг почувствовал, что вся душа у него перевернулась. Случилось то, чего он боялся. Али плакал. По его розовым щекам, покрытым, как у айвы, пушком, катились слезы, хотя Али и пытался улыбнуться. Он пододвинулся к Юсуфу, и они оба уселись на мешок с рисом. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, Али спросил:
— Муаззез уже знает, правда?
— Знает.
— Что она говорит, Юсуф, скажи, ради бога? Вдруг я ей не понравлюсь. Но скажи, Юсуф, разве я дурной человек? Такой, как Шакир?.. Муаззез тебя не ослушается, Юсуф! Ты ей рассказал обо мне. Хорошо? Ты самый лучший друг. Ты это дело начал, ты и доведешь его до конца. Послушай, когда мы вместе ходили на праздники к Чынарлы-чеме, а я в душе мечтал о Муаззез, но не смел и подумать, что она будет моей. Своим счастьем я обязан только тебе. Клянусь головой матери, Юсуф, теперь ты мне дороже отца, дороже брата…
Али положил ему руку на плечо. Он весь дрожал.
— Завтра или послезавтра мать пойдет к вам сватать Муаззез и договариваться о свадьбе. Я ни с кем тягаться не хочу, но говорю тебе, такую свадьбу сыграю, что сорок лет о ней в Эдремите помнить будут!.. Да, разве ты не слыхал? — вдруг спросил он, словно только что вспомнил. — Наш Ихсан, сын Хаджи Рифата, тоже женится. Скоро и у него свадьба. Берет девушку из Чорука. Говорят, свадьба будет пышная!
Юсуф уже слышал об этом. Он кивнул головой.
— Пусть сначала он свадьбу справит, — улыбаясь, проговорил Али, — а потом я свою устрою.
Юсуф встал. Приятель ухватил его за руку.
— Что? Ты уже уходишь? Ладно, ступай, но не забудь поговорить обо мне с Муаззез. Сделай все, что можешь, пусть она меня полюбит.
— Хорошо! — проговорил Юсуф после некоторого раздумья.
С этим он и ушел.

Неужели сама судьба уготовила ему после счастливейшей в его жизни ночи несчастнейший день?! Какую горькую печаль испытывал он, глядя на голубое небо, на лицо любимой! Это было так ново, необычно для Юсуфа.
И все случившееся так мучило его, что хотелось биться, метаться, чтобы вырваться из тесной клетки, в которую он попал.
Счастье, казалось бы, выраженное, в сущности, в глубине его сердца, было недостижимым, и это вызывало в нем не только смятение, но и ярость.
Ничто в жизни до сих пор не имело для него цены, ничем он не увлекался, ничего не добивался. Он смотрел на все со стороны и ни от кого не желал зависеть, довольствовался гордым одиночеством. Теперь он впервые чего-то желал, желал с неодолимой силой. Почему же он должен душить это могучее желание, которое, наверное, и раньше жило в его душе, в самых глубоких ее тайниках, а теперь вырвалось наружу. Почему?! Ради кого?!
Перед глазами Юсуфа встал Али, и его губы скривились в полупрезрительной, полусочувственной улыбке. Какой это недалекий простак. Он подумал, что и раньше-то Али ничего не интересовало, кроме школьных учебников, а теперь вот уже несколько лет его голова забита лишь ценами на картошку или оливковое масло. Собственно говоря, Юсуф уже много лет никого не любил и понимал, что сможет полюбить кого-нибудь, только если будет восхищаться им. Разве мог он полюбить окружающих его людей, если он не уважал их, если смотрел на них свысока и даже гнушался ими? Если он и любил немного Саляхаттина-бея, то лишь потому, — что, кроме бесившей Юсуфа беспомощности, у того было еще удивительно доброе сердце.
С первого дня Юсуфа поразило поистине ангельское терпение этого человека по отношению к такой бестолковой, болтливой, не отдающей отчета в своих действиях, жене.
Но к Муаззез он испытывал совсем другие чувства. Он думал о ней не как о постороннем, чужом или отдельно от него живущем человеке, а как о частице самого себя: как о своей руке, глазах или сердце. Здесь не могло быть и речи о том, любить или не любить, нравиться или не нравиться, восторгаться или презирать — это ни разу ему не приходило в голову. Чувство, проснувшееся в нем к Муаззез и дошедшее до его сознания, ощущалось как страшная боль при мысли, что ее могут от него оторвать.
Но неотвратимый ход событий, накатывавшихся на Юсуфа одно за другим, вынуждал его теперь к самым невероятным поступкам. И, несмотря на возмущение, кипевшее в его душе, он знал, что должен будет покориться, что ни ум, ни сила его тут ничем не могут помочь.
Пока все эти смутные мысли, как лента, разворачивались у него в голове и он, закинув руки за голову, лежал на мягкой подстилке, уставившись в потолок, дверь тихонько скрипнула. Юсуф приподнялся, и, увидев входившую в комнату Муаззез, вскочил на ноги и пошел ей навстречу.
Сердце Муаззез забилось, словно готово было разорваться. Но Юсуф, вместо того чтобы обнять ее, поцеловать глаза, лицо, подошел к двери и, обернувшись с порога, сказал удивленно глядевшей на него девушке:
— Я ухожу, у меня спешное дело!
— Юсуф!
— Завтра-послезавтра мать Али придет тебя сватать: погляжу, сумеешь ли ты показать, что ты дочь каймакама!
— Юсуф!
— Не очень-то слушай свою мать. Али неплохой парень. Деньги есть, состояние есть, порядочность известна…
При этих словах лицо Юсуфа исказилось иронической улыбкой. Заметив ее, Муаззез попятилась, раскрыла было рот, но ничего не могла вымолвить. Она снова попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвались лишь какие-то нечленораздельные звуки. Она думала, что произнесла нужные слова, но они застряли у нее в горле.
У Юсуфа шумело в голове, но, все так же держа себя в руках, он подошел к Муаззез и проговорил поприветливей:
— Молчи, моя девочка, так надо!



V

После описанных нами событий прошло две недели. Юсуф мало бывал дома и почти все время проводил в оливковой роще. Он приходил домой после полуночи и уходил на заре. Ясно, что он не хотел встречаться с Муаззез. Несколько дней назад мать Али приходила ее сватать и получила ответ: «Подумаем!» Здесь такой ответ считался успехом. Это означало, что дело решено. Каждая из сторон, для пущей важности, как можно дольше тянула время, и они очень редко ходили друг к другу. Но в доме Али начались приготовления к обручению, было даже выбрано красное тюлевое покрывало для подноса с баклавой, который по обычаю посылают при обручении.
Когда были уплачены триста двадцать лир, Саляхаттин-бей после сильного нервного напряжения впал в апатию и ко всему утратил интерес. Очевидно, чтобы вознаградить себя за ночи, проведенные в бесконечных думах, он ничем не хотел забивать голову и даже на самые простые вопросы домашних только пожимал плечами.
Шахенде-ханым по-прежнему обходила соседей и занималась болтовней и развлечениями. Она бывала даже в доме Хильми-бея, хотя между ними пробежал холодок, но никогда не заикалась о том, что Муаззез обещана другому. Зато в других домах она говорила: «Я не знаю, мы еще не решили, но, говорят, зять очень богат… И чист, как ангел!» Она не ограничивалась похвалами в адрес Али и, называя его зятем, давала понять, что сватовство уже порядком продвинулось вперед.
Но ума у нее ни на что не хватало, а Саляхаттин-бей и Юсуф все эти дни были заняты только собой, и никаких приготовлений к обручению не делалось.
Больше всего такое положение мучило Муаззез, которая не понимала, что происходит и как собираются с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с Юсуфом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то у нее самой недоставало смелости, то Юсуф, придя домой полумертвый от усталости, сразу же валился в постель. Несколько раз, когда отца с матерью не было дома, она ждала Юсуфа допоздна и однажды, выйдя ему навстречу, даже начала было:
— Юсуф, брат…
Но Юсуф тут же оборвал ее:
— Ты еще не ложилась, Муаззез? Кто же выходит зимой так легко одетый в прихожую? Скорей в постель, я тоже сегодня очень устал и сейчас лягу!
И, не дожидаясь ее ответа, он пошел к себе.
Первое время Муаззез была вне себя от гнева, она даже возненавидела Юсуфа, но постепенно ее злость превратилась в глубокую печаль, а в последнее время она стала бояться его. Нет, Юсуф вовсе не был спокоен, как это казалось. Однажды вечером, строго оборвав начавшийся было разговор, он вдруг протянул руку и погладил Муаззез по щеке. Она заметила, что рука его дрожала, как у больного лихорадкой. Иногда он слушал ее, не перебивая, минут десять и больше, в его глазах светилось понимание и даже ответное чувство, но как только она переставала говорить, он, точно очнувшись от сна, отделывался сухим, холодным, ничего не значащим ответом и тотчас же удалялся.
От этого Муаззез впадала в еще большее уныние. Проводя целые дни одна в пустом доме, она привыкла говорить сама с собой. Ни с того ни с сего на нее вдруг нападали слезы, а потом на губах появлялась легкая улыбка.
Кюбра и ее мать жили в доме каймакама, как привидения. Они исчезали, когда в них не было нужды, а когда их искали, вдруг появлялись, точно из воздуха. Было похоже, что они, как и Саляхаттин-бей, погрузились в спячку, чтобы дать отдых своим нервам, слишком долго находившимся в напряжении.
Хотя Кюбра и пришла немного в себя, лицо ее по-прежнему сохраняло болезненную бледность. Не раз она поднималась днем наверх, входила к Муаззез, чтобы перекинуться с ней несколькими словами, но та, погруженная в свои думы, лежала ничком на тахте, и они не находили, что сказать, и только в тягостном молчании глядели друг на друга.
В последние дни Муаззез стала совсем избегать Кюбру. Сама не зная почему, она в душе как будто сердилась на девочку. Даже сейчас, когда она больше всего нуждалась в общении с людьми, Кюбра ни разу не пришла ей на память: она не могла сблизиться с ней, хотя та сама искала этого. Какое там сблизиться! Когда они молча смотрели друг другу в глаза, Муаззез замечала во взгляде Кюбры странный блеск. Если бы Муаззез могла, она убегала бы днем из дому или пряталась где-нибудь в темном углу.
Но, к счастью, как и все девушки, воспитываемые взаперти, подобно домашним животным, только еще более бесцельно, она обладала способностью ждать долгие часы и дни, а может, месяцы и годы, ничем не занимая ни своего ума, ни своих рук, ни о чем не думая и ничего не делая.
И когда мысли, сжигавшие ее душу, заходили в тупик, она отдавалась во власть пустоты.



VI

Одна случайность, вернее, несчастье вдруг все переменило.
Ихсан вот уже целую неделю праздновал свадьбу. В среду вечером веселье и всеобщее возбуждение достигли предела. Двор их дома в районе Чайджи заполнили женщины, а площадку перед воротами — мужчины.
Женщины в тонких цветастых платках уселись рядком вдоль стен двора, часть домочадцев вместе с близкими друзьями расположились на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Несмотря на довольно холодную погоду, вероятно, осмелев от приближения весны, свадьбу устроили на вольном воздухе. Посередине двора, на выложенной камнем площадке, пели, приплясывая с бубнами в руках, несколько цыганок. Молодые женщины и девушки из соседних домов, мелко перебирая ногами, обутыми в желтые башмаки и бабуши[22], опустив глаза, плясали под их пенье местные танцы.
Невеста в феске, увешанной монетами и нитками жемчуга, прикрытая тонким тюлевым покрывалом, спускающимся до плеч, восседала на резной деревянной скамье, предоставленной ей в честь этого торжественного дня. Длинные золотые нити свешивались вдоль ее щек, ниспадая на грудь. Она изредка обводила окружающих растерянным, неподвижным взглядом, но чаще сидела, опустив глаза, вероятно, ожидая той минуты, когда кончится свадебное веселье. Расшитое золотом темно-вишневое бархатное платье с рукавами, почти закрывавшими кисти, и широким подолом, складками спускавшимся до земли, придавало лицу невесты розоватый оттенок. Свет факелов, горевших по углам двора, поблескивал на ее влажных ресницах. Мать невесты, стоявшая рядом, беспрерывно утирала глаза краем платка, к ней то и дело подходили женщины-родственницы со стороны жениха и что-то шептали на ухо.
Невесту тоже выводили несколько раз танцевать, и тогда цыганки начинали громче бить в бубны, и их отрывистые напевы звучали еще выразительнее, еще сладострастней. Выйдя на середину, невеста останавливалась на минуту, точно растерявшись, а потом медленно, будто оттаивая, начинала двигаться. Подол ее платья, скользнув раза два по большим черным камням, маленькими рывками, похожими на прыжки, начинал кружиться по двору.
Платье из толстого бархата с поблескивавшим золотым шитьем не могло скрыть детскую худобу ее тела. Ее руки, тонувшие в широких рукавах, поднимались только до груди, а пальцы прищелкивали тихо, почти неслышно. Волосы, заплетенные в тоненькие, доходившие до плеч косички, раскачивались под тюлем в такт ее движениям; полузакрытые глаза были устремлены в землю; широкий пояс, низко охватывающий талию, выдавал легкие движения ее бедер и отбрасывал искрящиеся блики. Весь танец невесты состоял из незаметных, но удивительно ритмичных, сливающихся друг с другом движений.
Выстроившиеся в сторонке женщины удовлетворенно кивали головами. И они, и дети, смирно сидевшие рядом с ними, поджав под себя ноги, следили за невестой с таким вниманием, словно боялись пропустить малейшее ее движение. Даже мать Ихсана остановилась у деревянного амбара под лестницей, перестала отдавать приказания служанкам и, одобрительно следя за танцем, думала о том, что взяла своему молодцу достойную невесту.
Что до мужчин, толпившихся на улице, то их веселье было отнюдь не таким спокойным и степенным. По краям широкой и пыльной площади шла железная решетка, воткнутые в нее факелы довольно ярко освещали площадь. Оркестр, расположившийся в сторонке и состоящий из двух барабанов, зурниста и кларнета, беспрерывно наигрывал разнообразные мелодии; красные, раздутые, точно зобы, щеки зурнача лоснились. На деревянных колодах, расставленных вокруг площади, заняла места почти вся именитая молодежь города. Пришли все друзья Ихсана — от ухарей, разодетых в голубое сукно, до благонравных эфенди в костюмах из темно-зеленой чертовой кожи. Все были пьяны, и Ихсан с огромной трехлитровой бутылью и жестяной кружкой в руках неустанно обходил гостей.
Смуглое лицо жениха не выражало ничего, кроме тупой усталости. Его тонкие, редкие усики, все в капельках пота, казались еще реже, когда он подходил к приятелям и улыбался им бессмысленной улыбкой.
Сдвинутая на затылок феска с кружевным платком^, из-под которой выбивались расчесанные на прямой пробор курчавые черные волосы, приоткрывала выскобленное бритвой темя. В этот вечер он думал только о том, чтобы угодить своим товарищам, как следует повеселить их, и поэтому, как только затихали зурны, он с руганью обрушивался на музыкантов, но при этом приказывал своим людям, чтобы они не забывали наполнять для них водкой бутыли, которые очень быстро опустошались изнемогающими от усталости цыганами.
Как только музыканты начинали играть общий свадебный танец, со своих мест поднимались человек десять и, выстроившись в затылок, медленным, мерным шагом начинали кружиться по площади, то соединяя руки над головой, то снова опуская их вниз. Танцоры то и дело дотрагивались до земли пальцами, чтобы они лучше щелкали, вслед за пьяной отрыжкой из их глоток вырывались визгливые выкрики.
Али пришел пораньше и уселся в углу. Он был не очень пьян. Для приличия, чтобы не обидеть Ихсана, он выпил всего два глотка, глядя на своих приятелей, которые вертелись посредине, припадая на колени, и в то же время внимательно посматривая по сторонам, чтобы на своей свадьбе сделать все еще лучше.
Несколько раз к нему подходил Ихсан. Как-то, присев рядом, он спросил:
— Ну, как дела? Когда твоя свадьба?
— Что ты, дорогой, еще ничего не известно. Ихсан смерил его недоверчивым взглядом:
— Значит, и от нас скрываешь? По правде говоря, обижаешь ты меня, Али.
Али промолчал. Ихсан вскочил. Глядя ему вслед, Али увидел, что к площади приближается Шакир с Хаджи Этхемом и остальной компанией.
Шакир, как всегда, был пьян, и Хаджи Этхем держал его под руку. На Шакире были зеленоватые шаровары, голубая куртка и жилет.
Гости, сидевшие на бревнах, подвинулись, уступив место вновь прибывшим. Ихсан вышел им навстречу и поднес вино. Шакир схватил протянутую ему полную кружку, осушил ее, задрав голову, и, морщась, вытер рот ладонью. Хаджи Этхем вытащил из кармана каленый горох с изюмом. Кто-то из людей Ихсана поставил перед ними большое блюдо с соленьями.
Но тут взгляд Шакира упал на Али, который сидел шагах в пяти от него. Растолкав локтями окружавших его людей, Шакир пригнул голову и испустил дикий крик.
Кое-кто из присутствующих сразу смекнул, в чем дело, а Хаджи Этхем пробормотал:
— Вот еще напасть!
Хотя Али утверждал, что еще ничего не известно, но в городе все считали его женитьбу на Муаззез делом решенным. Эта новость, о которой больше всего трезвонила сама Шахенде-ханым, всячески отрицая ее, быстро долетела и до Шакира. И он, и Хаджи Этхем без труда догадались, откуда Юсуф добыл триста двадцать лир. Хаджи Этхем сразу же решил устроить Али какую-нибудь пакость и только выжидал удобного случая.
При виде своего соперника, который разрушил все его мечты, Шакир пришел в бешенство. Он считал свои планы уже осуществившимися, а этот парень, отсчитав три сотни золотых лир, вырвал у него из рук девушку. Словно ни к кому прямо не обращаясь, но искоса поглядывая на Али, он стал сквернословить. Приятели пытались его урезонить.
— Помилуй, Шакир-бей, тебе это не пристало! Успокойся, ради всего святого!
Шакир расталкивал их плечом и орал:
— Оставьте меня! Я их всех разорю!
Али быстро сообразил, в чем дело. Он хотел было уйти подальше от греха, но понял, что этого он сделать не может, потому что тогда он никому в городе не посмеет взглянуть в глаза. Он остался сидеть на месте, стараясь не обращать внимания на Шакира. А Шакир распалялся все больше. Мысли его обратились к Муаззез. Она все время стояла у него перед глазами, и, когда взгляд его останавливался на Али, он чувствовал, что в нем и правда закипает душа. Он не мог представить себе, что этого жалкого, трусливого лавочника могли предпочесть такому, как он, — сыну богача, настоящему бею, и во всем винил Али.
— Если есть удалец похрабрее меня, пусть выйдет! — крикнул Шакир.
— Что ты, ага! Откуда в Эдремите взяться джигиту храбрее тебя, — тотчас ответили ему окружающие.
— Кто посмеет прикоснуться к надкушенному мною яблочку?
— Кому это придет в голову, Шакир-бей? Веселись себе на здоровье!
Али сидел как на угольях. Шакир, закрыв глаза, орал, мотая головой:
— Если найдется такой, я выпущу из него кишки.
— Выпустишь, Шакир-бей. Будь спокоен — все в порядке!
В это время барабаны и зурны вновь заиграли свадебный танец. Танцоры, подымая пыль, снова закружили заплетавшимися ногами. Время от времени они останавливались, вытаскивали из-за пояса пистолеты и пять-шесть раз подряд палили в воздух.
Шакир выскочил на середину и присоединился к танцующим. Широкий кушак халепской[23] работы волочился по земле, путаясь у него в ногах. Он едва держался на ногах и поэтому больше вертелся на одном месте. Нагнувшись, чтобы встать на колено, он упал лицом в пыль и с трудом поднялся. Глаза его были полузакрыты, он глядел сквозь маленькую щелку между веками.
Вдруг он заметил, что стоит рядом с Али. Повернувшись к нему лицом, он попытался выпрямиться. Его губы и лицо нервно подергивались. Глаза были по-прежнему полузакрыты. Он поднял брови и принял вызывающую позу. Али тоже выпрямился, побледнел и молча смотрел на Шакира, думая в этот момент не о нем, а о товарищах, о том, что они скажут, если он струсит.
Шакир встрепенулся. В круг танцующих вошли барабанщик и зурнист. Барабанщик, выпятив свой горб, изо всех сил лупил по туго натянутой коже барабана. Зурнач раскачивался из стороны в сторону, словно играл всем телом; он то наставлял инструмент на кого-нибудь из танцующих, то, войдя в раж, поднимал его прямо к небу.
Шакир, пытаясь танцевать, сделал еще несколько шагов. В этот момент кое-кто из зрителей и танцоры вытащили пистолеты и один за другим стали палить в воздух. Шакир тоже сунул руку за пазуху, вытащил из-под голубой куртки огромный «смит-вессон» и три раза выстрелил в небо.
Потом, словно устав держать тяжелый пистолет, рука его медленно опустилась, дойдя до уровня груди Али, остановилась, выпрямилась и застыла на месте. Глаза Шакира, все время полузакрытые, вдруг округлились и вылезли из орбит. Он чуть наклонился вправо и, когда глаз его оказался на уровне мушки, два раза подряд спустил курок.
Достать пистолет, выстрелить в воздух, наставить его на Али — на все это потребовалось несколько секунд, и многие только успели обернуться на звук выстрелов.
Али откинулся назад и упал на землю.
На площади все смешалось. Танцоры, барабанщики, зурнисты, те, кто еще пил водку, и те, кто уже засыпал пьяным сном, — все бросились к распростертому на земле телу. Ихсан встал на колени, обхватил руками голову Али. Он кивнул одному из стоящих рядом парней, и тот, присев, обнажил грудь раненого. Пули попали в левую сторону груди на расстоянии четырех пальцев друг от друга. Из маленьких черных дырочек почти не текла кровь. Ихсан поднял голову и посмотрел на окружающих, словно говоря: «Видите, он готов».
— Оставьте его! — с видом знатока сказал один из парней. — Да упокоит его Аллах!
— Да упокоит его Аллах! — в один голос повторили остальные.
Только теперь все вспомнили о Шакире. Повернувшись к нему, они увидели, что Шакир стоит на том же месте, откуда стрелял; правая рука его, державшая пистолет, висела, как неживая, а левой он отпихивал Хаджи Этхема и других своих дружков, которые пытались увести его.



VII

В конце улицы показались два жандарма с унтером во главе. Со времени провозглашения свободы[24] эти представители государственной власти уже успели себя достаточно проявить, и народ не относился к ним столь равнодушно, как к старой жандармерии, — стоило теперь где-нибудь появиться хоть одному жандарму, каждый предпочитал убраться подобру-поздорову во избежание неприятностей.
Вот и сейчас, не успели они показаться, как площадь опустела. Жандармы попытались перерезать убегавшим дорогу, но смогли задержать только шесть человек.
Шакир вместе с жандармом, который держал его под руку, медленно отправился в участок. Хаджи Этхем в суматохе исчез.
Всю дорогу никто не раскрыл рта. Когда они вошли в розовое деревянное здание участка, помещавшегося на склоне Тавшанбайыры, свидетелей и Шакира оставили в коридоре. Унтер вошел в кабинет, приготовил перо и бумагу. Перед ним на столе лежал большой массивный пистолет, отобранный у Шакира.
Шакир, вызванный первым, ошалелый и все еще пьяный, не мог дать никаких показаний. Унтер протянул ему табакерку, и он пытался свернуть толстую самокрутку, но бумага то и дело выскальзывала из его дрожащих пальцев. Унтеру при свете маленькой лампы с отражателем, которую он снял со стены и поставил на стол, удалось нанести на бумагу только имя и фамилию убийцы.
— Уведи его! Пусть войдет кто-нибудь из свидетелей! — приказал он стоявшему у двери жандарму и, откинувшись на спинку стула, зевнул.
Шакир, волоча ноги, поплелся к двери и лицом к лицу столкнулся с Хаджи Этхемом. Тот даже не обернулся, словно не заметил или не узнал его.
— Ну, как дела, Джемаль-чавуш? — обратился Хаджи Этхем к унтеру и, покачав головой, добавил: — Жалко парня, ей-богу! Просто лев был… Очень жалко!
Джемаль-чавуш был молод и служил в жандармерии недавно, но он был не настолько уж прост и неопытен, чтобы поверить, будто Хаджи Этхем пришел сюда погоревать об Али. Он подозрительно взглянул на вошедшего.
Хаджи Этхем, указав на Шакира, который все еще стоял в дверях и тупо смотрел на него, заметил как бы невзначай:
— Этому парню мать послала одеяло и постель. Я принес их. Бедная женщина так плачет, так убивается!..
Потом обратился к Шакиру:
— Ступай, постели себе и ложись… Утро вечера мудренее. Случилось несчастье, что теперь делать… Нельзя быть таким небрежным. Когда пьян, надо лучше смотреть по сторонам.
Шакир медленно вышел, размышляя над тем, что могут означать эти слова. Хаджи Этхем и унтер, оставшись одни, некоторое время молчали. Потом унтер взглянул на Хаджи Этхема, точно спрашивая: «Еще что?»
Тот, глубоко задумавшись, по-прежнему молчал. Наконец, будто подведя итог каким-то долгим расчетам, тряхнул головой и спросил:
— Что будет с этим парнем?
— Об этом знает один Аллах… да еще наш матерый!
«Матерым» называли председателя уголовного суда, или, как тогда именовали, судебной палаты по уголовным делам. Так прозвали его в народе, вернее те, кому приходилось иметь дело с судом, потому что судья был дородным пожилым человеком.
Хаджи Этхем усмехнулся и многозначительно взглянул на унтера.
— А что может сделать матерый? Несчастный случай! Злого умысла нет. Это не преступление…
Унтер махнул рукой.
— Оставь, любезнейший. Это уж ты нам не расска-. зывай… Свидетели за дверью. Сейчас я их всех опрошу.
— Милый ты мой, золотой ты мой Джемаль-чавуш! Выслушай сначала меня, а потом свидетелей. Да я ведь, кстати, тоже считаюсь свидетелем! Я был там и не пьян.
Он наклонился над столом поближе к унтеру и, вытянув шею, негромко, но не останавливаясь ни на секунду, стал сыпать фразами. Он говорил долго и, между прочим, почти убедил унтера, что смерть Али — всего лишь результат несчастного случая. Потом он выпрямился, собираясь идти, и тут взгляд его задержался на пистолете, лежавшем на краю стола.
— Дорогой мой! Это, конечно, несчастный случай, — сказал он, — но разве обязательно он должен был произойти из-за Шакира?
Джемаль-чавуш тряхнул головой, давая понять, что разговора, который только что произошел между ними и закончился тем, что на столе очутился маленький, туго набитый мешочек, еще недостаточно для того, чтобы он это уразумел.
Тогда Хаджи Этхем сунул руку в правый карман куртки, вынул еще один такой же мешочек и положил его рядом с первым. Затем он вытащил из кармана брюк небольшой браунинг и протянул его унтеру. Тот, удивленный, взял пистолет в руки, и, пока он раздумывал о том, что бы это могло значить, Хаджи Этхем успел засунуть за пояс массивный «смит-вессон», который лежал на столе.
Джемаль-чавуш все с тем же невозмутимым, понимающим видом поглядел на Хаджи Этхема и, когда тот выходил, крикнул ему вслед:
— Смотрите, не сфальшивьте и меня не подведите! Держитесь твердо!
— Ты не беспокойся. Разреши только, я дам по сигарете свидетелям.
Унтер усмехнулся, спрятал мешочки во внутренний карман куртки, открыл один из ящиков стола, положил браунинг на бумаги, запер ящик и вынул ключ.
Хаджи Этхем, выйдя из кабинета, растолкал заснувших на скамейке четырех свидетелей, угостил каждого щепоткой контрабандного табака, поговорил о всякой всячине и завел разговор о том, кто же убил Али.
Трое свидетелей были из деревни Чорук, откуда Ихсан взял себе невесту. Решив, что, если они будут показывать так, как их учил Хаджи Этхем, суд закончится скорее и на их долю придется меньше неприятностей, они одобрительно кивали головами. Четвертым был барабанщик-цыган. Он дрожал от страха, что попал в руки жандармов, и одновременно прикидывал, что он может на этом деле заработать. Но Хаджи Этхем вовсе не желал быть с ним таким же щедрым, как с жандармским унтером. Поэтому, положив руку на плечо, он проговорил:
— Эй ты, цыган! Я тоже был там и все видел. Все случилось так, как я сказал. Если ты будешь врать и показывать по-другому, я отделаю тебя так, что и костей не соберешь!
Барабанщик встал, приложил руку к груди и ответил:
— Клянусь честью, я покажу так, как ты говорил… Но наш табор отсюда далеко, трудно будет приходить. Придется дела свои бросать. Вот почему я тревожусь!
Хаджи Этхем протянул ему щепотку табака и вышел из участка. Несмотря на позднее время, он направился к дому Хильми-бея.
Представ перед унтером, свидетели в один голос заявили: «Мы ничего не видели, ничего не слышали! Все выпили, танцевали, веселились. Вдруг Али вскрикнул и свалился на землю. Оказывается, его убили…»
Приложив под протоколом пальцы, они тоже вышли из участка и пошли своей дорогой.
Джемаль-чавуш дежурил и поэтому должен был провести ночь в участке. Он растянулся на стоявшем в углу диване с разбитыми пружинами и натянул на себя шинель. Шакир положил свою постель на деревянные нары дежурки, свалился и уснул. Он спал так крепко, что его не могли разбудить ни шум, производимый жандармами, каждый час сменявшимися с поста, ни громкий стук подкованных сапог часового, расхаживавшего по камням мостовой у самых дверей.



VIII

Следствие продолжалось недолго. Уже через неделю после ареста следователь выпустил Шакира на свободу. Да и эту неделю он бывал в тюрьме только днем, раскуривал папиросы в кабинете директора, разгуливал взад и вперед по маленькому садику у ворот казармы. На ночь его отпускали домой. Об этом якобы секретном разрешении знали все — и каймакам, и прокурор, и председатель суда, — но ничего не говорили. Да иначе и быть не могло. Так это велось с давних пор. Городскому начальству, несмотря на провозглашение свободы и равенства, даже в голову не приходило, что сын Хильми-бея может быть в самом деле заключен в тюрьму. Тюрьма предназначалась для бродяг, крестьян и прочих простолюдинов. Разве можно равнять с ними сына Хильми-бея, пусть даже он убил человека? Бей-ские сынки, не только такие, как Шакир, чье осуждение было еще под вопросом, но даже те, которые получали по пятнадцать лет тюрьмы, половину этого срока по большей части проводили дома. В тюрьме их держали исключительно во время редких наездов вали или инспектора министерства юстиции. Иногда прибывал, правда, какой-нибудь упрямый начальник караула или начальник тюрьмы и, чтобы показать свою твердость, начинал наводить строгости. Но через несколько дней, побеседовав с приходившими в тюрьму родственниками некоторых арестантов, он все оставлял по-прежнему. Да и первоначальная строгость была не более чем военная хитрость, рассчитанная на то, чтобы «продаться подороже».
Шакир видел арестантов, которые наивно думали, что и он попадет к ним в камеру, лишь тогда, когда те, прильнув к деревянной решетке, отделявшей внутренний двор тюрьмы от ворот казармы, смотрели на волю. Да и это продолжалось всего одну неделю.
Потом начался суд. Но так как следователю не удалось установить, что Шакир имеет к убийству какое-либо отношение, суду делать было нечего. Только хлопоты отца Али немного затянули дело. Шериф-эфенди уговорил несколько человек, присутствовавших на свадьбе, выступить свидетелями. На первом заседании они изложили все, что видели, и заявили, что Шакир не только наставил пистолет на Али, но даже и прицелился. Но на последующих заседаниях часть этих свидетелей неизвестно почему изменила свои показания.
Остальные свидетели, в том числе и те, что давали показания в участке, утверждали, будто они ничего не знают, в ту ночь все стреляли в воздух, и за этим грохотом невозможно определить, чья пуля попала в Али.
Защитник Шакира, Хами-бей, был дальним родственником Хильми-бея. Этот богатый человек, пользовавшийся среди своих коллег довольно странной репутацией, вел дел больше, чем все другие адвокаты города. Он обладал резким, громовым голосом, убедительной логикой и выигрывал почти все дела, за которые брался, но не пренебрегал при этом средствами, которые при всем желании нельзя было назвать чистыми. Он считал, что как на войне все дозволено, чтобы победить, так и на суде все средства хороши, чтобы выиграть дело. Подменить показания, взвалить вину на другого, найти лжесвидетеля, заставить бедняка за несколько курушей сказать: «Это сделал я», чтобы спасти истинного виновника преступления, — таковы были «тонкие» приемы, применявшиеся Хами-беем. Но в деле Шакира даже не возникло таких обстоятельств, которые требовали бы излишнего напряжения его умственных способностей. Хаджи Этхем все уладил сам, и адвокату по существу делать было нечего.
Судья не сомневался, что Али убит Шакиром. Собственно говоря, никто в этом не сомневался. Но более важные доводы — показания свидетелей, вещественные доказательства — говорили в пользу Шакира. Правда, все знали, что это подстроено, но… Что до каймакама Саляхаттина-бея, то он вовсе не занимался эти-м делом.
Каждый раз, когда отец Али кричал на суде:
— Я настаиваю на своем иске! Я требую крови за кровь! — у судьи сжималось сердце, но, решив, что он ничего не может поделать он только говорил:
— Положитесь на правосудие.
Всем обстоятельствам, подтверждавшим, что убийца Шакир, противостояло одно, более веское и доказательное, перед которым все обвинения не имели никакого значения. Это было заключение врача. Согласно этому заключению, пули, извлеченные из тела Али, сына Шерифа, были выпущены из пистолета крупного калибра.
Между тем в суд был представлен маленький браунинг, который, согласно протоколу, держал в руке Шакир, когда жандармерия прибыла на место происшествия.
Свидетели, которых опрашивали до появления на суде врачебного заключения, не смогли назвать системы пистолета, из которого Шакир стрелял. Шериф-ага убедил их потом изменить показания, и они заявили, что видели в руках Шакира большой тяжелый пистолет, но толку от этого было мало.
На все вопросы, которые задавали Шакиру относительно событий той ночи, он отвечал:
— Не знаю. Был пьян, ничего не помню.
— А раньше было у тебя что-нибудь с Али?
— С какой стати? Мы ведь приятели! Что между нами может быть?
— Люди видели, как ты стрелял в него.
— Ошибка. Я стрелял в воздух. — = Отвечая на вопросы судьи, он приподнимал бровь, кривил губы, и, лицо его принимало такое выражение, словно он хотел сказать: «Э! Ты надоел мне. Отстань!»
Хами-бей начал свою речь, слегка улыбаясь, словно удивлялся тому, что вынужден защищать столь очевидную истину, и еще раз вкратце изложил все дело. Начав с того, что Шакир и Али были друзьями детства, вместе играли, он подчеркнул, что между ними никогда не было ничего такого, что могло бы вызвать вражду, и невозможно даже себе представить причины, которые могли бы натолкнуть одного из них на мысль об убийстве.
О Муаззез на суде никто даже не заикнулся, потому что обе стороны не желали сердить каймакама, впутывая его в это дело. К тому же никто не мог затронуть этого вопроса еще и по той причине, что сватовством Муаззез занимались женщины, и даже Шериф-ага не мог настолько переступить границы приличия, чтобы позволить своей жене выступать на суде свидетельницей.
И судья, который все это знал, вынужден был до конца выслушать монолог Хами-бея, сотрясавшего стены суда:
— Убитый и мой подзащитный были связаны такой искренней и самоотверженной дружбой, что речи о какой-то там вражде быть не может, более того, перед лицом опасности они готовы были пойти на смерть, чтобы спасти друг друга!
Перейдя к событиям роковой ночи, Хами-бей заявил, что все были пьяны и, развеселившись, стреляли в воздух, что Али сразили две шальные пули и налицо имеется не преступление, а несчастный случай. Заключил он следующим образом:
— Виновником этого несчастного случая не может быть Шакир-бей, ибо в заключении государственного патологоанатома, составленном на основании вскрытия трупа, точно установлены характерные особенности оружия, явившегося причиной смерти, которые совершенно не совпадают с характеристикой того оружия, которое носил мой подзащитный.
— Высокий суд! Мы являемся здесь свидетелями еще одной прихоти божественного провидения, еще одной случайности. Происходит несчастный случай, и погибает один из сынов нашей родины. Это само по себе уже достаточное несчастье. И вот судьба, не желая расчищать путь еще одному несчастью, направляет руку правосудия на ложный путь, тем самым давая повод для предания забвению истинного, но невольного виновника несчастья…
К концу защитительной речи два члена суда, сидевшие рядом с председателем, начали засыпать. Шериф-эфенди, стоявший в углу, не желая видеть, как будет оправдан убийца его сына, тихонько вышел из зала и, тяжко вздыхая, поплелся домой.
Шакир тоже дремал на своей скамье. После того как Хами-бей закончил речь, председатель объявил, что заседание переносится на следующий день, когда и будет вынесен приговор. Как все и ожидали, этот приговор был оправдательным.



IX

Апатия, слабость, напавшие на каймакама после того, как миновали трудные дни, не были чем-то преходящим, наоборот, они усиливались день ото дня: у него обнаружилась болезнь сердца.
Эта болезнь мало-помалу давала себя знать еще раньше, уже с тридцатилетнего возраста. Ему все труднее становилось ходить пешком, подниматься по лестнице, в гору, и, выпив лишнего, он плохо чувствовал себя всю ночь. Но болезнь вдруг обострилась. Раньше он не принимал ее всерьез, считая; что это естественно после перенесенного волнения и большой усталости. Но несколько месяцев назад этот недуг, о котором он в последние годы стал совсем забывать, так как вел в Эдремите довольно спокойную жизнь и дом его помещался на невысоком месте, неожиданно посреди ночи разразился сильным сердечным приступом и острой болью в груди и с тех пор все время давал о себе знать.
Это произошло примерно в те самые дни, когда был убит Али. Гнетущая тишина, вздорность всего, что творилось в его доме, недоверчивый вид Юсуфа, который его избегал, безразличие Муаззез, возраставшее день ото дня, и, наконец, непрерывное ворчание Шахен-де довели его до того, что ему стало душно в собственном доме. О том, чтобы пойти в присутствие, ему не хотелось думать. Пообедав дома, он надел пальто, выскочил на улицу и направился к северной окраине городка. Он шел, увязая в грязи, среди оливковых рощ и искал родник, который, как он слышал, находился где-то неподалеку, но где точно, он не знал. Говорили, что рядом с родником растет огромная чинара; это место для прогулок ему очень хвалили, и с неожиданно пробудившимся интересом Саляхаттин-бей решил непременно разыскать его. На склонах холмов за оливковыми рощами вырисовывались разбросанные там и сям купы деревьев; одни из них еще стояли голые, другие уже окутывались светло-зеленым покрывалом молодой листвы. Но где именно среди них скрывался родник, он не знал и направился к тем, что казались ему ближе всех. Среди олив росли деревья слив и абрикосов. Они были усыпаны прелестными розовыми цветами. Стоило пройти мимо них, как вас окутывал и опьянял их аромат.
Саляхаттин-бей почувствовал, что к сердцу его устремляется что-то молодое, бодрящее. Он глубоко вздохнул, его легкие до краев наполнились воздухом, ему показалось, что вместе с природой оживает он сам. Все вокруг пробуждалось к новой жизни: на земле, похожей на ил, затененной оливами, никогда не сбрасывавшими своей густой листвы, местами начала пробиваться трава; тонкие безлистые ветви ив покрылись светлым зеленым пушком полуоткрытых почек, оповещавших о том, что скоро появится листва, которая сплошь покроет эти тонкие ветви.
Склон холма, поросший оливами, подымался вверх террасами, укрепленными каменными подпорками. Перебираясь с одной террасы на другую, каймакам до крови оцарапал руки о колючки ежевики. Ему показалось, что вместе с кровью из тонких царапин на его покрытых рыжеватым пушком руках с раздувшимися жилами вышел и яд, который долгие годы подтачивал его тело. Так привольно и свежо у него на душе. Перебравшись еще через несколько уступов, он подошел к купе деревьев, которую видел снизу. Родника не было здесь. Огромное раскидистое ореховое дерево и две молодые чинары, словно в полузабытьи, стояли, прислонившись друг к другу ветвями, готовясь очнуться от долгого оцепенения. Саляхаттин-бей уселся под орешиной. Последний подъем порядком утомил его. Сердце стучало, как колотушка. Но ощущение молодости и полноты жизни, наполнившее его душу, от этого не уменьшилось. Откинув голову, он отдышался. Почувствовав, наконец, что пот, выступивший на спине под пальто, начинает высыхать, он выпрямился и стал смотреть на долину.
Все вокруг сияло и светилось, точно вымытое. Тучи, закрывавшие небо и солнце, тянулись до дальних горных вершин, осаждаясь на них туманом, и поднимались все выше над долиной. Хотя солнца не было, воздух был такой чистый и прозрачный, что Саляхаттин-бей различал даже деревни в горах совсем рядом с полосой тумана.
Повернув голову вправо, он увидел море. Километров десять тянулись сады и деревья, а дальше начиналось море, которое то блестело на солнце, местами пробивавшемся сквозь тучи, то снова темнело. Очень далеко, на горизонте, совсем в тумане, едва виднелся остров Митилена. Наверное, сейчас там шел дождь.
Вдруг Саляхаттин-бей почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Он словно потерялся среди этой необъятной, прекрасной и приветливой природы. Но, снова осмотревшись вокруг, он увидел город, который начал обволакиваться слоями розового тумана, и вздрогнул. Необходимость вернуться туда, в это тесное, низкое, как могила, место показалась ему мучительно горькой. Испугавшись своих мыслей, он начал быстро спускаться вниз.
От недавней легкости в душе не осталось и следа. Саляхаттин-бей испытывал только усталость и головную боль.
Когда он подошел к городу, навстречу ему попалось несколько пастухов. С криками они гнали перед собой с десяток тощих волов, не давая им разбредаться. В нос ударил влажный резкий запах навоза. По раскисшей дороге стелился дым от смолистых сосновых дров, вылетавший из труб приземистых домишек. Саляхаттин-бей быстро шагал по раскисшей дороге, не желая быть застигнутым темнотой. Хотя погода стояла сырая и пасмурная, было не холодно. Он сильно разогрелся в своем пальто, все тело покрыла испарина. Придя домой, он сразу же разделся, накинул короткую стеганую куртку и вымылся у колонки. Потом пошел к себе и растянулся на постели.
Через полчаса его позвали ужинать. Вместе с женой и дочерью он сел за низкий стол, накрытый на нижнем этаже в комнате, выходящей на улицу.
— Юсуфа опять нет? — спросил он, чтобы что-то сказать.
— А когда он бывает? — ответила вопросом Шахенде.
Она сказала это без всякой задней мысли, просто потому, что привыкла разговаривать в таком тоне. Каймакам пожалел, что спросил ее об этом.
— Юсуф последние дни совсем перестал бывать дома, — проговорила Муаззез, не поднимая глаз. — Не знаю, что происходит? И вы с ним совсем не разговариваете…
Каймакам пожал плечами, давая понять, что это его не интересует.
Он взял миску с компотом, которая стояла на краю стола, и поставил ее на середину. Все трое принялись есть.
В полутемной комнате раздавался только негромкий стук металлических ложек о миску. Поужинали. Каймакам уселся в сторонке и попросил Муаззез:
— Дай мне какую-нибудь книгу.
Муаззез открыла книжный шкаф, в котором помещались также кофейный прибор и мешок для белья, вытащила со средней полки из кучи наваленных друг на друга книг самую толстую и подала ее отцу.
Прислонившись к стене, Саляхаттин-бей при свете лампы, висевшей над головой, принялся просматривать старые, пожелтевшие страницы. Эта книга с потрепанными, оторванными от толстого черного переплета страницами была подшивкой журнала «Сервети Фюнун» за старые годы[25].
Перелистывая ее, каймакам припомнил то время, когда он читал этот журнал запоем и даже учил наизусть стихи, помещенные под гравюрой по самшиту, которая называлась «Девушка, идущая к фонтану».
Через полчаса он удалился в свою комнату. Шахенде и Муаззез тоже легли рано.
Около полуночи Шахенде разбудил сдавленный кашель мужа.
— Что с тобой, бей!
В ответ послышался стон, и, когда Шахенде собралась выйти в переднюю, взять светильник, Саляхаттин-бей глухо проговорил:
— Принеси бутылку с одеколоном!
С трудом сунув ноги в ночные туфли, Шахенде выскочила из комнаты. Схватив светильник, стоявший у лестницы, она с грохотом сбежала по ступеням. В комнате над улицей нашла бутылку с одеколоном, растолкала мать Кюбры.
— Вставайте, эй вы! Бею нехорошо! — крикнула Шахенде и с таким же шумом и грохотом понеслась наверх.
Когда она вошла в комнату, Саляхаттин-бей сидел на постели, подложив под спину подушку и прислонившись к стене. Он поднял голову и болезненно поморщился.
— Послушай, к чему этот шум? Неужели ты ничего не можешь делать тихо?
Увидев, что он поднялся, жена грохнулась у его ног и залилась слезами.
Проснувшиеся домочадцы столпились у двфрей и — с любопытством заглядывали в комнату. Не проснулась только Муаззез.
Каймакам жестом руки велел им идти.
Все разошлись.
Посидев немного, он обратился к жене:
— Ладно, замолчи и ложись… Ничего не случилось… Дай бутылку с одеколоном. Сердце немного забилось… Мне как будто нехорошо сделалось. Я сегодня много ходил. Не знаю, может, от этого!.. Сначала было очень плохо… Казалось, кто-то навалился мне на грудь, наступил на горло. Теперь стало легче… Ложись же! Чего ты плачешь?
Шахенде ползком придвинулась к мужу. Глаза ее покраснели. Продолжая время от времени всхлипывать, она положила голову на его руки. Печальные воспоминания охватили его… Он словно увидел за этим покрасневшим от слез лицом, которое начинало уже покрывать морщины, свежее лицо молодой девушки и снова пережил надежды любви и радости первой брачной ночи. Это продолжалось, может быть, секунду, а может быть, и больше. Потом его охватило сострадание… Несмотря на раздражение и презрение, накопившееся в нем за долгие годы, он увидел, что в этот миг она была искренней и действительно испугалась, действительно тревожилась, что ему плохо. Искать за этим какие-нибудь задние мысли было бы, пожалуй, жестоко.
Саляхаттин-бей, отвыкший за долгие годы от малейшего человеческого участия, погладил мокрое от слез лицо жены. Потом тихонько приподнял ее голову и положил на подушку, лег сам и тотчас же уснул, будто провалился в пустой и темный колодец…
Сердечные приступы стали повторяться чаще и иногда продолжались довольно долго. Врач городской управы уже долгие годы не выезжал из Эдремита и под старость забыл даже, как делаются перевязки. Его каймакам ни о чем не спрашивал. Он показался военному врачу в чине капитана, который приехал к своему отцу в Эдремит на поправку после ранения, полученного на балканской войне. Этот молодой человек после долгого раздумья сказал, что предполагает у него ослабление сердечных клапанов, посоветовал быть в постоянном покое, не рекомендовал ложиться спать на полный желудок и тому подобное. Но Саляхаттин-бей, хотя и выполнял все его советы, стал быстро и заметно сдавать. Под глазами у него появились мешки, щеки обвисли, лицо было постоянно усталым. Разговаривая, он время от времени останавливался, начинал часто дышать, раскрывая рот так, что были видны все его зубы.
Поскольку судебный процесс Шакира пришелся как раз на это время, каймакам почти им не занимался. Похоже было, что его интерес к жизни, за которую он, собственно говоря, никогда и не цеплялся, стал еще меньше. Иначе он не упустил бы такого случая и, подняв дело Кюбры, нанес бы семейству Хильми-бея настоящий удар.
— Этим гадинам нужно размозжить голову! — не раз говорил он об отце и сыне.
Более подходящего случая для того, чтобы их уничтожить, представиться не могло. Однако он этого не сделал. И даже, призвав к себе Юсуфа, попросил его ни во что не вмешиваться, не затевать ничего, что могло бы его взволновать или причинить ему неприятности. Вот почему в семье каймакама вся эта история не вызвала даже того интереса, который могли бы проявить жители другого города. Остальные члены семьи были как будто даже довольны случившимся. Шахенде радовалась, что ей не пришлось отдать дочь за лавочника. Юсуф и горевал, и в то же время чувствовал, что освободился от какого-то тяжкого бремени. Муаззез же испытывала радость при мысли, что сможет теперь открыть все, что было у нее на сердце.



X

Однако Юсуф не предоставлял ей для этого удобного случая. И, кажется, не собирался предоставить.
Он пожертвовал Муаззез для того, чтобы выполнить свое обязательство перед Али, и постарался выкинуть из головы все воспоминания о том вечере, когда она спросила его: «Ты понял, кто мне нужен?» Но скоро убедился, что не может вычеркнуть эти воспоминания, запечатлевшиеся в его мозгу до мельчайших подробностей, хотя и сумел настолько овладеть собой, чтобы не думать об этом, не делать из этого никаких выводов.
Он уже почти приучил свои чувства к слепому оцепенению, когда произошло убийство Али. Юсуф вначале не поверил. Он испугался этой случайности, затем снова вернулся к прежнему оцепенению. В голове у него роились мысли, которых он сам ясно не осознавал, и они изводили его. Он оказался в трудном положении. Гордость самоотречения не поз. воляла ему стать преемником мертвого приятеля, точно в этом была какая-то низость. Во всяком случае, ему нелегко было бы подойти к Муаззез и сказать ей:
— Иди ко мне. Я, правда, пожертвовал тобою для одного дела: так мало ты для меня значишь. Теперь препятствие устранено, и я буду с тобой, пока снова не произойдет что-либо важное.
Так как он и сам не мог всего этого уяснить, то у него оставалось единственное средство — снова замкнуться в своем прежнем одиночестве: он возвращался домой обычно лишь затем, чтобы поспать, и проводил остальное время в оливковой роще или за городом.
Последнее время он стал чаще задумываться над своей судьбой и все больше заходил в тупик. Кем он был? Кем он будет?
Пока приемный отец ничего ему не говорил, да и никогда ничего не скажет. Однако его молчание не избавляло Юсуфа от странного положения в жизни. Неужели приемный сын каймакама до тридцати лет будет слоняться без дела и жить на всем готовом? А потом?
Какому ремеслу он научился? Какое дело он знал? Много лет назад, когда он закончил начальную школу, ему пришло в голову поступить в ученики, стать сапожником, портным или кондитером. Но рассказы о самодурстве мастеров, случаи, которые он сам наблюдал, быстро заставили его отказаться от этой мысли. Потом он занялся оливковой рощей и полем. Участок земли в два дёнюма[26], расположенный рядом с оливковой рощей, вот уже три года на время сева и жатвы поручался заботам Юсуфа. Но вот теперь он стал здоровенным парнем, и надо было найти себе место в жизни, стать рукояткой какого-нибудь топора. Но какого? Да как он смел мечтать о Муаззез! Какими бы глазами он смотрел на всех? Ведь он вместе с нею должен был бы есть хлеб отца? Ну, конечно же, если он возьмет Муаззез, то должен будет сам ее содержать. Отцу до нее не будет дела. Он думал над этим целые дни, но в голову не приходило ничего дельного. Сколько лет так могло продолжаться?
Не раз ему хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят, наняться в Балыкесире или в Бандырме к кому-нибудь возчиком или надсмотрщиком. Но если б он так поступил, то обидел бы отца, Муаззез и даже Шахенде. Неужели за все заботы он отплатит этому человеку тем, что без всякой причины возьмет и уйдет? Нужен был какой-то другой выход. У него должно было быть прочное место рядом со всеми людьми, с которыми он никак не мог свыкнуться, хотя жил среди них вот уже десять лет, свое собственное место, которое принадлежало бы только ему…
Только найдя его, он мог помышлять о чем-то другом. Возможно, он найдет подходящую девушку и вольется в тот поток жизни, который течет перед ним.
Лето было в разгаре. Днем Эдремит пустел. Все выезжали на поля, виноградники, в Дженнетаягы, в Аркбашлары, в айвовые сады и только под вечер возвращались в городок, задыхавшийся от жары и испарений.
В доме каймакама царило прежнее безмолвие. Саля-хаттин-бей слабел с каждым днем, а Шахенде-ханым продолжала свои прогулки и визиты к соседям.
В последнее время она стала брать на эти увеселения и дочь, которая ростом уже догнала ее. Муаззез, измученная одолевавшими ее мыслями, рада была вырваться из домашнего затворничества. Она смутно надеялась, что, может быть, это снова заставит Юсуфа заняться ею.
К тому же нельзя было сказать, что сверстницы и все эти вечера с пением и игрой на уде, которые устраивались почти каждый день, беседы на скользкие темы совсем не занимали Муаззез. Несколько раз они с матерью побывали и в доме Хильми-бея. Так как обеим было ясно, что Юсуфа это рассердит, потому что ему всегда не нравилась эта семья, а теперь, после смерти Али, особенно, они об этих визитах ничего ему не говорили. Из-за болезни Саляхаттина-бея и все усиливавшейся оторванности Юсуфа от дома, Шахенде была полностью предоставлена сама себе. Участие, которое вызвал у нее первый приступ болезни мужа, превратилось со временем в привычку. Вскоре ей стало казаться, что он болел уже долгие годы. По ночам, когда бедняга стонал в постели или, тяжело дыша и держась рукой за сердце, начинал кашлять, Шахенде в полусне протягивала к нему руку с одеколоном или, если ему бывало совсем плохо, давала выпить ложку лекарства, прописанного «военным доктором», или понюхать эфира. Единственный, кто на самом деле заботится в последнее время о Саляхаттине-бее, так это Юсуф. Часто под вечер он ждал отца у входа в присутствие и вместе с ним возвращался домой. По дороге они беседовали о делах, о видах на урожай, о городских новостях. Даже односложные реплики неразговорчивого Юсуфа удивляли Саляхаттина-бея. Он стал замечать начинавшиеся в юноше перемены. От его обычного самоуверенного и вызывающего вида не осталось и следа. Он не смотрел больше в глаза собеседнику твердым, пристальным взглядом, точно спрашивая: «Это и есть та глупость, которую ты хотел сказать?» Или же нередко обрывал на середине собственную фразу, словно ждал, что собеседник закончит ее сам.
Раньше он никого ни о чем не спрашивал, а только молча слушал, теперь он задавал вопросы, ему многое хотелось знать. Его больше всего интересовала обычная жизнь и люди его среды. Отчужденность Юсуфа понемногу исчезала, обнаруживая его стремление слиться с окружающими.
Видя это, Саляхаттин-бей и радовался, и чувствовал одновременно, что его охватывает какая-то непонятная грусть. Он очень привык к прежнему Юсуфу. Властный, упрямый, несговорчивый, он казался ему милее. Смирного, нерешительного, застенчивого юношу Саляхаттин-бей никак не мог принять всерьез.
Но он был не в состоянии докапываться до причин этой перемены. Чувства вспыхивали и быстро гасли в его душе, он тотчас же забывал о них, когда ему снова приходила в голову какая-нибудь мысль, ему казалось, что он думает об этом впервые, и он снова огорчался, радовался и удивлялся.
Делами службы он занимался по привычке, выработавшейся за долгие годы. Если же ему становилось очень тошно, то, поручив часть дел секретарю, он отправлялся домой, ложился на тахте в затененной комнате, выходившей на улицу, и вспоминал бесцельно прожитые годы своей жизни.
Когда он закрывал глаза, перед ним вставали вершины каких-то гор, склоны, поросшие деревьями, кирпичные, деревянные или каменные дома маленьких городков, где он жил, и толпы людей. Но ничто не вызывало в нем интереса. Все воспоминания его казались ненужными, бессмысленными. Каждое событие в его жизни могло произойти и не произойти, каждый человек, попавшийся на его пути, мог бы и не встретиться. Он не находил в прошлом ничего, что заставило бы его воскликнуть: «Ах, почему я так поступил?» или: «Ах, почему я этого не сделал?» И не потому, что жизнь его протекала очень приятно, а потому что в-этот момент она была ему совершенно безразлична.
Чего еще мог бы он желать? Он родился, вырос, выучился, поступил на государственную службу, объездил всю страну, состарился; женившись, жил в ссорах и перебранках, и вот дошел до такого состояния… Можно подумать, что все живут иначе! Да и как можно иначе жить? Удовольствия? Их у него было достаточно в жизни. И сегодня можно было желать повторения тех пирушек, которые он устраивал с задушевными друзьями, приобретенными в различных городах во время разъездов по стране. Холостым, когда представлялся случай, он не отставал от других в сердечных забавах. Хоть с какой-нибудь жандармской вдовушкой, да были и у него сладкие грехи. Попадая в Стамбул, он не упускал возможности побывать на улицах Венеции и Тимони[27]. Разве жизнь могла быть иной?
Он ни о чем не сокрушался бы, если бы ему сейчас предстояло навсегда закрыть глаза. Размышляя, он не находил ничего такого, с чем бы ему было очень грустно расстаться.
Даже дочь не привязывала его к этому миру. Не столько равнодушие к ней было тому причиной, сколько безропотная покорность судьбе. Поскольку не в его власти было что-либо изменить, он должен был проделать заранее предначертанный путь и, как всякий здравомыслящий человек, со снисходительной усмешкой наблюдая за событиями, ждать очереди.
Лишь один вопрос немного волновал Саляхаттина-бея: что станется с Муаззез, если он умрет. Он не думал, что Юсуф уживется с Шахенде и останется в доме, но уже сейчас отдавать ему распоряжения на этот случай он тоже не хотел. Ах, если б он мог, прежде чем умереть, видеть, что его дитя вышло замуж за порядочного человека, если бы он ни о чем не тревожился! Тогда, может быть, он даже^ хотел бы скорее расстаться с этой утомительной жизнью… «Разве мне что-нибудь осталось еще сделать? — говорил он себе. — Освободим наше место для тех, кто придет в этот мир…»
Но на Шахенде он никак не мог положиться и волновался, что оставляет дочь у нее на руках. Неужели ничего нельзя было сделать, чтобы уйти из этого мира, где он ничем не желал интересоваться, уладив и это дело?
Но как его уладить? Кто может посвататься к Муаззез? Кто может на ней жениться? Все знали, что стало с тем, кому она приглянулась, кто пожелал ее взять. А Шакир-бей гулял на свободе как ни в чем не бывало. Найдется ли удалец, который рискнет получить пулю.
И потом не очень-то хорошо смотрят на девушку, из-за которой случилось такое несчастье. Она становится притчей во языцех.
Если бы Саляхатгин-бей не порвал так рано связи с миром и не стал бы уже сейчас глядеть на жизнь со стороны, то, может быть, он попросил бы о переводе в другой город и поискал бы там для дочери приличной партии. Но, больной, он ждал, пока все образуется само собой, и не собирался ничего предпринимать.



XI

Шахенде была по-своему умна и понимала, что в Эдремите для Муаззез закрыты все пути к замужеству за исключением одного. Существовал один-единственный выход, которого она давно уже желала: выдать Муаззез за Шакира…
Шахенде не знала историю Кюбры, но трудно было предугадать, изменила бы она свои намерения, если бы даже и узнала. Что касается Юсуфа и Саляхаттин-бея, то ни тот, ни другой не желали больше поднимать этот вопрос, полагая, что с ним покончено раз и навсегда. Им и в голову не приходило, что у Шахенде на этот счет есть свои планы и она может что-нибудь предпринять на свой страх и риск. Между тем Шахенде, хотя она и не признавалась себе в этом, чувствовала, что Саляхаттин-бей еще недолго протянет, и думала лишь о том, как устроить свою жизнь в будущем.
Оливковой рощицей и крохотным полем трое не могли бы прокормиться даже месяц. А попасть в зависимость от Юсуфа было тяжелее всего. Есть хлеб этого высокомерного упрямого парня, подчиняться ему было для Шахенде непереносимо. Да и неизвестно, сможет ли еще Юсуф прокормить даже самого себя. Чем унижаться перед этим праздношатающимся, ни к чему не пригодным «приемным сыном», гораздо разумнее было найти себе хорошего зятя и свить с его помощью гнездышко.
Беспутство и пьянство Шакира как будто стерлись из памяти. Событие, заставившее всех позабыть об этом, — убийство Али, — не казалось Шахенде чем-то ужасным, может быть, потому, что убить человека считалось в городе чуть ли не славным и геройским поступком; а может быть, потому, что это убийство было совершено из-за ее дочери, Шакир стал ей даже симпатичнее.
И потом к этой семье ее привязывала дружба с матерью Шакира, которая крепла день ото дня и границы которой трудно было определить.
Особенно способствовали этому сближению роскошь особняка Хильми-бея и притягательная сила подарков, снова посыпавшихся на Шахенде от матери и от сына.
Но Муаззез теперь уже не была такой нерешительной и покорной материнской воле, как два-три месяца тому назад. Ею овладела страсть, которая росла с каждым днем и руководила всеми ее поступками.
Со временем ее раздражение против Юсуфа, вызванное его холодностью, уменьшилось и сменилось любопытством, искавшим объяснений такому поведению Юсуфа. Юсуф, который с детства был ей ближе всех, Юсуф, всегда и везде служивший ей опорой, смотревший в тот вечер на нее с такой нежностью, с такой открытой душой, так хорошо понимавший ее, не мог ни с того ни с сего забыть о ней. В том, как он упорно избегал ее, было что-то странное.
Но, несмотря на это убеждение, девушка по-прежнему продолжала свои прогулки с матерью. Побывав несколько раз в доме Хильми-бея, Муаззез по тому, как ее здесь встретили, поняла, что к ней относятся не как к чужой… До последних событий, в то время, когда ей и в голову еще не приходило, что Шакир-бей будет так упорно свататься и что ему откажут, ее тоже встречали в этом доме приветливо. Ханым целовала ее, сажала рядом с собой, и после каждого визита Муаззез возвращалась с подарком. Но теперь повторение нехитрых этих уловок было ей неприятно. Она составляла компанию матери только для того, чтобы не быть одной дома и не оставаться во власти своих тягостных дум. Но в дом к Хильми-бею ей идти не хотелось.
Особенно охладела она к этой семье после того, как однажды, когда их пригласили в Дженнетаягы, она встретила там Шакира, который бродил вдалеке и не спускал с нее глаз; что-то в ней вдруг оборвалось, ей стало страшно.
Такой жизни она больше выносить не могла. Ей претило то, что дэставляло удовольствие ее матери, во время визитов ей не о чем было говорить со своими сверстницами. Одинокая жизнь, полная мечтаний и раздумий, отдалила пятнадцатилетнюю Муаззез от девушек ее возраста. Она теперь рассуждала как женщина и сама пыталась помочь своему горю.
Надо было что-то предпринять, найти выход, покончить с таким положением вещей. Когда она размышляла, как это сделать, она столкнулась в доме с Юсуфом. Так близко она не видела его уже несколько недель. Его бледность испугала Муаззез. Забыв все, о чем она собиралась говорить, Муаззез спросила:
— Что с тобой, Юсуф?
— А что?
— Лицо у тебя очень бледное… Ты болен?
— Нет… Отец меня огорчает. Потом одиночество. Безделье. Скука!
— Здоровье отца? Но ведь в последние дни ему стало лучше, не правда ли?
Она спросила об этом с такой непосредственностью, что Юсуф усмехнулся.
— В постели не лежит, — и добавил точно про себя: — и, наверное, не сляжет!
— Что ты хочешь этим сказать?
Юсуф снова улыбнулся и перевел разговор.; — Где твоя мать? Снова в гостях?
— Да.
— А ты почему не пошла?
— Не захотела…
Она умолкла, внимательно посмотрела Юсуфу в лицо и повторила, отчеканивая каждый слог:
— Не захотела!
Во время этого разговора Юсуф у дверей надевал ботинки. Муаззез стояла рядом.
Видя, как он спешит уйти из дома, девушка с искренним, идущим от души огорчением сказала:
— Но, может быть, в один прекрасный день захочу!
— Что? — спросил Юсуф, быстро выпрямившись. Муаззез пожала плечами.
Юсуф раскрыл было рот, чтобы переспросить, потребовать у нее разъяснения, но вдруг резко повернулся к ней спиной и, приоткрыв дверь, вышел на улицу.



Ð¥II

Солнце стояло в зените. Юсуф забыл, зачем он вышел из дома, куда собирался идти. В голове его вертелась лишь одна мысль: бежать, уйти подальше от дома, чтобы не возвратиться и не спросить Муаззез: «Чего ты захочешь? Чего?»
Он чувствовал, что если хоть немного замедлит шаги, то не сможет совладать с собой и побежит обратно, и поэтому шел все быстрее. Вскоре Юсуф вышел на южную окраину городка. Чтобы отвлечься, он стал глядеть по сторонам. Юсуф знал здесь каждую полоску пашни, каждый сад, каждое оливковое дерево.
Он расстегнул пуговицу на груди. Сильно палило солнце, беспрерывно трещали кузнечики. Юсуф шел, обливаясь потом, полузакрыв глаза. Вдруг он почувствовал аромат, не похожий на привычный запах олив. Он открыл глаза. Перед ним было инжирное дерево. Юсуфа с давних пор волновал запах двух деревьев: грецкого ореха и инжира. У грецкого ореха был густой, нежный аромат, немного похожий на запах эссенций, которые продавали уличные торговцы. Запах инжира не был приятен — вязкий, липкий, тяжелый. Казалось, что на солнце испаряется инжирный сок и при каждом вдохе склеивает ноздри.
Юсуф снова зажмурил глаза и пошел дальше. Он был весь мокрый от пота. Земля так нагрелась, что жгла ему ступни. Кругом все пылало, даже темные листья олив казались прозрачными. Солнце щедро лило свой свет на землю, сплавляя и перемешивая все вокруг.
Вскоре Юсуф вышел к пересохшему руслу реки и попал в буйные заросли: молодые чинары и ивы сплетали свои тки, кисловато пахли вязы, колыхались побеги иудина дерева, горя прекрасными цветами; пожелтевший тростник, чертополох, камыш, мята, побеги айвы теснили и заглушали друг друга. А вокруг была только голая галька и песок. Казалось, даже камни высохли и сморщились от жары.
Юсуф пробрался в самую чащобу. Пробежала ящерица, умолкли, потом снова заверещали несколько цикад.
Юсуф расстегнул ворот рубашки, снял куртку и, открыв рот, измученный, обессиленный, присел, чтобы отдышаться. Он растянулся на земле, расчистил под деревьями себе местечко, чтобы положить голову, хотел дорыться до сырого прохладного песка. Но кругом было сухо и горячо, как в духовке. Чтобы найти влагу, надо было, наверное, врыться в землю на два аршина.
Он лег навзничь, прикрыл лицо руками. Солнце слепило глаза даже сквозь листву. Голова у него гудела. Какая-то фраза, которую он не мог слово в слово припомнить, лихорадочно вертелась в мозгу. Да, как это сказала Муаззез? «Может быть, в один прекрасный день я захочу?» Так, что ли? Неужели сказала так определенно? Или: «Может быть, если я захочу?» В этой фразе не было ясного смысла, она больше походила на угрозу. «Если она сказала так, то это ничего», — решил Юсуф. Но он хорошо знал, что она сказала не так. Заметив, что он пытается подменить сказанные ею слова, которые не желал допускать до сознания, Юсуф рассердился. На какой-то миг ему захотелось, чтобы мозг его перестал работать. Он так сильно и мучительно захотел этого, что на глазах у него выступили слезы. Чтобы не заговорить вслух, чтобы не закричать, он прикрыл рот рукой. На секунду ему удалось ни о чем не думать, и он почувствовал облегчение. Но вскоре он поймал себя на том, что беспрерывно бормочет: «Что же будет? Что же будет?»
Он приподнялся. Встал. Отряхнул с себя песок. Он понял, что, сидя здесь, не успокоится. Он повторял себе, что все это не имеет никакого значения и не стоит того, чтобы задумываться. «Пойду и поговорю с ней… Что она хотела сказать?» — пробормотал он. Он все убыстрял и убыстрял шаги и по городу уже почти бежал. Две женщины, переходившие из дома в дом, остановились и уставились на него. Заметив, что привлек к себе внимание, Юсуф пошел медленнее, глядя по сторонам. Улицы были пустынны. Несколько малышей, усевшись на пороге дома, жевали молочную кукурузу. Впереди, на площади, где маячили замершие на месте ослы, на которых торговцы доставили в город дрова, он увидел мальчишек, которые, размахивая тополевыми ветками, гонялись за осами. С громкими криками они носились за жужжащим насекомым, и, настигнув его, оглушали ударом, и сбивали на землю. Тогда все собирались вокруг, и наиболее храбрый хватал осу краем куртки и пытался вырвать у нее жало, которым она пыталась защищаться. Эта операция не всегда проходила удачно, иногда погибала оса, а иногда, вырвав у нее жало, мальчишки привязывали к лапке насекомого нитку и пускали летать. Эта забава, в которой было столько опасности настоящей охоты и после которой каждый раз несколько мальчишек являлись домой с опухшими лицами и заплывшими глазами, была одним из любимых летних развлечений. Правда, она нередко кончалась громким ревом разбегавшихся по домам поколоченных мальчишек. Так бывало после вмешательства взрослых, которые, проходя по улице, подвергались нападению разъяренных ос.
Юсуф медленно пересек площадь. Ему вдруг стало жаль осу, пойманную коварными мальчишками, которые своими ловкими пальцами лишили ее самого надежного оружия. Его охватила какая-то щемящая тоска, и он словно забыл о том, что так влекло его домой. Свернув за угол, он все еще слышал крики мальчишек.
Он знал здесь каждую улицу, каждый дом, каждый камень на мостовой, каждый облупившийся кусок штукатурки на стенах, но сейчас он вдруг заметил, что у некоторых домов рамы окон еще больше осели, а некоторые дома выкрашены свежей краской. На углах темнели все те же мокрые, покрытые плесенью водостоки.
Когда он подошел к своему дому, сердце его сильно забилось. Он никак не мог вспомнить, зачем он пришел, о чем он хотел говорить с Муаззез, что ему надо у нее спросить. Беспорядочные мысли, путаясь, проносились у него в голове, но ни одну из них он не мог ухватить.
Он тихонько постучал в дверь, и в тот же миг ему захотелось убежать. Но дверь открылась.
Увидев бледное лицо Кюбры, Юсуф немного овладел собой. Он вошел и спросил с равнодушным видом:
— Муаззез наверху?
— Барышня ушла.
Юсуф не понял:
— Что сделала? '
— Ушла.
— Куда?
Подошла мать Кюбры.
— Входи же, Юсуф-ага. Пришла ханым и забрала барышню с собой.
Юсуф снял ботинки и вошел в прихожую. Он заглянул в комнату, выходившую на улицу. На тахте сиротливо лежало ситцевое платье Муаззез. Он вышел в сад. Накачав воду из колонки, подставил руку к желобу и стал жадно пить. Вода в кувшинах была недостаточно холодна, чтобы утолить его жажду.
Вытерев рот рукой, он уселся на зеленом деревянном сундуке, стоявшем в углу прихожей. От этого сундука, где хранились мешки с крупой, лапшой и другими продуктами, несло плесенью. В этой прохладной прихожей запах плесени стоял и летом и зимой. Он исходил от выстроившихся у стены больших глиняных кувшинов с оливковым маслом, прикрытых деревянными крышками, от подгнивших снизу ступеней лестницы, ведущей на второй этаж, от утыканных гвоздями стен и сложенных друг на друге тюфяков, от колонки, стоящей возле самой двери, ведущей в сад.
Глубоко вздохнув, Юсуф спросил, точно обращался к самому себе:
— Куда они ушли?
Поколебавшись, мать Кюбры ответила:
— Ей-богу, не знаю… Наверное, к этим… к Хильми-беям…
Юсуф так и подскочил на месте.
— К Хильми-беям?
Эти слова сорвались с его губ, как свист. Женщина встала и подошла к Юсуфу.
— Юсуф-ага, я не знаю, но, видно, нашу ханым ничто не исправит. Она и барышню сделает похожей на себя. После всего, что случилось, она через день ходит в дом Хильми-бея и, точно этого еще мало, берет с собой дочь.
— Они все время бывают там? И давно?
— Не все время. Ханым, правда, и не переставала ходить к ним. Но барышня не ходила. А в последние дни поддалась матери. Это уже второй или третий раз, не знаю… Сейчас она ничего не сказала. Но перед этим я не раз слышала, как мать ее звала, а барышня говорила: «Не хочу, мамочка, оставь меня в покое». Та ее уговаривает, она не устоит и под конец соглашается. А в этот раз, только ты ушел, явилась мать. Муаззез, такая расстроенная, наверху песни пела. Увидела мать
и спрашивает: «Ты откуда?» А ханым и отвечает: «От Хильми-бея. Мы едем на виноградник, я пришла за тобой». Барышня вскочила. «Хорошо, говорит, поедем. Быстрее, мамочка, быстрее». Сорвала с себя ситцевое платье, надела розовое сатиновое, с грехом пополам накинула покрывало и выскочила на улицу. Даже мать удивилась такой ее прыти… Вот они и ушли… Что поделать, Юсуф-ага, мы-то с тобой знаем, чего стоят эти Хильми-беи, но им разве втолкуешь? У кого деньги, у того честь и совесть!
Юсуф поднялся, весь покрытый испариной. Он повел плечами и долго стоял с бессмысленным выражением лица, словно стараясь прийти в себя. Потом медленно подошел к двери. Глаза у него были злые, жестокие, как у человека, решившегося на что-то страшное. Он не спеша натянул ботинки, поправил съехавшую на затылок шапку, открыл дверь.
Но тут вскочила Кюбра и быстро подбежала к нему:
— Постой, Юсуф!
Пока Юсуф разговаривал с матерью, Кюбра не раскрывала рта. Встречаясь с ней глазами, Юсуф отворачивался. Эта девочка всегда производила на него странное впечатление. Но сейчас, когда она крикнула: «Постой!», что-то молнией пронеслось у него в голове, и он припомнил, что с тех пор, как она появилась в доме, и даже с самого первого дня, когда он увидел ее, Кюбра всегда смотрела на него таким же тяжелым, неподвижным взглядом своих больших глаз.
Он чувствовал на своей спине и особенно на затылке его тяжесть. Оказывается, было что-то такое, что он скрывал даже от самого себя и в чем он сейчас даже толком не мог разобраться. Похоже, что между ним и этой девушкой что-то произошло само собой — без слов, без рассуждений. Он не в силах был понять, что именно, и только чувствовал, как эта девушка, которую несколько минут назад он считал далеким, чуждым существом, с головокружительной быстротой становится ему близкой. Придержав рукою открытую дверь и прислонившись спиной к железному засову, он спросил:
— Что случилось?
Кюбра подошла к двери и тихо, глухим голосом сказала:
— Зачем ты идешь, Юсуф-ага? Что ты можешь поделать?
Юсуф, глядя на девушку, покачал головой. Кюбра снова пробормотала:
— Ты пожалеешь… Туда тебе нет дороги…
— Верно, — ответил Юсуф, словно до конца понял эту бессмысленную, незаконченную фразу. — Для меня было бы лучше, если бы я не пошел… Но надо!
Кюбра тряхнула головой с неожиданной для нее порывистостью и отступила на шаг. И Юсуф снова почувствовал ее пронзительный взгляд, такой же, каким она сверлила его, когда он увидел ее впервые в оливковой роще, и снова, как тогда, почувствовал себя виноватым. Он пожал плечами, давая понять, что ничего не может поделать с собой.
— Иди! — сказала Кюбра. — Я тоже уйду. Мы тоже уйдем. Я больше не могу терпеть!
Она обернулась:
— Ступай, мать! Собирайся, пойдем!
Женщина застыла на месте. Она не слышала, о чем они говорили, но поняла, что произошло что-то необычное.
Девушка снова обернулась к Юсуфу:
— Ты больше не увидишь нас, Юсуф…
Юсуф, побуждаемый какими-то неясным чувствами, проговорил, словно твердо знал:
— Как знать… Мы еще увидимся.
Он медленно приоткрыл дверь, вышел из дома и, постояв немного на каменных ступенях крыльца, решительно зашагал по улице.



XIII

Юсуф не отдавал себе отчета в том, что он собирается делать. Он предчувствовал, что сегодня все переменится. Что-то должно было произойти, но он не мог ни о чем ясно и определенно думать. Что же предпринять? Юсуф ощупал рукой пистолет. Потом счел это ребячеством и усмехнулся. Решил ни к чему себя не понуждать — будь что будет, — и направился к Нижнему рынку. По дороге ему пришло в голову: «Надо поехать на виноградник Хильми-бея… А что, если там Шакир? И я что-нибудь натворю? Тогда уже ничего нельзя будет исправить».
Он пронесся по рынку, как молния. Сегодня его видели здесь уже в третий раз. Кое-кто из завсегдатаев кофейни удивленно поглядел ему вслед. Чуть пониже, на площади, стояли извозчики. Поравнявшись с ними, Юсуф остановился и стоял как вкопанный. Он осваивался с неожиданным решением, которое, как гвоздь, впилось ему в голову. Через несколько минут, овладев собой, он со спокойной улыбкой попросил дать взаймы на несколько часов крытую рессорную коляску.
— Я поеду в Дженнетаягы и вернусь обратно. Может, немного задержусь там, — сказал он.
Извозчик знал его. Ничего не подозревая, он снял с лошадей торбы с кормом, положил их под сиденье, надел постромки и протянул вожжи Юсуфу, который тем временем успел прыгнуть в коляску.
До Соуктулумбы Юсуф ехал медленным шагом, но потом схватил кнут и погнал лошадей во весь опор. Он потерял голову от нетерпения, весь устремившись вперед. Он, казалось, хотел обогнать лошадей. Громоздкий экипаж, раскачиваясь из стороны в сторону, подпрыгивал на разбитой каменистой дороге. За виноградниками дорога шла по краю узкого сухого оврага. Весной здесь бурлил поток, а теперь все поросло крапивой, которую рвали и раскидывали во все стороны копыта мчащихся лошадей.
Юсуф тяжело дышал, казалось, он сам, а не лошадь, мчался сюда сломя голову. Продолжать так ехать дальше — значило всполошить всю округу. Натянув вожжи, он остановил лошадей. Спрыгнув на землю, он быстро зашагал по высокой обочине. Лошади, после короткого, но трудного пробега, перебирали ногами и мочились. Приблизившись к винограднику Хильми-бея, Юсуф прижался к забору. Рука его лежала на пистолете. Вокруг не было никого. Солнце палило немилосердно. Время приближалось к третьему намазу[28]. Но люди все еще не могли отделаться от вялости, которую нагнала на них страшная жара, и не выходили из своих укрытий. Только из летнего особняка Хильми-бея доносилось пение и гомон, а на самом винограднике среди лоз виднелись две женские фигуры. Юсуф узнал в них Муаззез и сестру Васфи — Мелиху. Конечно, взрослые женщины не вышли бы в такую жару на солнце, чтобы есть еще незрелый виноград.
Юсуф обошел вокруг виноградника. Внимательно осмотрел все укромные уголки, все затененные деревьями места. Никого, кроме девушек, не было видно. Убедившись в этом, он вернулся к деревянной решетчатой калитке, толкнул ее и вошел. Девушки услышали, как скрипнула калитка, и оглянулись.
— Муаззез! — глухо окликнул Юсуф.
Девушка остолбенела. Она взглянула на ничего не понимавшую Мелиху, потом растерянно огляделась, словно кого-то искала. Нерешительность ее продолжалась недолго. Она быстро овладела собой и сказала приятельнице:
— Ты ешь, я пойду посмотрю… Это, кажется, Юсуф, мой старший брат. Может, с отцом что случилось?
Она сама поверила в только что выдуманную ею ложь. Ей в самом деле стало страшно: а вдруг Юсуф привез недобрую весть. Пока она бежала по взрыхленной земле, цепляясь ногами за виноградные лозы, тревога ее росла. Она вся дрожала.
— Папочка! Папочка! — несколько раз вырвалось у нее.
Приблизившись к Юсуфу, она испугалась выражения его лица. Но когда он спросил: «Ты зачем сюда пришла, Муаззез?» — она облегченно вздохнула.
Значит, с отцом ничего не случилось. Значит, не это привело сюда Юсуфа. В другое время она испугалась бы его гнева. Но сейчас двойная радость вызвала слезы на ее глазах: она поняла, что тревога ее была напрасной, и испытывала необъяснимую радость оттого, что Юсуф пришел сюда только ради нее.
— А что тут плохого, Юсуф? — спросила она с наивным видом. — Что может случиться со мной? Ведь я не одна, с мамой.
Юсуф строго смотрел ей в лицо.
— Я спрашиваю, почему ты пришла, Муаззез?!
Твоя мать пусть делает все, что ей вздумается. Зачем ты сюда ходишь?!
Муаззез вдруг захотелось немного помучить его, притвориться, что она не понимает, чего он от нее хочет. Она не могла удержаться, чтобы не отплатить Юсуфу за те страдания, которые он причинял ей в последние месяцы. Это желание было вызвано радостью и ощущением счастья, охватившим ее в тот миг. Если бы она не сдержалась, то бросилась бы Юсуфу на шею. Но она нахмурила брови и спросила:
— А что мне делать, Юсуф? Сидеть целый день дома? Разве я не вправе хоть чуточку развлечься?
Юсуф опустил голову. Как раскаивался он сейчас, что пришел сюда. Гнев его прошел, уступив место тупой тоске. Ему захотелось поскорее уйти отсюда.
— Хорошо, поступай, как знаешь, — проговорил он, не поднимая головы, и уже собрался повернуться к ней спиной, как Муаззез, придвинувшись к нему, прошептала:
— Юсуф!
— Что?
— Юсуф, зачем ты пришел сюда?
Он не ответил. И правда, зачем он пришел сюда?
— Ты пришел сюда за мной?
Он кивнул головой и залился краской, словно признался в чем-то постыдном.
— Да.
Муаззез взглянула ему в глаза, и сердце у нее встрепенулось от счастья. Она прочла в них то самое выражение, как в тот вечер, когда он сказал ей: «Понял».
— Идем отсюда, Юсуф, идем, — решительно проговорила Муаззез.
Юсуф, весь красный, утвердительно кивнул головой.
— Я только возьму свое покрывало… Юсуф быстро схватил ее за руку.
— Оставь, не надо, идем со мной!
— Как же не надо? — проговорила девушка. — Что скажет мама? Что скажут люди?
— Никто ничего не скажет, — отвечал Юсуф, выводя ее за руку из виноградника. — А скажут — невелика беда…
Заметив стоявшую невдалеке коляску, Муаззез посмотрела ему в лицо.
— Мы поедем в ней?
— Да.
— Хорошо. Пусти. Я возьму покрывало и сейчас же вернусь… — Уставившись на него своими черными глазами, она прошептала: — Или ты боишься, что я не приду?
Юсуф покачал головой:
— Придешь… Я знаю…
— Так почему же ты меня не отпускаешь?
Юсуф нервно сжал ее руку.
— Не надо. — И проговорил дрожащими губами: — Будь что будет, теперь я тебя никуда не отпущу!
Они подошли к коляске. Юсуф помог Муаззез сесть, поднял клеенчатый верх, задернул сбоку занавески и, прыгнув на козлы, сказал:
— Сядь поглубже, не выглядывай!
Он щелкнул кнутом, и лошади помчались; обогнув виноградник, они выехали на дорогу.
Оставшись одна, Мелиха продолжала жевать виноград, изредка поднимая голову и пытаясь разглядеть, куда девалась Муаззез. Юсуф гнал лошадей во весь опор. Девушка, ухватившись за сиденье обеими руками, забилась в угол коляски и задумалась. На крутых поворотах или когда экипаж подскакивал на камнях, она тихонько вскрикивала. Вдруг ее охватили опасения, ей стало страшно: что сулит ей конец этого путешествия? Куда они едут? Конечно, домой. А верно ли, что домой?
Сидя сзади, Муаззез не видела лица Юсуфа, но она хорошо знала, что на нем было написано. Такое лицо не может быть у человека, который везет домой свою сестру! Нет, не может! Такого лица у Юсуфа еще никогда не было. Все мускулы на нем напряглись, словно хотели прорвать кожу. Муаззез хорошо это знала, как будто видела его.
Постепенно и спина Юсуфа стала казаться Муаззез странной. Она то вырастала, заслоняя собой все, и в экипаже становилось темно, хоть глаз выколи, и Муаззез хотелось кричать от страха. Не только спина Юсуфа, но и его коротко остриженные черные волосы, выбивавшиеся из-под шапки, и горящие уши тоже увеличивались, росли. Муаззез казалось, что волосы его делаются толще и длиннее, а уши пылают огнем.
В какой-то момент Юсуф, казалось, взлетел вверх. Муаззез, не видевшая, что творится вокруг, испугалась. Юсуф изо всех сил размахивал кнутом, и лошади неслись, как бешеные. Муаззез приоткрыла сзади верх и увидела, как за поворотом дороги показался и исчез всадник, похожий на Шакира. Сердце ее наполнилось величайшим презрением к матери. Значит, ему сообщили, что она у них в летнем доме, и он сразу поскакал туда. Ей захотелось пододвинуться к Юсуфу, тихонько обнять его и прошептать в его горящие уши: «Я согласна, Юсуф. Делай со мной что хочешь, но не оставляй меня никогда».
В эту минуту коляска взбиралась по крутому склону. Девушка снова раздвинула верх и увидела, что они подъехали к Соуктулумбу.
— Юсуф! Куда мы едем? — крикнула она, видя, как лошади свернули направо по дороге на Хавран, вместо того чтобы направиться в город.
Юсуф не ответил, даже не повернул головы и продолжал гнать лошадей. Но Муаззез уже не боялась. Фигура, закрывавшая собой все перед ней, внушала ей безграничное доверие.



XIV

Вдоль слегка извивающейся дороги росли почти сплошной стеной оливы. Лучи солнца, склонявшегося к горизонту, освещали уже только одну обочину, но постепенно совсем пропали с дороги и поползли вверх по стволам деревьев. Сгорбленные, скрюченные оливы, одни скособочившиеся, другие откинувшиеся назад, не будь на них ветвей и листвы, напоминали бы памятники старого кладбища. Но только что поднявшийся вечерний ветерок зашелестел в их узких крепких листочках, и чудилось: эти странные стволы оживают и глядятся вокруг своими дуплами.
Коляска, оставляя за собой облако пыли, продолжала все так же нестись по дороге, и ее быстрый бег резко контрастировал с медленным едва заметным движением окружающей природы, с ее беззвучными, похожими на шепот звуками.
Юсуф глядел прямо вперед и не замечал ни убегающих вдаль деревьев, ни встречных крестьян, поспешно отводивших своих ишаков к обочине. Наконец он решил придержать лошадей, и они пошли шагом. Теперь кругом них разлегались поля. На первом же скрещении дорог Юсуф свернул вправо и погнал лошадей через Бюрхание к Айвалыку. Вскоре вдоль дороги снова выстроились стеной тополи и ракиты. Стало темнеть. Нигде не было ни души. Когда они въехали в Бюрхание, в мечети и в кофейнях зажглись огни. Юсуф, не останавливаясь, проехал через городок. Впереди показалось широкое русло пересохшей реки. Лошади, увязая в песке, с натугой тащили повозку и взмокли от пота. Юсуф спрыгнул на землю, взял лошадей под уздцы и медленно перевел через песчаный участок. Здесь он остановился, чтобы дать животным немного передохнуть. Вытащил из-под своего сиденья торбы — там было еще довольно много ячменя. Освободив постромки, Юсуф нацепил лошадям на шеи торбы. Только после этого он сообразил заглянуть в повозку. Сунув голову внутрь, он сперва ничего не мог различить. Перед ним была только кромешная тьма. Понемногу его глаза привыкли к темноте, в самом углу он увидел светлую тень. Он наклонился, протянул руки и прошептал:
— Муаззез!
— Юсуф! — услышал он в ответ.
Фигурка Муаззез в светлом платье придвинулась к нему. Хотя было жарко, она вся дрожала.
— Ты озябла? — спросил Юсуф.
— Нет, отчего же.
— Боишься?
— Нет, — помолчав, решительно ответила Муаззез. Она не спрашивала, куда они едут, да это теперь и не интересовало ее. Юсуф тоже ничего не мог сказать. В голове у него было пусто. Все, что произошло с ним после полудня, словно бы оглушило его, и сейчас у него не было никаких ощущений, только чувствовался резкий запах лошадиного пота да шумело в ушах от грохота коляски по разбитой дороге и звона колокольцев, раздававшегося и сейчас, стоило лошадям пошевелиться. Приподняв запушенные пылью брови, он попытался улыбнуться, положил голову на руки Муаззез и ровно, глубоко задышал. Казалось, он засыпает. Муаззез не выдержала и спросила:
— Мы поедем дальше, Юсуф?
— Поедем еще немного… Может, попадется деревня… Я этих мест совсем не знаю!..
Муаззез чуть было не спросила, почему они не остались в Бюрхание, но передумала. Она чувствовала, что Юсуф сам не знает, почему они там не остались, почему они едут дальше, и не хотела, чтобы он мучился, подыскивая ответ.
Медленно поднималась луна и, показавшись над верхом экипажа, осветила головы громко жевавших лошадей. Мост впереди, рощи за ним и море, тянувшееся вдали, будто ожили, белый матовый свет вызвал все к новой жизни. Это была жизнь, отличная от дневной, она могда прийти сюда, только перелетев через тьму. Природа, задыхавшаяся днем под раскаленными лучами солнца, в потемках, длившихся совсем недолго, совершенно преобразилась. Теперь в воздухе чувствовалось движение, дыхание земли, которое, точно тюль, обволакивало все вокруг. В чертополохе на берегу реки пели цикады, из-под ног лошадей выскакивали кузнечики. Легкий ветерок, дувший с моря, ощущался явственно. Все звуки стали четче, различимее, понятнее.
Юсуф, совершенно разбитый, опершись руками на дно экипажа, замер, прислонив голову к Муаззез. Девушка, касаясь подбородком его волос, вдыхала запах пота и пыли, исходивший от него, изредка поглядывала наружу и при виде деревьев, шевелившихся в лунном свете, моря, усыпанного лунными бликами, удивленно щурилась.
Лошади, доев корм, сердито замотали головами.
— Поедем! — сказал Юсуф.
Он снова запряг лошадей, бросил торбы под сиденье, взобрался на козлы и щелкнул кнутом.
Муаззез снова откинулась в темный угол. Она пыталась устроиться поудобнее. Возле сиденья под попоной лежало немного сена, в сторонке она нащупала две сложенные пополам кошмы. Муаззез подтянула их к себе и села на них, кошмы резко пахли лошадиным потом. Муаззез почувствовала, что лицо ее и одежда стали липкими.
Все, что происходило сейчас, казалось ей само собой разумеющимся. Она снова выглянула наружу. Теперь луна светила слева, и Муаззез хорошо были видны руки Юсуфа, державшие вожжи. Латунные украшения упряжи сверкали, точно драгоценности. Фигура Юсуфа закрывала собой почти все впереди. Он слегка наклонил голову, и Муаззез хорошо видела его лицо: волосы и ухо были в тени, левая щека, часть лба и нос освещены и казались совсем мраморными, бровь Юсуфа — девушке виден был только ее край — слегка подрагивала. Никогда еще Юсуф не был таким красивым. Она долго смотрела на него, потом тихо, беззвучно заплакала. Она закрыла лицо руками, и слезы струились у нее по ладони. Юсуф не должен был видеть, что она плачет. Нельзя показывать такого большого счастья тому, кто его приносит. Муаззез подсознательно чувствовала это.
На дороге слышался только звон колокольцев. Даже топот лошадей терялся в их неумолчном напеве. Спины лошадей, которые шли теперь медленным шагом, изгибались вместе со сбруей, и на них играл свет. Под оливами, кроны которых колыхались, точно светлое зеленое море, было темно, только изредка сноп света, как стрела, прорывался сквозь листву до земли и корней.
Они поднялись по довольно крутому склону, и перед ними открылся спуск и в самом конце его — море. Вдоль дороги замелькали сосны. Юсуф решил, что они приближаются к Целиткею или Козаку. Но, насколько хватало глаз, ничего похожего на деревню не было видно. Не зная, как быть, ехать ли дальше, он обернулся и тихо спросил:
— Поедем дальше, Муаззез?
— Не знаю. А куда?
— Хочешь, остановимся здесь… Завтра подумаем!
— Остановимся.
Юсуф резко натянул вожжи. Лошади сразу встали. Справа возвышался покрытый соснами небольшой бугор, слева, тоже поросший соснами, холм плавно спускался к морю, распростершемуся в километре от них. Юсуф отвел лошадей к полянке под соснами, выпряг их, привязал к дереву и, просунув в повозку голову, сказал:
— Выходи, Муаззез. Не холодно… Ты не озябнешь!
Хотя удушливая дневная жара уже спала, ночь не принесла с собой прохлады. Море, проглядывавшее между сосен, было неподвижно, словно затвердевшее.
Муаззез спрыгнула на землю. Она терла глаза не то от того, что хотела спать, не то от яркого света луны.
Осторожно ступая по сосновым иглам, они прошли несколько шагов, уселись на поваленном стволе и стали смотреть на море. Перед ними открывался необозримый простор, и взгляд их, ни на что не натыкаясь, достигал горизонта. Одурманенные густой пылью, резким запахом навоза и лошадиного пота, они сейчас наслаждались пьянящим ароматом хвои, жадно вдыхали чистый воздух.
Какое-то смутное предчувствие подсказывало им, что часы эти никогда больше не вернутся, и нашептывало, что ни о чем не надо думать, чтобы не омрачать своего счастья. Оба они не думали ни о том, что было час назад, ни о том, что будет через час. Ими полностью овладело то естественное и величественное чувство, которое сильнее всех мыслей и переживаний и которое захватывает человека лишь несколько раз в жизни.
В этот миг они были так подвластны этой силе, как деревья вокруг них, как море вдали. У них не было никаких забот и никаких желаний. Даже сладкая грусть, которая обычно овладевает людьми, когда желаемое достигнуто, была от них далека. Счастье, такое полное и совершенное, казалось, потрясло обоих. Они даже не находили ласковых слов, а только улыбались друг другу: дыша всей грудью. Они сидели долго. Потом голова Муаззез склонилась на плечо Юсуфа: она уснула. Юсуф поднял ее на руки и отнес в повозку.
Лошади терлись мордами о деревья, под копытами у них потрескивала сухая хвоя и осыпалась вниз по склону.
Что-то шевелилось в верхушках огромных высоких сосен, — это серая белка прыгала с ветки на ветку.
Едва заметно покачивалось протянутое в пустоту дышло повозки, дыхание спавших в ней молодых людей смешивалось с запахом сена и кошмы.




Часть третья



I

Мелиха, видя, что Муаззез долго не возвращается, перестала есть виноград и побежала в дом. Запыхавшись, она сообщила Шахенде, что приезжал Юсуф, позвал Муаззез, и, вероятно, они вместе ушли.
«Наверное, что-то случилось с Саляхаттином-беем», — было первой мыслью, пришедшей в голову Шахенде. Она испуганно вскочила.
— О Боже, я пойду… Наверное, что-то случилось с беем… Господи, сохрани! — запричитала Шахенде, набрасывая на голову покрывало.
Шахенде не показалось странным, что Муаззез ушла, не сказавшись ей. Это только еще больше увеличивало ее тревогу. Значит, дело принимало серьезный оборот. Когда она спустилась вниз, служанка сказала, что Муаззез оставила свою накидку и шарф.
— О Боже, она с ума сошла! — в отчаянии воскликнула Шахенде, удивившись странному поступку дочери.
В это время прискакал Шакир и сказал, что видел Юсуфа, возвращающегося в коляске в город. Муаззез он, правда, не видел с ним. Это сообщение еще больше поразило Шахенде, хотя она и обрадовалась, что ее дочери не придется идти через весь город простоволосой, с открытым лицом. Значит, дело настолько серьезно, что Юсуф прикатил в коляске. Почему же, в таком случае, он ничего не сообщил ей? Или он уже не считает ее за члена семьи? Как смеет этот неотесанный мужлан ставить ее в такое глупое положение перед друзьями?!
Подняли батрака, который спал на соломе в конюшне, и велели запрягать лошадей. Мать Мелихи тоже решила вернуться домой. Неожиданное происшествие всем испортило настроение. На дно открытой повозки постелили кошму, поверх нее положили небольшой ватный тюфяк и все это сверху покрыли ковром. Шахенде, Мелиха и ее мать с помощью служанки взобрались на повозку, раскрыли свои зонтики, и пегая лошадь рысцой затрусила по дороге.
Чем ближе они подъезжали к городу, тем больше росло беспокойство Шахенде. Она не строила никаких предположении, ни о чем не думала, а только вздрагивала при мысли о доме и боялась, хотя не знала, что ее там ожидает.
Ее спутницы слезли у Нижнего рынка, Шахенде прикрывала голубым зонтиком лицо. Повозка, трясясь, со ^ страшным грохотом проехала через Чайджи и Байрамйери и остановилась у дома. Шахенде подобрала юбки и хотела было сама спрыгнуть на землю, но это ей не удалось, и она подождала, пока кучер подаст ей руку. Потом быстро взлетела на каменные ступеньки крыльца и громко застучала дверным кольцом.
Никто не отозвался. Шахенде снова постучала. Снова молчат и не открывают. Она и в обычное время ничего не могла продумать от начала до конца, а тут от волнения и страха совсем ума лишилась. Стоя у дверей, она обалделыми глазами смотрела то на улицу, то задирала голову на верхний этаж, не зная, что предпринять.
Старая служанка Эсма вот уже неделю как отправилась к своей снохе, но дома оставались Кюбра с матерью. И потом, Юсуф и Муаззез должны были уже вернуться. Если они поехали не домой, то куда же? Она еще несколько раз громко постучала в дверь. В доме напротив поднялась решетка на одном из окон, и показалось желтое морщинистое лицо вечно больной жены часовщика Ракыма-эфенди.
— Не стучи понапрасну, Шахенде-ханым. Никого дома нет!
Шахенде-ханым не спросила ее: «Откуда ты знаешь?» Это даже не пришло ей в голову. Следить за обитателями квартала, сидя за решеткой окна, было единственным занятием этой женщины, и сведения ее всегда были безошибочными.
— Куда они ушли? — только спросила Шахенде.
— Кюбра с матерью вышли с узлом в руках, но куда отправились они — не могу знать!
— С узлом в руках?
— Да, с узлом… Видно, не собираются возвращаться!
— Помогите, правоверные! — запричитала Шахенде, не помня себя. — Да, они, верно, ограбили дом и ушли. А не было ли у них в руках перламутровой шкатулки?
— Не приметила, соседка. Может, они засунули ее в узел?
— А разве Юсуф и Муаззез не приезжали?
— Не приезжали, соседка. А разве они были вместе? Разве ты не вместе с дочерью ушла?
Чувствуя, что произошло что-то необычное, остальные соседки тоже приподняли решетки на окнах и приняли участие в разговоре. Одержимая любопытством жена часовщика стала сама задавать вопросы.
— Мы ушли вместе, — отвечала Шахенде, — к этим… на виноградник к одной приятельнице… Приехал Юсуф и увез ее, но дома их нет… Я испугалась, думала, с отцом что случилось. Но, очевидно, ничего худого с ним не произошло. А теперь за детей тревожусь.
Одна из соседок не утерпела и спросила:
— А разве дочь не сказала тебе, куда едет?
— Да вот не сказала… Не понимаю, что с ними могло стрястись.
Соседки, всегда без труда объяснявшие все события, на этот раз задумались и, не зная, что предположить, стали задавать вопросы, совсем сбивавшие с толку и без того растерявшуюся Шахенде.
Наконец все вопросы были исчерпаны, и жена часовщика решила, что Шахенде больше незачем стоять на улице.
— Послушай, Шахенде-ханым, что ты стоишь под дверью? Мать Кюбры, уходя, положила ключ на окно.
Шахенде ошалело посмотрела на желто-зеленое лицо соседки. Это лицо не выражало ничего, кроме удовлетворения человека, исполнившего свой долг. Не находя слов, Шахенде отвернулась, достала ключ, отперла дверь и, войдя в дом, опустилась на пол в прихожей.
У нее не было сил пошевелиться. Ее пухлое тело покрылось капельками пота. Она скинула с головы покрывало. В прихожей все было как обычно. Постели Кюбры и ее матери были сложены в сторонке и, как всегда, прикрыты домотканым ковриком. Не было только узла, который обычно лежал рядом с постелями. Шахенде так же мало задумывалась над тем, почему эта женщина и ее дочь ушли, как над тем, зачем они явились. Время от времени она утомленно бормотала: «Куда же этот парень увез Муаззез?» Но тут же снова встревоженно думала: «Не украли бы чего эти бабы!» Однако тревога не заставляла ее сдвинуться с места, чтобы проверить вещи, и тут же исчезала, уступая место тупой апатии.
По мере того, как текло время, ей становилось все страшнее. Саляхаттин-бей все не приходил. Она сойдет с ума, если он сегодня опять придет поздно. «Пойти, что ли, спать к соседям?» — подумала она. Но кому-то нужно было остаться в доме, чтобы открыть бею, когда он придет, и объяснить ему, что произошло. Как бы там ни было, он был мужчина в этом доме, и Шахенде не осмеливалась оставить его на улице. К тому же она чувствовала, что только Саляхаттин-бей может развеять ее тревогу и все ей объяснить. Закрыв глаза, с замирающим сердцем она ждала его появления каждую минуту. Наступил вечер, стало темнеть. Она встала и поднялась в комнату, выходившую на улицу, чтобы зажечь лампу. Но потом забыла, зачем пришла сюда, и, встав у окна, принялась глядеть. После жаркого дня на улице появилось много людей. Они сновали взад и вперед. Кто нес под мышкой каравай хлеба, кто возвращался домой, держа в руках миску с едой. Прислонившись лбом к решетке, Шахенде ждала, что вот-вот из-за угла покажется муж. В эти минуты она ничего больше не хотела. Она забыла обо всем на свете. Душу ее переполняли только жуткий страх и бесконечное нетерпение. Чтобы избавиться от этого бремени, Шахенде, не привыкшая ни о чем задумываться, нуждалась в другом человеке. И, сама того не замечая, она ждала Саляхаттина-бея только для того, чтобы избавиться от необходимости самой 6 чем-то думать.
Старики, перебирая четки, возвращались с вечернего намаза. Шахенде, съежившись, сидела на тюфяке, не догадываясь подозвать кого-нибудь из квартальных мальчишек и послать в управу за Саляхаттином-беем.
Она облокотилась на подоконник и в изнеможении положила голову на руки. У нее рябило в глазах, в голове шумело.
Наконец у двери послышались медленные усталые шаги. Шахенде вскочила и выбежала из комнаты. Пришел Саляхаттин-бей. Он еще не успел снять обувь, как жена схватила его за колени.
— Бей, ты не видел Юсуфа и Муаззез?
— Откуда? Юсуф ко мне сегодня не заходил… А Муаззез должна быть дома.
— О Господи, бей, и не спрашивай!
— Что случилось? Не пугай меня!
— Детей нет… И эта баба с дочкой своей взяли узел и ушли!
— Кюбра?
— Да, обе… И даже ничего не сказали. Кто знает, может, они дом ограбили и ушли. Я от волнения ничего не успела посмотреть… Тебя ждала!
— Где Юсуф?! Где Муаззез?
— Я же тебе объясняю, дорогой… Муаззез пошла со мной!..
Шахенде вдруг остановилась. Она вспомнила, что не может сказать Саляхаттину-бею, куда она ходила сегодня с Муаззез. Не найдя, что соврать, она стала заикаться. К счастью, каймакам не обращал на нее внимания. Опустив голову на грудь, он часто дышал и не сразу заметил, что она умолкла.
— Рассказывай же, душа моя! — проговорил Саляхаттин-бей.
Он все еще стоял в прихожей и слушал, полузакрыв глаза
— Почем я знаю, беи? — глухо откликнулась Шахенде. — Я вместе с Муаззез пошла к приятельнице в Дженнетаягы. Юсуф приехал в коляске и увез Муаззез. Я сначала подумала, что тебе стало плохо, но, придя домой, никого не застала. Эти бабы оставили ключ на окне и скрылись…
Только теперь до каймакама дошло, что дело нешуточное.
— Когда Юсуф приехал на виноградник Хильми-бея за Муаззез?
— Ко времени третьей молитвы, — быстро ответила Шахенде и, пораженная внезапным страхом, не удержавшись, спросила его умоляющим голосом:
— А откуда ты знаешь, бей, что мы ходили к Хильми-бею?
Каймакам пожал плечами. Он и сам не знал. Когда до его слуха долетали слова «Дженнетаягы, Юсуф, Муаззез, Кюбра», ему невольно пришло в голову, что сегодня они ходили на виноградник Хильми-бея. Это вышло так естественно, что он не подумал даже сердиться на жену и только спрашивал со все возрастающей тревогой:
— Куда они уехали?.. Да как же ты этого не знаешь? И что только ты за создание, Господи?
Но добиться толкового ответа от жены было невозможно. Она говорила бессвязно, и слова ее еще больше сбивали Саляхаттина-бея с толку. Каймакам помолчал, раздумывая, что предпринять. И тут царившее в доме безмолвие словно бы сорвало пелену с глаз: он вскочил, огляделся, кроме растерянной, дрожав^-шей от страха жены, он не увидел никого. Белый свет падал в темную прихожую из садовой двери. Значит, уже взошла луна, а дети все еще не вернулись.
Мысль о том, что они могут совсем не вернуться, словно ножом резанула его грудь и остановилась где-то у горла. Жить в этом доме без них, наедине с этим толстым, жалким созданием! От этой мысли он подскочил на месте.
— Куда они подевались? — в гневе заорал каймакам. — Где они?
Жена в ответ испуганно всхлипнула.
Тогда Саляхаттин-бей быстро натянул сапоги и вышел на улицу. Он шел по темной разбитой мостовой, громко стуча каблуками. Придя в управу, он сразу же послал за жандармским начальником.



II

В ту ночь конные жандармы, отправленные во все стороны на розыски детей каймаками, первым делом хорошенько поужинали в деревнях, расположенных в получасе езды от города. Двое из них решили заночевать в этой же деревне, остальные четверо, поужинав, вскочили на коней, проехали еще немного и улеглись спать там, где их застала глухая ночь.
Жандарм, отправившийся в сторону Бюрхание, проведя ночь в деревне Френк, в получасе езды от Эдремита, подождал, когда солнце поднимется повыше, и к полудню прибыл в Бюрхание. Там в кофейне рядом с мечетью, он узнал, что вечером какая-то коляска проехала в сторону Айвалыка.
Не желая утомлять ни себя, ни лошадь, он с полчаса отдыхал в кофейне, поручив присмотр за своим конем одному из слуг соседнего караван-сарая. Жандарм снял сапоги, расправил пальцы ног и блаженствовал в покое, облокотившись на железный столик; только почувствовав, что его клонит ко сну, он потянулся и крикнул слуге:
— Эй, приведи лошадь!
Обувшись, он потрепал лошадь по шее, подтянул подпругу и, поймав поводья, прыгнул в высокое черкесское седло. Его обычно норовистая белая кобыла присмирела в жару. Вытянув шею, она звонко зацокала подковами по мостовой.
Жандарм прибыл в Айвалык под вечер. Почти всю дорогу он дремал в седле, а теперь пел, положив ружье за спину и обхватив его руками.
В деревнях он допытывался у старост, не видели ли они парня с девушкой, и всюду получал отрицательный ответ. Теперь, удобно устроившись, он лежал в комнате жандармского участка Айвалыка со спокойной совестью человека, сделавшего свое дело, и размышлял о том, как, отдохнув немного, выйдет побродить и устроит смотр девушкам городка, население которого целиком состояло из греков.
Рессорная коляска, попавшаяся ему навстречу, когда он медленно ехал в сторону моря, не привлекла его внимания. Это было естественно: ведь в ней не было никого, а лошадью управлял молодой крестьянин в рыжевато-коричневой одежде. Этот крестьянин гнал лошадей довольно быстро и вскоре прибыл в Эдремит. Когда он уже почти проехал Нижний рынок, из мастерской кузнеца выскочил какой-то человек, схватил лошадей под уздцы и завопил благим матом:
— А ну, слезай, скотина! Куда ты гонишь моих лошадей?
Парень сразу же спрыгнул на землю.
— Значит, это твоя коляска? Бери ее. Я приехал, чтобы найти тебя и вернуть твое добро. Меня послал Юсуф-ага. Прости, говорит, если мало.
Он вытащил из патронташа мешочек, достал оттуда лиру и протянул ее владельцу коляски.
— Бог с ним! — сказал тот и уехал.
Но тут, откуда ни возьмись, появились два жандарма и, схватив парня, повели его в управу. Но даже во время этой прогулки, страшней которой для крестьянина и быть ничего не может, он все улыбался. Не оробел он и когда его привели к самому каймакаму, а только сказал:
— В жандармах нет нужды, мой бей. Я ведь и так шел к вам.
Саляхаттин-бей вскочил из-за стола и подошел к нему.
— Откуда ты приехал?
Паренек взглянул на него ясными карими глазами.
— Зачем тебе знать это, бей? Меня послали Юсуф-ага и твоя дочь. Сегодня утром наш имам совершил обручение. Они целуют ваши руки и послали меня сюда, чтобы сказать вам об этом.
Каймакам опешил, потом на лице его появилась улыбка:
— Юсуф обручился с нашей дочерью…
— Дай им Аллах того, что сердце их просит, бей. Твоя дочь вышла за джигита!
— Больше они ничего не сказали?
— Нет. Не сказали! Они послали меня, чтобы вы не волновались. Я и коляску передал хозяину!
— Они не вернутся?
— Не похоже. Но Бог его знает.
Несмотря на все настояния каймакама, крестьянин, которого, как выяснилось, звали Исмаилом, так и не сказал, из какой он деревни. Он уверял, что он едет на две-три недели в Хавран к своему зятю и клятвенно утверждал, что Юсуфа и Муаззез в их деревне нет.
Наконец каймакам, словно переменив решение, перестал допытываться и, усадив Исмаила напротив себя, долго с ним беседовал.
С превеликими клятвами — «ради нашей веры и Аллаха» — он стал втолковывать ему, что если Юсуф и Муаззез не вернутся в Эдремит, дела их будут плохи, что сами они не смогут себя обеспечить, а Юсуф не чужой ему человек, и он не возражает против их женитьбы. Как можно яснее постарался он объяснить Исмаилу, что лучше всего будет, если они оба, никому не сказавшись, поедут в его деревню, и что дети наверняка не станут упрямиться после того, как отец сам приедет к ним. Хотя Исмаил немногое пойял из его слов, он почувствовал все же, что у этого человека нет никаких дурных намерений. Если такой большой начальник сам хочет отправиться к ним в деревню, то возражать тут нечего.
— Ладно, поедем, каймакам-бей, как прикажешь! — сказал он.
Саляхаттин-бей велел тотчас же заложить экипаж и послал сообщить жене, что едет искать детей.
— Пусть она позовет кого-нибудь из соседок к нам переночевать! — сказал он.
Когда муэдзин стал призывать верующих на молитву, каймакам с Исмаилом отправились в путь.

К полуночи они прибыли в деревню Тахтаджи, расположенную в сосновом лесу. Исмаил остановил экипаж у двухстворчатых ворот и, спрыгнув на землю, постучал в них кулаком. Вскоре ворота открылись. Какой-то парень, протирая со сна глаза, ввел лошадей во двор и оторопело вытаращился на каймакама, разминавшего затекшие ноги.
— Гости уже легли? — спросил Исмаил.
— Наверное, легли.
— Постучись, пусть выйдет Юсуф-ага. — Парень тотчас же бросился вверх по лестнице, но Исмаил крикнул ему вслед: — Погоди, сначала посвети нам!
Тот сбежал вниз, перепрыгивая через две ступени, забежал в одно из строений, находившихся в другом конце двора, залитого лунным светом, и вышел с зажженной лучиной. Он внес ее в дом, поставил в первой же комнате на очаг и снова выскочил во двор.
Каймакам и Исмаил вошли в дом.
В углу на земляном полу лежали циновки и домотканые коврики. Исмаил взял тюфяк, лежавший у очага, расстелил его и пригласил каймакама сесть, а сам устроился на циновке.
Вошел Юсуф. Он, видно, еще не ложился. При свете лучины лицо его казалось бледным и сильно похудевшим. Он подошел, поцеловал руку Саляхатти-ну-бею. Тот усадил его рядом с собой и, немного помолчав, спросил:
— Что же это ты сделал, Юсуф?
В его тоне не было ни жалобы, ни упрека. Он только спрашивал, хотел знать.
— Другого выхода не было, отец… Голос Юсуфа был тверд и спокоен.
Оба молчали. Они чувствовали, что поняли друг друга и больше ничего говорить не нужно.
Исмаил, сидевший на корточках, выпрямился.
— Ты устал, бей? — спросил он. — Может, принести немного «горькой водички»?
— Принеси, — смеясь, ответил каймакам.
За долгие годы службы он узнал, что в шиитских[29] деревнях люди более опрятны и искренни и придерживаются более широких взглядов на веру. Объезжая деревни своей округи, он всегда предпочитал останавливаться у них. Саляхаттин-бей даже сам удивился, как это он сразу не понял, что попал в селение кызылбашей, а догадался только тогда, когда Исмаил спросил его, не принести ли «горькой водички». Он должен был бы понять это по открытому, смелому и уверенному виду паренька.
Каймакам налил немного ракы из маленького кувшина в продолговатую плошку и выпил. Бросил в рот несколько фисташек. «Горькая водичка» быстро согнала с него усталость, приятно взбодрила. Сверкнув глазами, каймакам заявил Юсуфу:
— Завтра я отвезу вас в Эдремит.
— Что нам делать в Эдремите?
— А что вы будете делать здесь?
— От продажи олив и пшеницы у меня осталось двенадцать золотых лир. Было четырнадцать. Одну я послал в Эдремит извозчику, другую разменял здесь. Поеду в Айвалык, куплю на эти деньги лошадь и повозку, буду работать. Если заработаю, куплю вторую лошадь, может, и на рессорную повозку хватит.
— Не болтай… Муаззез к такой жизни не привыкла… Да и на кого ты ее оставишь, когда пойдешь работать? Думаешь, тебе в Айвалыке сладко будет? Слыхал ты хоть раз, чтобы там приютили мусульманина?
— Поеду в Дикилие, в Измир… А нет — в Балыкесир!
Саляхаттин-бей осушил вторую плошку, прислонился к стене и спросил:
— А Эдремит чем плох? Возвращайся, я куплю тебе и рессорную повозку, и лошадей. А может, найду тебе какое-то другое дело!
Юсуф хотел было что-то возразить, но Саляхаттин-бей остановил его жестом руки.
— Погоди, не отвечай, — и, наклонившись к нему, добавил: — Ты думаешь, я сюда от радости прикатил? Неужто вы оставите меня одного? Разве этого я ждал от тебя и от дочери? Как же вы уедете, бросив меня на Шахенде? Кто у меня есть, кроме вас… А ведь это последние дни моей жизни… Конечно, я могу, Юсуф, если захочешь, остаться здесь с вами. Но тогда тебе придется кормить и жену, и меня!..
Юсуф растерялся, но понял, что каймакам сказал это не в шутку и не спьяна, а заранее обдумав.
Если бы Юсуф был совершенно свободен в своих поступках, то у него не было никакого права разлучать этого человека с дочерью. Не в силах скрыть последнюю мучавшую его мысль, он сказал:
— Кто знает, какими глазами на нас там будут смотреть?
— Какими глазами? Но разве вы не обручены? Разве это стыд? Разве это грех? Раз я даю согласие, никто слова не посмеет сказать!
— Вам лучше знать! — ответил Юсуф.
Саляхаттин-бей, словно только и ждал этого ответа, выпрямился и сказал:
— Ладно. Ступай спать. Я тоже устал. Встаньте завтра пораньше и меня разбудите.
Юсуф поднялся. Снова поцеловал отцу руку и вышел. Наверху, в своей постели, ничего не ведая, спала Муаззез. Юсуф, кг раздеваясь, сел у изголовья ее постели. Лунный луч, проникший в комнату сквозь деревянную решетку, тихонько подбирался к лицу девушки. Глядя на этот медленно ползущий по комнате луч, на тени, Юсуф уснул.
Исмаил постелил каймакаму внизу и ушел; Саляхаттин-бей, не раздеваясь, растянулся на постели и уставился на кувшин с ракы, тускло поблескивавший в-красноватом свете догоравшей лучины. Ему хотелось что-то додумать, но он никак не мог ухватиться ни за одну мысль, вертевшуюся у него в голове. Глаза его медленно закрылись, и он захрапел.



III

Жизнь вошла в свою колею быстрее, чем можно было ожидать. По возвращении в Эдремит каймакам около недели поил в своем доме близких друзей, а женщины веселились наверху. Так была отпразднована свадьба Юсуфа и Муаззез. Комната на верхнем этаже, выходившая на улицу, была отдана молодоженам. Им устроили постель с розовым атласным одеялом и подушками, шитыми золотом. Занавеси на окнах были перевязаны широкими лентами с золотым галуном. У стены напротив двери поставили комод с зеркалом, настольными часами и лампой с двумя стеклянными шарами.
Юсуф вместо шапки стал носить красную феску, вместо туфель без каблуков — штиблеты на резинках. Шаровары зеленого цвета он сменил на темно-синие гладкие брюки. Теперь он ничем не отличался от городских эфенди.
Шахенде, в ужасе от происшедшего события, которое она считала катастрофой, в доме почти не раскрывала рта, не удостаивая словом ни дочь, ни зятя. Она почти не бывала дома, и Юсуф отнюдь не был огорчен этим. Если бы эта женщина вовсе не приходила домой, было бы еще лучше. Старея, она стала питать все большее пристрастие к румянам, красила волосы какими-то травами, мазала брови сурьмой, а ее дружба с приятельницами постепенно превратилась в бесконечные сплетни.
Когда Юсуф слышал голос Шахенде, которая возвращалась по вечерам, звеня браслетами, его начинало мутить, он звал к себе Муаззез и не отпускал ее больше вниз.
Если бы не отец, он ни минуты не оставался бы здесь, а взялся за любую работу и сам бы кормил себя и жену. Но моральные обязательства по отношению к отцу, которые он почувствовал на себе в ту ночь, проведенную в деревне, привязывали его к этому дому.
Как и прежде, он не был ничем занят и слонялся без дела. Так как урожай был убран, он не заглядывал и на поле. Иногда он по целым дням не выходил из дому, смотрел, как Муаззез вышивает, или перелистывал отцовские книги. Проводя в доме целые дни, наедине с женой, он изредка вспоминал Кюбру. С тех пор как она ушла вместе с матерью, от них не было никаких известий, они исчезли из жизни Юсуфа так же внезапно, как и появились. Юсуф никак не мог разобраться в своих чувствах к этой девочке с бледным лицом и тревожным взглядом, и каждый раз, вспоминая о ней, расстраивался, чувствуя, что устал от вопросов, которые не в состоянии разрешить.
Это ощущение и томило его, и удивляло; в нем постоянно жила уверенность, что он еще встретится с Кюброй. Он чувствовал себя так, будто бросил какое-то дело недовершенным и ему предстоит его обязательно докончить. Поэтому он верил, что в один прекрасный день Кюбра предстанет перед ним вновь, и он тогда завершит это дело.
Он хоть и знал, что все это пустое, не мог выкинуть из головы и иногда часами сидел, погруженный в размышления.
Тогда Муаззез, в душе все еще немного побаивавшаяся Юсуфа, тихонько подходила к нему и, усевшись рядом, смотрела ему в лицо с любопытством и тревогой. Она любила его до безумия, но до сих пор никак не могла понять, что за мысли таятся в его голове. Она любовалась его лицом, каждой его черточкой. Особенно нравилась ей прямая линия, которая шла от завитков волос на макушке к затылку; она всегда вызывала в Муаззез желание поцеловать ее. Не очень широкий, с небольшой складкой, лоб мужа, его нос, соединявшийся со лбом без впадинки, всегда плотно сжатые губы пробуждали в Муаззез чувство, похожее на благоговейный страх, и она нередко безо всякой причины с плачем бросалась к нему на грудь и, как безумная, принималась целовать любимое лицо.
Юсуф с едва заметной улыбкой гладил Муаззез, и губы его шевелились, словно он что-то говорил про себя.
Однажды Муаззез, рыдая, пробормотала:
— Юсуф!.. Юсуф!.. Я боюсь тебя!
От этих слов Юсуф неожиданно вздрогнул и, взяв жену за плечи, отстранил ее от себя. Он пристально вгляделся ей в лицо. Ее глаза, ресницы, трепетавшие, как крылья бабочки, чуть опущенные вниз, дрожащие губы, все это свежее, как цветок, лицо почему-то вдруг вызвало в нем печаль. У него захватило дыхание. Он привлек ее к себе и крепко обнял в предчувствии неведомо откуда грозящей беды. Ее головка поникла, глаза были полны слез. Ее тело, дрожавшее в его объятиях, жгло его огнем. С горечью кусая губы, он уставился на темную стену и, не двигаясь, просидел так несколько часов.
Воспоминания о ночах, которые он провел, задыхаясь от страха перед неизвестностью, отныне не покидали его, и он становился все мрачнее, все неразговорчивее. Но Муаззез открывала по утрам глаза, смотрела на мужа невинно и радостно, как ребенок, с беззаботной улыбкой, и весь день, как птица, порхала по дому. Юсуф немного отвлекался, глядя, как Муаззез хлопочет то в доме, то в саду. Она чувствовала себя хозяйкой и ничего не давала делать все больше впадавшей в детство старой служанке: даже помогала стряпать и стирать белье. Вставала она рано, сбегала вниз в белом ночном халате с открытой шеей и руками, приносила Юсуфу завтрак: бекмез, бурдючный сыр и домашний хлеб. Ее светло-каштановые волосы, заплетенные в две толстые косы, покачивались на бегу, ее ступни, выскакивавшие из просторных для нее домашних туфель, казались крошечными. Из-под длинного халата слегка виднелись лодыжки, когда она садилась, приоткрывая стройные ноги в золотистых волосках.
Муаззез стелила на тахте салфетку, расставляла еду, принесенную на медном подносе, и звала Юсуфа. Усевшись бочком и свесив с тахты ноги, они принимались есть. Юсуф неотрывно следил за женой. Муаззез брала тонкими белыми пальчиками хлебец, разламывала его посередине и протягивала половинку Юсуфу. Иногда она, сбросив с ноги туфлю, поддевала ее пальцами и незаметно играла ею. Юсуф заглядывался на ее ноги с длинными пальцами и удивлялся их стройностью, красотой и нежной кожей.
О Господи, как прекрасна была эта девочка, как любил ее Юсуф! Чистый юноша, ничего до сих пор не знавший о женщинах, боготворил жену. Все его мысли невольно вращались вокруг нее. Он не представлял себе смысла жизни без Муаззез. Вспоминая то время, когда ему грозила опасность потерять ее, и те дни, когда он сам отталкивал ее, он удивлялся и спрашивал себя: «Как мог я так поступать?»
И Муаззез любила Юсуфа. И тоже не могла себе представить смысла жизни без него.
Если бы они не испытали страха потерять друг друга, расстаться друг с другом, может быть, они так и не узнали бы, как нужны друг другу — как тесно переплетены их жизни. Может быть, раньше они не думали о женитьбе только потому, что это было последнее средство, к которому они обратились, чтобы не потерять друг друга. Единство их жизней было таким естественным, само собою разумеющимся, что они обходились без слов, без долгих разговоров. Случалось, за весь день не обменивались и одной-двумя фразами. Когда по пятницам они, как здесь было принято, отправлялись за город к знакомым, где женщины развлекались сами по себе, а мужчины — сами по себе, они держались в стороне от окружающих. Муаззез, если к ней обращались, отвечала улыбкой, а Юсуф был так сдержан, что ни у кого не было желания с ним заговаривать.
Их охватила неодолимая тоска. Чем больше они чувствовали себя одинокими, тем сильнее стремились они друг к другу, им казалось, что не хватит и нескольких дней для того, чтобы рассказать обо всем, что накопилось в душе. Однако, когда они находили друг друга, они по-прежнему молчали и, сидя рядом или бродя по саду, испытывали счастье от одного сознания, что они вместе. К чему было говорить! Все красивые слова, общее веселье вызывали у них только скуку, настолько каждый был полон мыслями и ощущением необходимости другого. Смутно они чувствовали, что окружавшее их общество настолько лживо, насколько сами они искренни. Они без слов понимали всю силу своих чувств, понимали, что отделены от остального мира, одиноки в кругу своих знакомых, и с тревогой думали, до каких пор так будет продолжаться. Чувство, которому их никто не учил и которому природа не дает угаснуть в тех, кто отдается ей во власть, пробуждало в них страх, они ощущали себя оторванными от общего движения жизни, от людей. Вот почему они были спокойны только тогда, когда замыкались в своем мирке. Когда же их принуждали к общению, они начинали томиться, ими овладевали дурные предчувствия, они искали спасения в бегстве от людей!
Разговоры, шутки, развлечения пожилых мужчин казались Юсуфу бессмысленными, никчемными. Внутренняя пустота молодых людей отталкивала его. Как ни старался он быть как все, ему не доставляло удовольствия пить водку, орать во все горло или угрожать своим товарищам. Он так и не выучился играть ни в кости, ни в карты.
Муаззез же теперь видела, что все ее прежние увлечения и интересы были всего лишь проявлением детского любопытства. Она вздыхала от скуки, когда приятельницы судачили при ней.
— Почему это свадьба Расиме отложена на весну?
— Да потому, что язвы, которыми наградили ее милого проститутки, еще не закрылись.
Плясовые мелодии, которые они напевали по многу раз в день высокими голосами в сопровождении бубна, ее больше не веселили.
У Юсуфа и Муаззез было лишь одно желание: быть всегда вместе…
И они были вместе.



IV

Но сколько могло, так продолжаться? Несомненно, что-то должно было измениться в их жизни. До каких пор они будут есть хлеб отца — старого, больного человека? Как мог Юсуф не обращать внимания на взгляды Шахенде, в глазах которой все чаще загорался змеиный блеск?
Что делать?
Этот вопрос с новой силой встал перед Юсуфом. Мучительно жить с таким ощущением, словно ты вот-вот должен отправиться в путь, не чувствовать твердой почвы у себя под ногами, позволять, чтобы Шахенде говорила:
«Парень такой здоровенный, а сидит дома, объедает нас!» Долго ли можно это переносить?
Никогда прежде Юсуф не сомневался в себе. Он верил, что сможет добиться всего в жизни. И не боялся будущего. Его угнетало настоящее. Именно оно подрывало его веру в себя, порождало в его душе сомнения. Он думал:
«Почему я такое ничтожество?»
Он смутно чувствовал, что явился в этот мир ради какого-то большого дела, но не знал, для какого, и не видел вокруг себя ничего, о чем мог бы сказать: «Это мое дело!»
Хотя Юсуф и не был так развит, чтобы все это проанализировать, тем не менее он испытывал муки «лишнего человека». Это чувство не похоже на скуку от безделья. Оно уничтожает человека, постепенно убеждая его в собственной ненужности. Чувствовать в себе силы, достаточные для свершения больших дел, и не знать, к чему приложить их. С бесконечным терпением ожидать неизвестности. Представлять себе будущее в самых неясных, словно деревья в тумане, очертаниях… Долго выдержать такое было нельзя.
Саляхаттин-бей видел, как мучается Юсуф, и в какой-то степени понимал причину его страданий. Он думал, что должен выполнить свое обещание, данное в шиитской деревне: купить Юсуфу пару лошадей с рессорной повозкой, но Шахенде ни за что не согласилась бы видеть свою дочь женой извозчика, да и ему самому этого не очень хотелось. Он хотел обеспечить более или менее приличную жизнь для своей дочери, которая вся так и цвела счастьем. Когда она встречала отца у дверей, глядя на ее тонкую фигурку, и розовое личико, он окунался в атмосферу юности.
Юсуфа он никак не представлял себе извозчиком, но сколько ни думал, не мог подобрать ему подходящего занятия. Понимая, что долго так не должно продолжаться, он вдруг принял неожиданное решение: устроить Юсуфа писарем в управу.
Юсуф был зачислен стажером, но Саляхаттин-бей надеялся через некоторое время выхлопотать ему чин. Он сообщил Юсуфу, что нашел для него дело, лишь после того, как были закончены все формальности и пришел ответ от вали из Балыкесира. Юсуф сначала поразился. Думай он целый год, ему не пришло бы такое в голову. Он не поверил бы, если б не знал, что отец не станет с ним так шутить.
— Какой из меня писарь! — заметил он вместо благодарности.
— Вполне достаточно того, что ты знаешь. Остальному научишься! — смеясь ответил Саляхаттин-бей.
— Тебе лучше знать, отец… Но я буду стараться…
— Писать ты умеешь. Сначала я тебе буду говорить, а ты будешь писать, потом станешь работать самостоятельно. У нас в канцелярии люди хорошие, они тебе помогут.
Юсуф промолчал. Теперь ему ничто не казалось невозможным. Самое трудное и сложное в мире дело было легче ожидания.
Муаззез, услышав, что ее муж станет государственным чиновником, очень обрадовалась. Она припала к Юсуфу и засыпала его вопросами:
— Когда ты приступишь? С кем будешь работать? Какое жалованье назначили? Ах, если б я могла посмотреть на тебя там?.. Под вечер ты будешь возвращаться со всеми чиновниками, не так ли? Ты будешь мне приносить и читать, что напишешь?
И, не дожидаясь ответа, она снова продолжала спрашивать все, что приходило в голову.
— Ну говори же! — требовала она, обнимая его, а через несколько секунд снова щебетала, прыгая на месте:
— Теперь ты будешь водиться с важными господами. Смотри, не забывай о нас.
Саляхаттин-бей на следующий же день повел Юсуфа в управу. Введя его в комнату рядом со своим кабинетом, он показал на стол у окна и представил двум другим чиновникам.
Оба были почтенные люди преклонных лет. При виде каймакама встали, одергивая свою длиннополую одежду. Один снял очки в металлической оправе и жестом пригласил Юсуфа:
— Милости прошу, эфенди, сын мой!
— Ну-ка, посмотрим, Хасип-эфенди, — улыбаясь, сказал Саляхаттин-бей, — сумеешь ли ты быстро научить нашему делу моего зятя?
— Под вашим покровительством, если будет угодно Аллаху, бей-эфенди!
— Он парень способный. Правда, держать перо не привык, но это не беда.
Он обернулся к другому старику, беспрерывно поправлявшему затасканную бесформенную феску.
— И ты будь к нему благосклонен, Нури-эфенди. Не будем посмеиваться над неопытностью нашего Юсуфа!
Нури-эфенди промямлил что-то невнятное. Юсуф подошел к столу, качавшемуся при каждом прикосновении.
— Если у тебя не будет клеиться, Юсуф, заходи ко мне, — сказал Саляхаттин-бей и вышел.
Юсуфу показалось, что у него кружится голова, он закрыл глаза и, ухватившись за стул, сел.
«Зачем я сюда пришел? Кто они, эти люди?» — вдруг пронеслось у него в голове. Перед глазами стоял туман, он с трудом мог разглядеть стол, за которым сидел. По столу расплылись разноцветные блестящие круги, похожие на искрящиеся при солнечном свете маслянистые пятна на лужах; он шире раскрыл глаза, и цветные круги тотчас же исчезли. На годами не мытом столе, закапанном чернилами, стояла круглая белая чернильница, песочница, напоминавшая солонку, и лежали два обломанных тростниковых пера. Юсуф взял одно из перьев и стал вертеть его в пальцах. Вдруг он заметил, что тонкий тростник рассыпается. Он испуганно оглянулся по сторонам и крепко сжал кулак. Все здесь казалось ему непонятным и подозрительным, он чувствовал себя так, будто пришел в храм, где исповедуют незнакомую ему религию. Ему казалось, что каждое его движение кощунственно. Сломанное тростниковое перо жгло ему ладонь. Хасип-эфенди подошел к Юсуфу, взял со стола второе перо, очинил его, расщепил кончик об ноготь и сказал:
— Возьми, сын мой. Набивай понемногу руку… Если бей, ваш отец, что-нибудь даст, напишите!
Но бей-отец в тот день не дал ничего. Под вечер он просунул голову в дверь и позвал Юсуфа. Они вместе пошли домой. По дороге Саляхаттин-бей все время говорил, точно беседовал с самим собой:
— Это занятие не по тебе. Но что поделаешь? Я знаю, тебе будет скучно. Правда, человек постепенно ко всему привыкает. Ты ведь видел: никто ничего не делает. Важно отсидеть столько-то часов… Тебе такая работа покажется бесполезной, но на этом стоял и стоит мир… Да, несомненно, в том, чтобы сидеть вот так сложа руки, тоже есть свой смысл. Смотришь — и кажется, что все дела в управе могут выполнять два грамотных человека. Однако не будь тут столько народу, все перевернулось бы вверх дном. Главное не в том, что делают чиновники, а в том, что они существуют. Посидев в этой пыльной комнате, ты, может, даже спросишь себя: «Зачем я здесь нужен?» И зря. Раз ты переступил порог казенного учреждения, значит, ты уже необходим. Если бы тебя не было, обязательно где-нибудь было бы упущение. Ты уж мне поверь. Я раньше сам думал по-другому, все пытался разрешить своим умом. Но теперь я верю только в одно: в опыт. Тому, что я тебе говорю, меня научили почти тридцать лет жизни. И ты понемногу образумишься. Мне осталось жить недолго. Вот я и твержу, чтобы ты запомнил: не жди многого от жизни! Если приспособишься к людям, от каждой беды в этом мире можно отделаться малым ущербом. Старайся ничем не выделяться среди других. Недавно судья дал мне книгу. Называется «Пучина иллюзий». То есть, чтобы тебе было понятнее, — «Глубина мечтаний». Вещь глубокая. Написано там, что однажды Аллах созвал пророков и спросил: «Что такое счастье?» Моисей сказал: «Отправиться в Землю Обетованную». Иисус сказал: «Тому, кто ударил по одной щеке, подставить другую». Будда сказал: «Ничего в жизни не желать». Дошла очередь до нашего Мухаммеда. «Счастье, — сказал он, — заключается в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть. Ничего к ней не добавлять и ничего у нее не отнимать…» Есть вещи, которые нас огорчают. «Почему? — спрашиваем мы. — Не устранить ли их? Кое-чего нам не хватает. А хотелось бы иметь, и мы изо всех сил стараемся восполнить эту нехватку. И то и другое-глупо и бесполезно. Человек ничего изменить не может. Поэтому, если хочешь душевного покоя, думай, что и в зле, которое ты видишь, есть свой смысл, и не поддавайся искушению внести в мир добро, которого там не существует. И, самое главное, — никогда не жалуйся. Сколько бы ты ни бился, в этой жизни мучениям конца не будет. И вином не увлекайся. Иногда человек мается, не находя другого средства, чтобы разогнать тоску, но ты умей владеть собой. Как бы там ни было, начнешь выпивать, когда станешь старше. Тогда это будет даже на пользу. Две-три рюмочки вечером не повредят. Помогают забыться. Да ведь, собственно говоря, наш мир только того и заслуживает, чтобы забыть о нем!..»
Они подошли к дому, и Саляхаттин-бей прервал свои назидания. Постучав в дверь, он понимающе покачал головой и сказал, словно желая закончить разговор:
— Так-то вот!
Они вошли. Пока отец умывался, Юсуф поднялся наверх и уселся у окна. Муаззез не было, она, видимо, накрывала на стол. Юсуф хотел обдумать то, что ему говорил каймакам, но не мог всего припомнить. Слушая его, он искренне старался понять смысл его слов, ничего не упустить. Но все высказанные отцом истины, скользнув по его мозгу, отлетали прочь. Как же случилось, что мысли, которые, когда он внимал им, казались ему настолько верными, что их следовало бы запомнить навсегда, тут же забывались? Силился их припомнить Юсуф.
Когда он спустился вниз, чтобы поужинать, осунувшееся худое лицо Саляхаттина-бея, безразличный взгляд его потухших глаз сразу напомнили ему недавний разговор. Этот человек, который сидел напротив него и медленно жевал, сам был как бы итогом всего им сказанного, но теперь его мысли, как бы ни были они правильны, показались Юсуфу чуждыми. Собственно говоря, он верил в их справедливость лишь потому, что верил отцу. Жизнь не может быть такой бессмысленной, а человек рождается на свет не для того, чтобы сидеть сложа руки. Нет, все это не может быть правдой! Зачерпывая плова из медного блюда, Юсуф снова представил себе весь этот день и почувствовал, что не может найти никаких оправданий безделью в той пыльной комнате за тем закапанным чернилами столом. И сама комната, и очкастый Хасип-эфенди, и брюзга Нури-эфенди — разве могут они быть образцом? Весь день эти люди дремлют за столом да творят намазы. Юсуфу представилось, как оба чиновника отправляются совершать омовения, засучив рукава, с полотенцами через плечо, в сандалиях на босу ногу. Он будто видел, как они отбивают земные поклоны, стоя на коленях на молитвенном коврике. Нет, представить такую жизнь для себя — ужасно. Да и отец, который сейчас, медленно жуя плов, подносил ко рту маринованный перец, мало чем отличался от этих людей. Его жизнь тоже казалась Юсуфу ужасающе пустой. А ведь еще вчера он сетовал на безделье, хотел найти свое место в жизни и перестать быть обузой в доме. И вот теперь у него есть занятие, дело. Как жаль, что это дело оказатось еще более скучным и бессмысленным, чем безделье.
Но последующие события вдруг понеслись с такой быстротой, что ему некогда было подумать не только о будущем, но и о настоящем.



V

Прошла неделя, как Юсуф стал ходить на службу. Как-то под вечер отец позвал его к себе в кабинет. Бледный, он долго смотрел на него, потом указал глазами на лежавшую перед ним телеграмму:
— Плохие вести, Юсуф!
— Что такое?
— Объявлена мобилизация. Война!
Хотя Юсуф до конца не понимал всей серьезности этого события, он почувствовал, что надвигается что-то страшное. Уже несколько недель до него долетали тревожные слухи. И отец тоже говорил дома, что положение опасное и неизвестно, что будет дальше.
В последние дни Юсуф допоздна засиживался на службе. Но в объяснения не вдавался, так как не привык разговаривать со своими домашними о серьезных вещах. В кофейне он не бывал, поэтому до него доходили лишь обрывки разговоров. Стамбульские газеты приходили в Эдремит раз в неделю — в десять дней. Да и то их получали лишь несколько заядлых любителей чтения. Большинство новостей распространялось извозчиками, приезжавшими из Балыкесира или Измира, рыночными торговцами или местными греками.
Вести о провозглашении свободы, Триполитанской и Балканской войне докатились до Эдремита спустя довольно долгое время. Тихо и незаметно уходили мобилизованные, и так же тихо возвращались оставшиеся в живых. Если бы в Эдремите не было довольно многочисленного греческого населения и оно не стремилось следить за мировыми событиями, может быть, городок по-прежнему продолжал бы жить равнодушным и далеким от всего, что творилось в мире. Но объявление мобилизации убедило людей, что на этот раз происходит нечто необычное. Всех охватило предчувствие ужасного будущего.
Когда Юсуф вместе с отцом возвращался домой, гремели барабаны, играли зурны, люди группами собирались у кофеен, о чем-то возбужденно разговаривая, и толпами валили по улицам. Даже детей охватила серьезность. Подняв брови, с задумчивым выражением лица, они останавливали каждого, кто знал хоть чуточку меньше их, и передавали им новости, которые им удавалось узнать из разговоров взрослых, обильно расцвечивая их своими домыслами.
По дороге Саляхаттин-бей рассказывал Юсуфу:
— Положение опасное, сын мой. Посмотрим, чем все это кончится. Правда, союзники у нас сильные, но, как верно говорят старики, не так-то легко устоять перед семью державами. Сдается мне, что недолго это протянется. Мобилизация предпринимается очень широкая. Шлют телеграмму за телеграммой, требуют не допускать дезертирства…
До самого дома он объяснял ему, кто против кого воюет, почему началась война, повторяя то, что вычитал из газеты, которая пришла в управу.

Барабан, зурна. «Эй, гази!»[30], толпы на улицах… Идут возбужденные новобранцы. Бедняги не знают, какая судьба их ждет, и даже не допускают мысли о смерти, хотя и возглашают: «Победим или умрем за веру!» Истинные герои, они с улыбкой встречают неожиданную перемену в своей жизни, шагают навстречу опасности, даже не задумываясь над тем, за что и ради кого они идут умирать, как и где они будут убиты…
Только женщины хорошо понимали трагичность происходящего. Бедность воображения мешала им приукрашивать ужас войны лживыми иллюзиями, они предугадывали, какое горе ждет всех в грядущие дни.
Мужчины с растерянной улыбкой прощались с женами и матерями. Все домашние горько плакали, они же советовали крепиться, женщины жалели мужчин, считая, что они не ведают, что им уготовано, жалели, как малых детей.
Едва ли не из каждого дома в квартале уходил по меньшей мере один мужчина. Товарищи Юсуфа, друзья его детских игр, были отправлены с первой же партией. Сам он пока еще оставался. Отец, сообщая ему о мобилизации, добавил:
— Может, теперь твой покалеченный палец пригодится. Мне сказали, что с такими увечьями пока еще под ружье не берут!..
Юсуф поднял правую руку и посмотрел на то место, где прежде был большой палец. Рядом с указательным косточка образовывала маленький шарик, покрытый красноватой кожей, посредине выделялся шрам.
Юсуф долго разглядывал свою руку, и мысли его улетели в далекое и горькое прошлое.
Картины событий, о которых он долгие годы старался не вспоминать, ожили перед его глазами так ясно, что сердце сжалось от печали, которой до сих пор он никогда не испытывал. Саляхаттин-бей, шагавший рядом с ним, увидел на его лице болезненную гримасу.
— Что с тобой, Юсуф? — спросил он. — Хочешь быть героем? Жалеешь, что не можешь пойти в солдаты?
— Нет, — ответил Юсуф и, полузакрыв глаза, снова погрузился в свои мысли.
Казалось, он только вчера покинул родной Куюд-жак, окруженный голыми безлесными горами. Красивого там было мало. Грязные узкие улочки, выгон перед домом с маленьким садиком; отец, возвращавшийся с поля усталый, изможденный и набрасывавшийся с бранью на всех, чтобы отвести душу, вспомнилась мать, проводившая большую часть дня на кухне с земляным полом, перетиравшая жерновом булгур[31], раскатывавшая тесто, разжигавшая огонь, мать со слезящимися от дыма глазами нагибается к очагу и дует, усиленно пытаясь разжечь дрова.
Потом он вспомнил ту жуткую ночь. И в одно мгновение все кровавые подробности пронеслись у него в голове. Мускулы на лице напряглись, на висках выступил пот.
Каймакам видел, что с Юсуфом творится неладное, но, однажды не получив ответа на свой вопрос, больше ни о чем не спрашивал. Он понял, что Юсуфа занимает нечто более важное, чем отправка в армию. Чтобы отвлечь его, он спросил:
— Ну, как идут дела? Как твои коллеги? Ведь уже неделя, как ты приступил к работе.
— К какой работе?
— В управе, конечно…
— Какая же это работа?
— Помилуй, Юсуф! Ну и странный же ты! Неделю назад мы с тобой разговаривали на эту тему. Сидеть в управе тоже работа. Я тебя спрашиваю, как ты проводишь свое время. Боюсь, что наши старики приохотили и тебя к намазам…
Юсуф снова ничего не ответил. Тем временем они подошли к дому.
Муаззез была одна. Когда стемнело, явилась Ша-хенде. Они молча поужинали. Немного погодя в дверь постучали. Прибежал семилетний сын часовщика Ракы-ма-эфенди.
— Мать просила, если тетушка не занята, зайти сейчас к нам, — сказал он открывшей ему Муаззез.
Вышла Шахенде.
— Что случилось, сынок?
— У матери бок схватило. Просит, чтобы вы навестили ее.
Шахенде накинула покрывало и, сказав, что скоро вернется, перешла через улицу.
Болезненная жена Ракыма-эфенди то и дело звала к себе на помощь соседок и, как только боли у нее проходили, принималась болтать и сплетничать.
Саляхаттин-бей и все домашние знали это и не рассчитывали на скорое возвращение Шахенде.
Когда пришло время ложиться спать, Муаззез расстелила постели. Отец уселся в длинном ночном халате прямо на одеяле и принялся читать газету, которую захватил с собой из присутствия. Из-под халата торчали голые ступни.
Юсуф присел на тюфячок, поджал под себя одну ногу, облокотился на колено другой и уставился на лампу, которая дружеским огоньком горела над головой отца. Мысли его, ни на чем на задерживаясь, перескакивали через время и расстояние.
Муаззез с вышивкой в руках дремала на тахте. Иногда приоткрывала глаза, взглядывала то на отца, то на Юсуфа, но, видя, что они не собираются спать, снова закрывала их.
Каждый вечер Саляхаттин-бей говорил:
— Слушайте, дети, а не пора ли вам укладываться спать?
Тогда они поднимались к себе. Им казалось неприличным уходить к себе сразу после ужина, не дождавшись позволения отца.
Муаззез тихонько прислонила голову к подоконнику и задремала.
Проснулась она от шума. Протерев глаза, осмотрелась. Глаза ее округлились.
— Отец! — в ужасе крикнула она. Саляхаттин-бей стоял на постели. Левой рукой он держался за стену, правая его рука лежала на груди. Глаза выкатились из орбит. Юсуф придерживал отца под мышками, пытаясь напоить его водой.
Лампа висела за спиной Саляхаттина-бея, и лицо его трудно было разглядеть. Только блестели зубы, когда он раскрывал рот, пытаясь вдохнуть воздух.
Муаззез соскочила на пол:
— Юсуф, что случилось!.. Папочка!.. Что с тобой? — умоляющим голосом проговорила она.
Саляхаттин-бей повернул голову и взглянул на дочь. Страшная мука исказила его лицо. Он не в силах был говорить и, как ребенок, который не может объяснить что с ним, беспомощно дернулся к дочери. Из его глаз, как будто цеплявшихся за людей и окружающие предметы, на побледневшие щеки скатилось несколько слезинок.
Муаззез бросилась к отцу на шею…
Юсуф расцепил ее руки. Саляхаттину-бею становилось все труднее дышать, стоны все чаще вырывались из его груди.
Муаззез в слезах обернулась к мужу:
— Юсуф! Позови маму. Она знает, что делать, когда у отца бывают приступы!
Саляхаттин-бей покачал головой, как бы говоря: «Бесполезно». Потом со страшным усилием, задыхаясь, добавил:
— Не надо!.. На этот раз мне совсем плохо… Позовите врача…
Юсуф вскочил. Подойдя к двери, он обернулся:
— Муаззез. Ты ведь не растеряешься? Если отец что-нибудь попросит, быстро подай.
Когда Юсуф в прихожей натягивал куртку, Муаззез вдруг закричала:
— Папочка!.. Юсуф, сюда!
Юсуф вбежал в комнату. Саляхаттин-бей упал на колени. Он по-прежнему держался рукой за стену, а другой делал знаки Юсуфу, чтобы тот уходил.
Юсуф обернулся. И опять услышал голос отца. Еще раз взмахнув рукой, он проговорил:
— Скорее!
Юсуф быстро надел башмаки, выскочил на улицу и побежал к городскому врачу.
Муаззез, плача, поддерживала отца за плечи. Услышав, как хлопнула дверь, она поспешно обернулась и крикнула:
— Юсуф! Юсуф! Зайди за мамой! Пришли маму!
Но, услышав торопливо удаляющиеся шаги, проговорила:
— Ох, горе!.. Не слыхал!
Саляхаттин-бей снова застонал. К его лицу приливала кровь и тотчас же отливала, когда кончался очередной приступ. Муаззез протянула ему чашку с водой, которую оставил Юсуф, но отец оттолкнул ее.
— Скорее… принеси… эфир!
Муаззез вскочила. Когда она подошла к двери, то услышала, как он глухо простонал:
— Дети мои!
Оглянувшись, она увидела, что он лежит ничком на постели, хотела было вернуться, но отец приподнял голову, и глаза его говорили: «Нет!»
Муаззез, не зная, что делать, секунду постояла на пороге. Смотревшие на нее глаза отца говорили: «Ступай!», но в то же время неудержимо притягивали ее, не давали отойти.
— Неси… скорее! — бессильным голосом прохрипел С аляхаттин-бей.
И тогда Муаззез как сумасшедшая взлетела наверх. Открыла стенной шкаф в спальне родителей. Она знала эту белую бутылочку с зеленой этикеткой. Схватив ее дрожащими пальцами, понеслась вниз. Деревянные ступени скрипели и шатались под ногами, прикасавшимися к ним всего лишь на мгновение.
Спустившись вниз и подбежав к двери комнаты, она вскрикнула. Отец, вытянувшись, лежал у самого порога. Руки его были протянуты вперед, словно он хотел обнять того, кто вот-вот сюда войдет.
Муаззез принялась его трясти.
— Папочка… Папочка… Посмотри на меня. Папочка, посмотри, я принесла эфир!
Она приподняла его голову и, вытащив пробку зубами, поднесла к его носу бутылку.
Тут она почувствовала, что руки у нее мокрые. Она замерла и, пораженная, посмотрела отцу в лицо: из полуоткрытых глаз Саляхаттина-бея по щекам катились горячие слезы и, не успев остынуть, капали на руки дочери.
Вскоре Юсуф привел врача. Они перенесли Саляхаттина-бея на постель. Врач послушал его сердце, приоткрыл веки, посмотрел, потом снова закрыл их кончиком указательного пальца. С печальным видом он покачал головой и произнес:
— Да продлит Аллах дни остающихся в живых!



VI

На следующее утро перед домом каймакама было настоящее столпотворение. Население Эдремита собралось, чтобы отдать последний долг и выразить искреннее участие человеку, который около десяти лет управлял их городом и почти не нажил себе врагов. До самой мечети на площади Байрамйери люди сидели вдоль стен. Народ безотчетно чувствовал, что вместе с этим человеком уходит в прошлое и покой Эдремита. В этом городке, оторванном от всей страны, жил каймакам, поглощенный его делами. С его уходом этот городок остался беззащитным под колесами времени, которое катило все быстрее и быстрее.
Юсуф, изжелта-бледный, стоял перед дверью. Слыша плач, доносившийся из дома, он сжимал зубы, но не мог сдвинуться с места. Он никак не мог поверить в случившееся, которое казалось ему страшным сном. Лицо его так перекосилось, что никто не решался к нему подойти.
В какой-то момент Юсуф попался на глаза Хасипу-эфенди, который сновал взад и вперед, занятый похоронными делами. Старик остановился. Сам он вдоволь выплакался, но Юсуф не плакал, и это испугало Хасипа. Он взял Юсуфа за плечо.
— Ступай, сынок, прогуляйся!
Старик с самого утра носился по городу и совсем измучился. Как только выдавалась свободная минутка, он садился где-нибудь в уголке, поднимал очки на лоб и плакал; слезы, стекая по седой бороде, капали на одежду. Не будь его, каймакама так и не вынесли бы из дому. Муаззез и Шахенде лежали наверху в беспамятстве, над ними стояли соседки. За мочалками из пальмового волокна, за мылом к муэдзину — повсюду бегал Хасип-эфенди. Он успевал заглянуть и наверх, тщетно пытаясь успокоить женщин.
Юсуф не хотел видеть Муаззез. Вернее, боялся остаться с ней наедине. Ему казалось, что тогда они еще яснее поймут, как велика их потеря, и не вынесут такого сильного горя. К тому же видеться с Муаззез в присутствии множества соседок было бессмысленно и мучительно.
Юсуф спустился с каменных ступеней и свернул на боковую улицу. Провожаемый взглядами людей, рядами сидевших под стенами домов, дошел он до мечети. Он мог бы пойти дальше, может быть, даже уйти из города, но вдруг почему-то остановился, поднял голову и посмотрел на балкончик минарета. Хватающие за душу призывы Сары-хафыза проводить в последний путь каймакама, волнами разливавшиеся по городу, приковали Юсуфа к месту.
Он не бывал в мечети, не творил намазов, не был привержен вере и обрядам. И его отец, Саляхаттин-бей, был, по выражению Шахенде, «красным гяуром». Но вопль, который, как острая стрела, вонзался в сердца людей, сидевших на этой площади, поразил его. Этот голос не имел никакого отношения к вере. Сары-хафыз, видевший каймакама в мечети только по праздникам, знал, что он вовсе не был религиозен и не стал бы читать по нем молитвы с таким чувством. Не служитель Аллаха, а человек, почувствовавший весь ужас смерти, обращался сейчас к умершему. Юсуф был уверен, что каймакам, который покоился сейчас в саду около дома, слышит и понимает этот голос, то возвышающийся, дрожащий от отчаяния, то понижающийся и затихающий в безропотной покорности. Может быть, даже отвечает ему. Время от времени голос Сары-хафыза звучал еще более скорбно и выразительно. Юсуф прислонился к тополю. Он весь дрожал от благоговейного страха, слушая этот разговор между Сары-хафызом, который говорил сейчас от имени всех живых, трепетавших перед смертью, и покойником, лежавшим в саду.
Юсуф и прежде, когда ему случалось вставать рано утром, слышал, как Сары-хафыз читает призыв к молитве. Его голос производил на него тогда не больше впечатления, чем любой другой красивый голос. А сейчас главным было то, что выражает. Хотелось пасть ниц, зарыться лицом в землю и ни о чем не думать. Вскоре Юсуф увидел, что все поднялись и направились к мечети. Он тоже принял участие в заупокойном богослужении. И, опустив голову, вместе с безмолвствующей процессией в каком-то забытьи дошел до кладбища.

Весь этот день и последующие дни он продолжал пребывать в забытьи. Муаззез, ожидавшая от мужа слов утешения, испугалась его состояния.
— Юсуф, приди же в себя! Если ты будешь так вести себя, что станет с нами?
Лишь услышав это невольно вырвавшееся предостережение, Юсуф немного очнулся. Теперь он один в жизни. Вернее, один обязан заботиться еще о двух людях. Опереться больше не на кого.
Отныне он уже не мог раздумывать: «Как мне устроить свою жизнь? Достойно ли меня это дело или нет?» Он знал, что его жизнь должна будет подчиниться предъявленным ей требованиям. Собственно, так было и раньше. Но тогда он считал, что в любой день может изменить свою жизнь, и это придавало ему смелость и уверенность.
Теперь он почувствовал, что уверенность эта испаряется, что неведомое будущее простирается перед ним, как пропасть, и вынужден был покориться своей судьбе. Но где-то в глубине души все еще жила надежда, что покорность эта временная, в один прекрасный день снова появится возможность поступать так, как он желает. И эта смутная надежда не позволяла ему поверить в то, что пыльная комната, куда он снова стал ходить через несколько дней после смерти отца, — отныне его последнее и постоянное прибежище.
Недели три все шло по-прежнему. Юсуф, увидев, какой мучительной может быть жизнь, старался особенно не задумываться над будущим. По вечерам, вернувшись домой, он умывался, садился на тахту и смотрел, как Муаззез собирает на стол. Молодая женщина, вдруг разом потерявшая всю свою веселость и жизнерадостность, избегала оставаться с мужем наедине. Стоило им встретиться взглядом, как они сразу вспоминали о несчастье, и у обоих на глаза наворачивались слезы. Шахенде, всегда хмурая, заплаканная, подойдя к столу, делала несколько глотков, тут же удалялась в свою комнату и принималась стонать: «Ох, горе, горе!» Она была совершенно разбита и подавлена. За день она обходила по крайней мере пять-шесть соседок. Каждой гостье, являвшейся в дом, каждой соседке, у которой она бывала, Шахенде со слов Муаззез описывала смерть Саляхаттина-бея. С каждым разом этот рассказ обрастал все новыми подробностями, и каждый раз соседки и гостьи все громче голосили вместе с ней.
Любая женщина, потерявшая близкого человека, считала для себя обязательным соблюдение такой церемонии. Соседки также были на этот счет очень внимательны. Они замечали малейшее упущение в церемонии оплакивания покойного и никогда не пренебрегали возможностью принять деятельное участие в ее горе.
Вот почему Шахенде, возвращаясь домой поздно, усталая, измученная, после соседских угощений, ничего не ела и своей неслабеющей скорбью подавала достойный пример верности.
Муаззез, чтобы не огорчать Юсуфа, старалась сдерживать себя. Теперь она еще больше дорожила своим мужем, во многих привычках и повадках которого она узнавала отца. Но днем, когда ни Юсуфа, ни матери не было дома, она позволяла себе немного отвести душу и, вынув из шкафа сложенную в узел одежду Саляхаттина-бея, припадала к ней лицом и заливалась Слезами. Вечером, сидя у окна, она, услышав шаги случайного прохожего, вскакивала, ожидая, что вот сейчас раздастся стук и войдет отец. Она не верила в его смерть. Не верила, что он больше никогда не постучит в дверь, не попросит ее набрать воды из колонки для умывания, никогда больше не будет ходить по дому, седой, в длинном ночном халате. Он должен когда-нибудь снова прийти. Непременно должен.
Когда же раздавался стук в дверь и входил Юсуф, ее сердце сжималось от разочарования и радости, а на лице появлялась жалкая улыбка.
Они хорошо понимали друг друга и не хотели говорить об отце, проливать о нем слезы, слыша стоны Шахенде. Но, как только взгляд их падал в угол, где каждый вечер после ужина сидел и перелистывал свои книги Саляхаттин-бей, оба опускали голову и подолгу молчали.
Оказывается, Саляхаттин-бей, считавший себя в свои сорок шесть лет стариком, наполнял собою весь дом. Четырехкомнатный дом опустел. Служанка Эсма все еще не возвращалась от снохи, да и вряд ли вернется. И семья, в которой оставалось теперь три человека, казалось, занимала лишь угол в одной из комнат, а весь остальной дом был пуст. Нет, не пуст, а заполнен тенью умершего.
Шахенде и раньше если не бранилась, то молчала. Муаззез никогда не решалась первой вступить в разговор, а Юсуф от природы был несловоохотлив. В этом доме говорил, шутил, задавал вопросы и даже пусть в трех-четырех словах, но все же рассказывал новости один Саляхаттин-бей. Когда его не стало, на обитателей дома напала растерянность. Вертелось, вертелось мельничное колесо и вдруг остановилось. Тихо стало, а в ушах все еще гул стоит.
Вряд ли такие люди, как Муаззез и Юсуф, смогли бы быстро пережить свое горе, но последовавшие события не дали им замкнуться в своем горе.



VII

После смерти каймакама недели две его обязанности исполнял старший чиновник управы — начальник отдела купчих крепостей. Потом прибыл новый каймакам, довольно молодой человек по имени Иззет-бей. Не успел он вступить в должность, как созвал в управе именитых граждан города. Страна, — сказал он на собрании, — переживает трудные дни. Можно ожидать, что не сегодня завтра броненосцы врага войдут в Эдремит-ский залив и даже станут обстреливать город. Чтобы понять всю серьезность положения, эдремитцы не должны дожидаться этой минуты, а уже сейчас объединиться с властями, и так далее.
Среди тех, кого вызвали в управу, были все богатые люди округи. К ним и адресовал новый каймакам свою речь. Считая себя здесь самым важным человеком, во время беседы он даже не взглянул ни на председателя суда, ни на муфтия[32], ни на кадия[33]. Несомненно, он хотел дать им почувствовать, что сейчас, в военное время, гражданский начальник обладает самыми широкими полномочиями.
Когда в городе стало известно, что на вторую ночь после прибытия каймакам пьянствовал с несколькими местными богачами в кофейне «Чынарлы», видавшие виды чиновники определили:
— По повадке видно: прислали в Эдремит лихоимца. Пока карман не набьет, не уедет.
Но Иззет-бей не очень походил на любителя набивать карманы. Он был слишком щедр и падок до развлечений. Поскольку самым главным делом в этом маленьком городке стало теперь следить за новым каймакамом, то сведения о его интимной жизни и поведении в малейших подробностях передавались из уст в уста и комментировались на тысячу ладов.
Юсуф увидел нового каймакама в первые же дни после его прибытия в город. Он сидел за своим столом, вертя в руке камышовое перо, как вдруг дверь распахнулась и появилась вначале голова, а потом хилое тело Иззет-бея.
Волосы у него были грязно-рыжие, усы и брови чуть потемнее. С виду ему было лет тридцать пять. Его тусклые голубые глазки так и бегали по сторонам, и свои слова он подкреплял пояснительными жестами длинных худых рук. Он спросил каждого, как его зовут, потом подошел к Юсуфу и оперся руками о стол.
— Ты что делаешь?
— Секретарствую, эфенди.
— Дорогой мой, я не о должности спрашиваю, а чем ты занимаешься.
— Делаю все, что поручат, — замявшись, ответил Юсуф.
Чиновник, неотступно следовавший за каймакамом, сложив на груди руки, пояснил:
— Это зять покойного Саляхаттина-бея, эфенди.
— Вот этот? — многозначительно переспросил Иззет-бей.
— Да, эфенди.
Юсуф стоял за своим столом и не мог оторвать взгляда от рук каймакама. Ногти на этих костистых, покрытых рыжими волосами руках были короткие, сплюснутые и кривые. В жизни Юсуф не видел таких уродливых рук, он с удивлением следил за их движениями. Задавая вопросы, каймакам жестикулировал одной рукой, а пальцами другой в это время постукивал по столу.
Он говорил с легким румелийским акцентом, всячески стараясь его скрыть. Юсуф вначале не почувствовал этого, но когда каймакам спросил: «Вот этот?», Юсуф сразу же заметил акцент, знакомый по манере разговаривать старой служанки.
Оглядев стены и перелистав несколько прислоненных к ним больших старых реестров, каймакам сказал:
— Ладно, работайте, — и вышел.
Каймакам произвел на Юсуфа неприятное впечатление. Он никак не мог забыть его голубых глаз — они, казалось, пачкали все, на чем останавливался липкий взгляд уродливых рук, которые несколько минут шевелились у него на столе.
Как нагло, как презрительно задавал он свои вопросы!
Когда он спрашивал людей, как их зовут или что они делают, казалось, что с его губ неслышно слетает еще одна фраза, сразу же доходившая до сознания того, к кому он обращался: «Неужели и ты человек?» Презрение, написанное на его лице, смешанное с жалостью, когда он обращался к старикам, к Хасипу и Нури-эфенди, стало еще более явным, как только очередь дошла до Юсуфа. Когда взгляд его упал на державшую перо правую руку Юсуфа, на которой не хватало большого пальца, он, не в силах, казалось, удержаться при виде столь комичного зрелища, растянул свое лицо в улыбке, показав желтые ровные зубы.
Когда же Иззет-бей спросил: «Вот этот?», Юсуф не на шутку встревожился. Значит, этому типу уже говорили о нем! Интересно, что? И кто говорил? Размышляя над этим, Юсуф почувствовал, как нелепо его положение здесь. «Зять бывшего каймакама!» Если и раньше, когда отец был еще жив, его раздражали робкие, но недвусмысленные взгляды чиновников, то теперь ему придется переносить их презрительное и, может быть, даже издевательское отношение.
— О чем задумался, сынок? — обернулся к нему Хасип-эфенди.
— Ни о чем, отец.
— Понравился тебе этот человек?
Юсуф пожал плечами. Хасип-эфенди грустно покачал головой.
— И мне он не приглянулся.
— Говорят, каждый вечер он выпивает с кем-нибудь из беев, — с обычным своим мрачным видом вмешался в разговор Нури-эфенди, перестав бормотать молитвы.
— А разве покойный смог бы сидеть с этими типами за одним столом и веселиться?! — откликнулся Хасип-эфенди. — Он даже на приемы к беям не ходил, хотя знал, что никто не подумает о нем дурного. И это после того, как он прожил здесь десять лет, когда все уже знали, что он за человек!
Помолчав, Хасип-эфенди продолжал снова:
— А ведь не прошло еще и трех дней, как он сюда приехал. Не успел познакомиться, и сразу — пьянствовать. Считает себя хитрецом, но пикнуть не успеет, как попадет в ловушку. Видали мы таких каймакамов до Саляхаттина-бея! Пытались всякие козни строить, думали, что умнее их в городе нет, а когда их отсюда выпроваживали, народ колотил в жестянки. Не знаю, право, но, по-моему, этого ждет такой же конец.
— Сын мой, Юсуф-эфенди, — проговорил Нури, снова прервав молитвы. — Вчера вечером они пили с Хильми-беем. Сначала накрыли стол в кофейне «Чынарлы», а потом пошли к Хильми-бею домой.
Юсуф на минуту задумался. Ну и что из того? Но тут ему пришло в голову, что каймакаму, вероятно, говорил о нем Хильми-бей. «Что им от меня надо?» — пробормотал он.
Ему хотелось подробно расспросить Нури-эфенди, поговорить с ним. Почему-то сегодня он не мог сидеть молча, как всегда. Что-то томило его. Но оба старика сняли носки, надели сандалии и с жестяными кувшинами в руках отправились совершать омовение.
Вскоре они вернулись, впереди шел Хасип-эфенди, за ним — Нури-эфенди, расстелили посреди комнаты старый молитвенный коврик и, бормоча молитвы, стоя бок о бок, совершили намаз.
Юсуф с трудом дождался вечера. Выйдя из управы, он быстро зашагал по улице. Когда он проходил по Верхнему рынку, из окна своей конторы его окликнул адвокат Хулюси-бей.
Юсуф не видел Хулюси-бея со дня смерти отца, да и во время похорон обменялся с ним двумя-тремя словами. Тогда Хулюси-бей сказал ему: «Сын мой, ты знаешь, мы дружили с твоим отцом. Если будет у тебя нужда или беда, сейчас же приходи ко мне». Но Юсуф тогда ничего не слушал и ни о чем не думал. Только сейчас он вспомнил эти слова Хулюси-бея.
Юсуф вошел в его маленькую контору. Это была обычная комната с низким потолком, только побеленная и заставленная диванами и креслами. На полу лежал красивый ковер, а у стены перед адвокатом стоял широкий стол с коричневыми конвертами и бумагами на нем. На стенах висело множество табличек с изречениями из Корана. Над головой Хулюси-бея красовалась большая таблица, на которой великолепным сюлюсом[34] было начертано:



Весь мир отражает в божественных зеркалах.
В пророке Мухаммеде виден, как в зеркале, сам Аллах.



Чуть левее в глубине конторы висели таблички поменьше. На них были начертаны выдержки из шариата:[35] «Каков умысел, таков и приговор!», «Сомнение не устраняет уверенности!», «Во избежание ущерба всеобщего предпочтителен ущерб частный». Прямо перед Хулюси-беем, как предостережение, висела надпись, выполненная изумительно красивым таликом:



Во мне возмущенье морского прибоя.
Будь мне опорой, Аллахов пророк!



Хулюси-бей отодвинул свой стул к полке с томами законов, указал Юсуфу место на диване напротив себя и спросил, точно собирался говорить о погоде:
— Ты совсем ко мне не заходишь, сын мой. Ну, как ты живешь?
— Хорошо, эфенди.
— Как ханым? Как дочь моя?
— Хорошо, эфенди.
— Выпьешь кофейку?
— Благодарю, эфенди.
— Подожди благодарить. От кофе не отказываются. — И он крикнул в окно торговцу, продававшему кофе в ряду напротив:
— Принеси нам две чашки с сахаром!
Ножки стола, за которым сидел Хулюси-бей, были точеные и сужались книзу. Слегка сощурив глаза, Юсуф, не отрываясь, разглядывал круги на этой ножке и гадал, зачем позвал его Хулюси-бей. Ему хотелось поскорее уйти домой.
Когда принесли кофе, адвокат спросил:
— Сын мой, Юсуф-эфенди, ты собираешься остаться в Эдремите?
Юсуф, не ожидавший такого вопроса, помолчав, сказал:
— Не знаю!
Он и правда не знал. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно было разрешить множество других, долгие месяцы вертевшихся у него в голове. Что он мог сказать, если не представлял себе, как сложится его жизнь, и ничего еще не решил?
— Не знаю, — снова пробормотал он. Хулюси-бей немного подумал.
— Какое у вас здесь имущество?
— Пятьдесят олив, около десяти дёнюмов земли!
— Этим вы не прокормитесь!.. И потом нужно, чтобы кто-нибудь ими занимался, а ты теперь занят!
Они помолчали.
— У вашей матушки никого нет? — снова спросил Хулюси-бей.
— Нет!.. Мать ее умерла давно, а отец, кажется, года три назад. Он был директором склада «Режи» в Назилли. Говорят, ничего не оставил…
— И у тебя родных нет?
Юсуф промолчал. Он ни о чем не думал, а только ждал, когда оборвется поток воспоминаний, замелькавших у него в голове. Наконец тихо произнес:
— У меня никого нет!
Хулюси-бей развел руками, точно оказался в безвыходном положении.
— Раз так, ничего не пожелаешь!.. Оставайся здесь. Но выслушай меня, сын мой! Давай обо всем говорить откровенно. Вы все для меня — память о друге, которого я любил, как самого себя. На мои слова не обижайся. К чему скрывать? Теперь вы считаетесь бедной семьей и должны жить скромно. Ты знаешь, что в городе у тебя не только друзья. С тобой уже кое-что приключалось. Поэтому будь осторожнее. За службу держись ногами и руками. Время теперь смутное. Своего дела ты завести не сможешь. Задумаешь, скажем, начать торговлю — и капитал нужен, и опасно. Бог уже две недели, как мелких торговцев грабят разбойники. А купишь, к примеру, лошадь с повозкой — завтра власти конфискуют их для армии. А тебе вручат расписку, можешь жать из нее сок и тем питаться. Новый каймакам за тобой следит. Никто не хочет оставлять при себе людей своего предшественника. Я даже удивляюсь, как за эти три-четыре дня с тобой ничего не случилось: ты ведь еще стажер. Выгнать легко. Но кто знает — может, он честный человек! Я его еще не видел. Говорят о нем не очень-то хорошо, но правда известна одному лишь Аллаху. Да! Я все забываю о самом главном. У тебя в прошлом были неприятности с Шакиром и Хильми-беем. Если они заметят, что ты питаешь к ним хоть малейшую вражду, они тебя раздавят. Они уже заручились дружбой нового каймакама… А если даже и не заручились, то у них деньги. А с богатыми кто может тягаться?! У тебя же нет никакой поддержки.
Юсуф слушал молча. Хулюси-бей наверняка позвал его сюда не за тем, чтобы читать эти наставления. Юсуф почувствовал, что вначале он собирался говорить с ним о чем-то другом, но когда услыхал, что уехать из Эдремита они не могут, передумал и перевел разговор. Юсуф прекрасно чувствовал это, и неудержимое любопытство толкало его спросить, о чем, собственно, хотел говорить с ним Хулюси-бей.
Но он не решился спросить. Нельзя же было просто сказать: «Вы собирались говорить о чем-то другом. Так говорите же!» Надо было найти какой-то подход, но на это Юсуф был не способен, даже тогда, когда мысль его работала спокойно. А сейчас в его голове с грохотом разворачивалась цепь вопросов и предположений.
Он медленно поднялся и, поцеловав адвокату руку, ушел со словами:
— Я поступлю так, как вы сказали, дядя Хулюси-бей!



VIII

На следующее утро не успел Юсуф прийти в управу, как служитель сказал ему:
— Юсуф-эфенди, вас просил каймакам-бей! Когда Юсуф вошел в свою комнату, Хасип-эфенди бросился ему навстречу.
— Сын мой, этот тип тебя искал. Мы очень волнуемся, ступай скорее, потом расскажешь нам, в чем дело. Дай Аллах, чтобы проклятый не придумал ничего плохого!
Одного предположения, что с Юсуфом могут поступить плохо, было достаточно, чтобы подозрения, скопившиеся в головах стариков, превратились в уверенность, и они стали называть этого человека словом «проклятый».
Юсуф положил на стол сверток с едой, застегнулся на все пуговицы и отправился в соседнюю комнату.
Некоторое время каймакам, точно не замечая его, занимался лежавшими на столе бумагами, потом медленно поднял голову.
— А, это ты?
Он прочел еще несколько бумаг, подписал их, внес кое-где поправки и заставил Юсуфа ждать, наверное, минут десять. Потом резко поднялся и подошел к нему. Его лицо растянулось в доброжелательной улыбке, Юсуф, вместо того чтобы обрадоваться этой улыбке, испугался, его охватило чувство брезгливости. Если человек собирается сделать другому добро, то об этом вовсе не нужно заранее оповещать такой улыбкой. Между тем быстрые и косые взгляды, которые время от времени бросал на него каймакам, не сулили ничего хорошего.
Каймакам поднял брови и произнес, словно собирался начать важную речь:
— Послушай, сын мой! Ты зять моего предшественника. Я заочно питаю глубокое уважение к твоему покойному родителю. Будь в этом уверен. И считаю, что он доверил тебя империи. Я прикинул, разобрался. Это писарское дело не по тебе.
Он помолчал, будто ожидая, пока его слова улягутся в голове Юсуфа.
«Собираешься выставить меня за дверь, чего же тянешь?» — подумал Юсуф. Каймакам снова заговорил:
— Видишь, сын мой, на правой руке у тебя не хватает пальца. Дай Бог тебе здоровья, конечно! Но сколько бы ты ни старался, красиво писать ты не сможешь. Ну, а в твоей должности человек может показать себя только почерком. Бумаги, отправляемые губернатору, прежде всего должны отличаться красотой письма. Впрочем, ладно… Как я слыхал, характер у тебя независимый. Я нашел для тебя дело как раз по душе!
Каймакам снова сделал паузу. Он видел, что Юсуф с волнением ждет продолжения его речи, и смотрел на него с довольной улыбкой.
— Ты понял, сын мой? Дело как раз по тебе. Ты, конечно, сможешь быстро достать несколько курушей. У вас ведь есть деньги! Купишь себе хорошую лошадь, и я назначу тебя сборщиком налогов, а? Я уже переговорил с начальником финансового отдела. Мы будем тебе платить то же жалованье, но переведем к нему. Отдельно будем выплачивать деньги на фураж для твоей лошади. Ты должен будешь собирать с крестьян государственные налоги. Великолепная работа, не так ли? Не придется сидеть и скучать в комнате. Объезжай себе деревни на лошади! И денег прикопишь.
Юсуф, слегка опешив, кивал головой. Когда каймакам кончил, он сказал:
— Пусть будет так, как вы изволили приказать! Каймакам положил ему на плечо руку.
— Прежний каймакам был твоим отцом, я могу считаться тебе старшим братом. Если случится какая беда, приходи ко мне. А теперь ступай к себе и жди приказа!
Юсуф вышел. В голове у него все перепуталось. Он входил сюда уверенный, что этот человек хочет ему зла. Пока он стоял перед ним в кабинете, это убеждение еще более укрепилось. Но работа, которую он предложил, была вовсе не так уж плоха. С какой бы стороны он ни посмотрел, должность сборщика налогов была лучше, чем эта чертова писарщина.
Он рассказал обо всем Хасипу и Нури-эфенди, которые с нетерпением ожидали его в комнате. Они тоже не увидели в этом предложении злого умысла.
— Видимо, этот тип не хочет тебя держать при себе? — только и могли они предположить.
— Как бы там ни было, предлог довольно странный. Но дело, которое он нашел, и впрямь не так уж плохо. Ты молод. Вынослив. Зимой, в снег, конечно, трудновато объезжать деревни, но ничего. Дай бог, чтоб все было к добру!
— Новый каймакам, правда, не похож на порядочного человека, — добавил Нури-эфенди, покачав головой, — но в этот раз побужденья у него как будто добрые.
По дороге домой Юсуф зашел к адвокату Хулюси-бею и передал ему разговор с каймакамом. Он думал, что Хулюси-бей будет обрадован этой новостью, но тот лишь задумчиво покачал головой и сказал, точь-в-точь как Хасип и Нури-эфенди:
— Дай бог, чтоб все это было к добру!
Когда после ужина Юсуф рассказал о своем новом назначении Муаззез, та, печально склонив голову, прошептала непослушными от волнения губами:
— Хорошо, Юсуф, но что делать мне, если ты будешь все время разъезжать по деревням?
Тут и Юсуф изменился в лице: в самом деле, что делать Муаззез? Как он об этом сразу не подумал.
И вдруг ему вспомнились слова отца. Когда в кызылбашской деревне Юсуф говорил о том, что хочет работать возчиком в Айвалыке, Саляхаттин-бей спросил: «А что будет делать жена в твое отсутствие?» И вот теперь Юсуф станет ездить по делам, а жена останется одна. Горько усмехаясь, он пробормотал:
— Если б одна!
Возможно, он будет отсутствовать по целым неделям, а Муаззез будет все это время с Шахенде. Юсуф хорошо понимал, что для нее это еще ужаснее, чем одиночество.
— Милый мой Юсуф, — тихо проговорила Муаззез, — я знаю, что теперь мы не вольны поступать, как хотим. Но так часто разлучаться с тобой мне не хочется. Сам знаешь, мать не оставит меня в покое, будет таскать к соседкам и приятельницам, они будут приходить к нам. Ты ей ничего не говори. Она все равно будет делать по-своему. Пусть хоть в доме мир будет. Я сама попытаюсь с ней сладить. Только мне будет очень тоскливо. Видишь, я уже сейчас стала какая-то чудная. Наверх, в нашу комнату мне даже входить не хочется. Словно тебя уже нет, как мне будет тебя не хватать. Ах Господи! Как все плохо!..
На глазах Муаззез показались слезы. Юсуф проглотил застрявший в горле горький комок и с решительным видом сказал:
— Не расстраивайся, душа моя. Каймакам посылает меня, но ведь не насильно же! Я уйду со службы…
Муаззез тут же оборвала его и сказала с рассудительностью, на которую способна только женщина:
— Не говори глупостей, Юсуф. Что ты будешь делать, если бросишь службу? И потом, ты думаешь, что другая работа не будет тебя со мной разлучать? Разве можно в такое трудное время бросать свое место? Ведь отец не оставил денег, на которые мы могли бы существовать. Если ты будешь служить, да еще и следить за нашей рощей и домом, мы как-нибудь проживем.
Слова Муаззез, которую Юсуф считал еще ребенком, удивили его, но он не мог не признать ее правоту.
Несколько золотых лир, которые были при отце, вместе с деньгами Юсуфа потратили на похороны, на имама и муэдзина. У Юсуфа осталось лишь несколько меджидие. До конца месяца еще десять дней. Надвигается зима, предстоят большие расходы. Подумав обо всем этом, Юсуф понял, как бессмысленны и даже смешны его слова.
Он лег спать, решив покориться воле событий и ничего не предпринимать самому.
Наутро, когда Юсуф проснулся, жизнь показалась ему гораздо милее. Случившееся казалось теперь не таким безнадежным и ужасным, как ночью, при тусклом свете лампы. Осенний ветер, трепавший листву деревьев, никак не мог оборвать сухие, сморщенные листочки. Вряд ли стоило предаваться мрачным мыслям, если даже в этих крохотных зеленых листочках с такой силой живет способность к борьбе и сопротивлению.
Юсуф тихонько выскользнул из постели и подошел к окну. Солнце поднималось из-за деревьев, мягким светом заливая влажную траву в просторном саду. Юсуф подумал, что это вовсе не такое уж несчастье — ехать утром по полю верхом. Он обернулся, хотел было позвать жену, чтобы вместе полюбоваться на осеннее утро, но Муаззез спала сладко, как ребенок, зарыв голову в подушку и положив под щеку руку.
Ему стало жаль ее будить. Он на цыпочках подошел к постели, сел и долго смотрел на нее.
Каштановые волосы Муаззез, заплетенные в косы, лежали на подушке, Кончики кос расплелись и походили на кисточки из золотых нитей. Волоски покороче спадали с висков до щек и закрывали ее лицо тонкой шелковой вуалью. Рот был чуть приоткрыт, и белые зубы поблескивали при каждом вдохе. Веки с тонкими голубыми жилками время от времени слегка подрагивали.
Муаззез пошевелилась. Повернулась на спину, положила на одеяло руку, дыхание ее стало ровнее, свободнее. Юсуф глядел на ее высокую грудь под белым ночным халатом с закрытым воротом. Она равномерно вздымалась и опускалась. Белая рука Муаззез неподвижно лежала на розовом одеяле. Чуть согнутые пальцы, казалось, ухватились за одну из складок на нем.
Юсуф с полчаса смотрел на нее, потом, заметив, что солнце уже высоко, встал и начал одеваться. Но тут Муаззез проснулась. Увидев у изголовья мужа, она приподнялась, улыбнулась и, посмотрев на солнце, светившее в окно, проговорила:
— Ох, Юсуф, да ведь я проспала! Проспала!
— Нет, дорогая, еще не так поздно!..
— Подожди, я принесу тебе завтрак.
Она вскочила с постели, надела шлепанцы и побежала вниз.
Юсуфу стало очень горько при мысли, что отныне, подымаясь по утрам, вместо Муаззез, готовящей ему завтрак, или просто ее руки на розовом одеяле, чаще всего он будет видеть прокопченные балки на потолке какой-нибудь деревенской хибарки. Но тут же он решил, что надо гнать прочь от себя такие мысли.

В тот же день каймакам отправил его к начальнику финансового отдела, велев приступить к исполнению обязанностей сборщика налогов. Пожилой начальник, положив перед собой штук десять квитанционных книжек, прочел о них Юсуфу чуть ли не целую лекцию, и молодой человек до вечера перечитывал их, пытаясь все это запомнить.
Теперь оставалось купить лошадь. Проходя вечером через Нижний рынок, Юсуф повстречал Ихсана, с которым давно не виделся. Они разговорились, и Юсуф попросил у него совета. Ихсан повел его в караван-сарай на дороге в Соуктулумбу. Поторговавшсь с полчаса, они купили за десять лир красивую белую лошадь. Юсуф должен был выплачивать за нее по лире в месяц. Ихсан сам заплатил требовавшийся задаток, и они вместе вернулись в город, ведя лошадь за поводок.
После смерти Али они ни разу толком не поговорили. Ихсану было приятно и радостно, что Юсуф через столько времени обратился к нему как к старому товарищу, и старался доказать, что достоин его дружбы. Юсуср же, немного удивленный тем, что встретил друга, когда совсем уже отчаялся в людях, был еще больше обрадован и благодарен ему.
По дороге оба они вспоминали минувшие дни, совместные прогулки, дешевую халву и кебабы, жаренные в бумаге. Когда воспоминания дошли до Али, оба замолкли. Искоса взглянув на Ихсана, Юсуф заметил, что на глазах его тоже выступили слезы. Некоторое время оба не находили слов. Наконец Ихсан пробормотал:
— Вот так-то, Юсуф, такова жизнь, все проходит!
Сказанные стариковским тоном слова эти не рассмешили, а опечалили Юсуфа. Дойдя до угла улицы, которая вела из Чайджи к Байрамйери, они остановились, поглядели друг на друга и расстались. На душе у обоих было и радостно — оттого, что они снова встретились после долгой разлуки, — и грустно от предчувствия, что они больше, может быть, никогда не увидятся. Хотя жизнь, разведя их, снова сблизила на мгновение, долго быть вместе им, видно, не суждено. Минувшее вернуть невозможно, а одних воспоминаний недостаточно, чтобы привязать людей друг к другу.
Но Юсуфу казалось, что вместе с Ихсаном от него ушли не только детские воспоминания десятилетней давности, но и оборвались все связи с этим городом. Отчужденное чувство, которое он вдруг испытал к Ихсану, напомнило ему, что теперь его с Эдремитом ничто не связывает. Стоило ему задуматься над этим, как он почувствовал, что и в целом мире он ни к чему не привязан, и страшно обозлился в душе на бесчисленные условности этой чуждой ему жизни, которые сковывают его и лишают возможности поступать так, как он хочет.



IX

Прохладным октябрьским вечером, возвратившись после четырехдневной отлучки, Юсуф подъехал к дому с задней стороны. Здесь он велел прорубить дверь в стене сада и в саду рядом с тутовым деревом устроил нечто вроде конюшни. Расседлав лошадь и нацепив ей на морду торбу с кормом, он вошел в дом и увидел, что никого нет. Было еще рано, и по всей вероятности, женщины ушли к соседям.
Юсуф поднялся наверх, разделся. Вымыл с мылом руки и голову. Он был сильно голоден. Спустившись на кухню, порылся в шкафу. Кроме остатков фарша на дне медного блюда, ничего не было. Открыл зеленый сундук в прихожей, чтобы взять немного хлеба и бурдючного сыра, но не нашел ничего, кроме сухих корок. Пустые мешки лежали в углу, и только посредине стоял полуоткрытый мешок с пшеничной крупой.
Снова вернувшись на кухню, Юсуф увидел на очаге кастрюлю с кашей. Вынув из висевшего у очага мешочка деревянную ложку, он уселся у холодной кастрюли.
Утолив голод, Юсуф поднялся наверх и растянулся на тахте. Стемнело, но никто не приходил, он стал тревожиться за Муаззез. Если бы они с матерью были поблизости, то наверняка услышали бы от соседских мальчишек, что он приехал. Скорее всего они отправились к кому-нибудь, живущему недалеко от Нижнего рынка.
Услышав, наконец, как в двери повернули ключ, Юсуф вскочил и поглядел из окна вниз. Сердце у него запрыгало от радости.
— Пришли!
Он едва удержался, чтобы не сбежать вниз и не обнять жену. Теперь он слышал ее голос.
— Ах!.. Мама, Юсуф приехал! Посмотри-ка, лошадь в саду! — удивленно воскликнула Муаззез. — Юсуф!
Она вбежала по лестнице и бросилась на шею мужу, вышедшему ей навстречу.
— Мы тебя сегодня не ждали. Но я точно чувствовала… Все время говорила маме: пойдем, уже поздно. Значит — это ты меня притягивал!
Она сняла верхнюю одежду и снова обернулась к Юсуфу.
— Ты голоден. Я пойду накрою на стол.
И, не дав ему ничего ответить, тихо добавила, опустив голову:
— Ты что-нибудь привез, Юсуф? В доме ничего нет…
Юсуф, пораженный, выпрямился.
— В доме ничего нет? — переспросил он.
— Есть немного пшеничной каши, но ты с дороги, не наешься. Я спросила — думала, ты еще чего-нибудь захочешь. Но если ты ничего не привез, не надо… Не ходи больше никуда!.. Я возьму немного солений. Ты сиди, я тебя позову, хорошо?
Она убежала. Юсуф так и застыл на месте. В деревне он ел обычно хлеб, сыр, кислое молоко, яйца и потому-то сначала даже не обратил внимания на кастрюлю с пшеничной кашей. Только теперь, вспомнив, что он находится в доме Саляхаттина-бея, он с горечью подумал, что здесь редко ели пшеничную кашу, даже и с маринованным перцем. Значит, наступили те дни, которых он так боялся? Значит, его семья, весь доход которой составляет небольшое жалованье сборщика налогов, опустилась до уровня тех, кто утоляет свой голод одной пшеничной кашей?
Перед его глазами снова встали шкаф, зеленый сундук, пустые мешки в углу. «Как же так? Как же так?!» — бормотал он сквозь зубы.
В отчаянии он сжал кулаки. Выхода не было: жизнь их, может быть, станет еще хуже, но лучше ей уж не быть никогда. Лишь сейчас Юсуф начал понимать, какая огромная ответственность легла на его плечи. Она давила его.
Снизу донесся шепот. Голос Шахенде становился все громче, Муаззез отвечала тихо, умоляющим шепотом. О чем они говорят, расслышать было невозможно. Подойдя к двери, Юсуф услыхал только, как Муаззез сказала:
— Мамочка, ради Аллаха, молчи!
Он схватился рукою за косяк и стиснул зубы: «Ах, эта женщина!» Но тут подумал, что не имеет права сердиться, упрекать ее в несправедливости к нему. Она, естественно, хочет, чтобы зять кормил семью, раскаивается, что отдала дочь замуж за такого человека. Мужчина, который взял замуж дочь каймакама, да еще тайком увез ее, даже не подумав о том, сможет ли обеспечить ей жизнь, к которой она привыкла, действительно заслуживает порицания.
«Что же делать?» — подумал Юсуф.
Этот вопрос горьким ядом разлился по всему его существу. Мысли, которые занимали его несколько месяцев назад, были совсем другого рода. Сегодня он не думал о будущем, не думал о том, какое направление примет его жизнь, подходит ему это дело или нет. Нельзя было ждать и дня, чтобы найти выход из положения, в котором он очутился.
Но и сделать ничего нельзя было.
Юсуф повел плечами, ему показалось, что все его тело сжали железным обручем. На лице появилось выражение брезгливого недовольства. Казалось, он считал, что не заслуживает такой участи. В нем точно жил другой Юсуф, с презрением взиравший на беднягу, который бьется в поисках куска хлеба и орет на бедных крестьян, чтобы содрать с них налог. Он сам вызывает в себе чувство гадливости.
Чтобы избавиться от этого ощущения, которое подымалось в его душе со все большей силой, он снова вернулся в комнату и открыл окно.
В это время раздался голос Муаззез:
— Юсуф, иди к столу!
Он медленно спустился по лестнице. Было холодно, и, чтобы не топить в комнатах, они ужинали на кухне. Посреди большого круглого подноса стояла кастрюля с пшеничной кашей, перед каждым лежал кусочек сухого домашнего хлеба.
— Я съел несколько ложек каши, когда приехал. Больше не хочу.
— Да если б ты и был голоден, такой ужин не разжег бы аппетита! — с язвительной усмешкой откликнулась Шахенде.
Муаззез с упреком, строго посмотрела на мать.
— Мы не знали, что ты сегодня приедешь, и ничего не успели приготовить, — продолжала усмехаться Шахенде.
Муаззез снова посмотрела на мать, словно говоря:
«Это ни к чему, он и так все знает».
Юсуф опустил глаза. Набирая кашу в ложку, он каждый раз подолгу смотрел на нее.
При свете лампы, стоявшей на низком табурете рядом с подносом, тонкие руки Муаззез казались совсем желтыми. Когда взгляд Юсуфа упал на ее руки, у него дрогнуло сердце. Он медленно поднял голову и посмотрел на Муаззез.
Их взгляды встретились. На лице Муаззез разлилась нежная усталая улыбка. Юсуф положил ложку.
— Благодарение Господу!
Женщины, словно только и ждали сигнала, чтобы кончилась эта пытка, быстро побросав ложки, повторили:
— Благодарение Господу!



X

Время сбора маслин еще не наступило. И куда бы Юсуф ни обращался, чтобы заранее продать урожай, он всюду получал отказ. Никто не хотел заключать сделку, не прикинув, каков будет урожай.
У Муаззез и Юсуфа нечего было продать. Несколько драгоценных вещей, подаренных когда-то отцом, были заперты в шкатулке Шахенде, и ни Юсуф, ни Муаззез не решались их попросить. Как бы ни было им трудно, они не решались обратиться к Шахенде с просьбой, которая вызвала бы открытую ссору.
Оставив Муаззез два меджидие, которые он занял у знакомых, Юсуф снова отправился по деревням и не возвращался вот уже десять дней. Так как от этих сорока курушей давно ничего не осталось, Муаззез с тоской ждала его приезда, но горько усмехалась, когда думала, что, вернувшись, он тоже ничего не сможет поправить.
Что до Шахенде, то она большую часть времени проводила у соседок и приятельниц и возвращалась домой поздно вечером.
С дочерью она почти не разговаривала, только понимающим взглядом следила, как та, точно тень, с печальными, провалившимися глазами бродит по дому, у Шахенде был такой вид, словно она чего-то ждет. Ждет упорно, терпеливо и не торопится.
Она и в самом деле ждала, когда будет сломлено упорство дочери. Она не чувствовала за собой никакой вины во всех их затруднениях и считала, что все происходит оттого, что ее не послушались. И терпеливо ждала того дня, когда она придет к ней с униженной просьбой.
О Юсуфе она не думала. Только желала избавить от подобной участи свою дочь. Но как? Над этим она тоже не задумывалась. Во всяком случае, она что-нибудь устроит.
Ей надоело быть всю жизнь на вторых ролях, ее раздражало, что зять и дочь с ней не считаются. Даже в таком трудном, просто ужасном положении не прийти к ней посоветоваться, не поискать выхода вместе с нею!
В первый же день, когда в дом привезли Юсуфа, она почувствовала, что вместе с ним в их семью вошла беда. Парень с самого начала стал зариться на дочь своего благодетеля, а тот смотрел на это сквозь пальцы и потворствовал ему. Он-то и виноват во всем!
— Да будет земля ему пухом! — бормотала она. — И этот Юсуф обдурил его.
И она сердилась на покойного мужа, который был больше привязан к Юсуфу, чем к ней…

Шел уже одиннадцатый день, как уехал Юсуф. Вечером Шахенде сидела в нижней комнате, подшивала оборвавшийся подол своего старого халата. Муаззез лежала на тахте в верхней комнате и тихонько напевала.
Она то и дело прислушивалась к звукам, долетавшим с улицы. Юсуф никогда не покидал ее на такой долгий срок. Она страшно соскучилась. Но стоило ей вспомнить, что уже наступил вечер и надо накрывать на стол, как она поморщилась. Ей было тяжело садиться за пустой стол напротив матери, насмешливо смотревшей на нее. В последние дни Муаззез стала питать к ней чувство, похожее на ненависть. Ей казалось, что умри Шахенде, она не стала бы жалеть, не стала бы горевать.
Ужасно жить в одном доме бок о бок с человеком, которого считаешь совершенно тебе чужим. А между тем эта женщина ее мать…
Мысли Муаззез вдруг смешались. Она испугалась, что зашла слишком далеко в своей нелюбви к матери. Конечно, сама она любит Юсуфа и ради него готова переносить любые лишения. Но разве ее мать, видавшая в своей жизни хорошие дни, не вправе быть недовольной тем, что ее заставляют терпеть такую нужду?
И потом, разве только она виновата в том, что не разделяет их горя? Разве они хоть раз пришли и по-человечески рассказали ей о своих бедах? Особенно Юсуф, с его ледяным, мрачным видом… Он словно не замечал, что Шахенде живет в этом доме, и никогда без крайней нужды не сказал ей и слова. А между тем она старшая в доме. Им следовало бы сделать первый шаг. Муаззез решила сказать об этом Юсуфу, когда он приедет. Необходимо, чтобы в доме был человек, который разделял бы с нею физические и моральные страдания, не то это многодневное одиночество ее погубит.
Тут на лестнице послышались шаги. Мать, шурша юбками, поднималась наверх. У Муаззез забилось сердце. Ее охватило непонятное волнение.
Когда Шахенде вошла, Муаззез быстро поднялась.
— Лежи, дочь моя, отдыхай, — сказала Шахенде, подсаживаясь к ней.
Некоторое время они сидели молча. Шахенде первая нарушила молчание.
— Где это столько времени пропадает твой муж?
— Ей-богу, не знаю, мамочка. Я тоже начала тревожиться.
— Нет. Тревожиться не о чем. Такая уж у него работа. Только на этот раз он задержался что-то слишком долго!
Муаззез молчала. Подождав немного, Шахенде заговорила снова:
— Сколько я тебе твержу: не сиди одна дома — а ты даже к соседям со мной не сходишь! Что с тобой станет, если так пойдет и дальше? Видит Аллах, тьг скоро будешь старухой!
— Что же делать, мама?
— Пойдем со мной… Увидишь человеческие лица, рассеешься…
— Скучно мне!
— А здесь тебе очень весело?
И правда, неужели рядом со смешливыми подружками-певуньями не веселее, чем в этом безмолвном холодном доме! Эта мысль на мгновенье промелькнула у нее в голове. Не зная, что ответить матери, она проговорила:
— Я не хочу никуда идти, вот и все.
— Послушай меня, дочка! — тихонько похлопывая ладонью по колену и раскачиваясь из стороны в сторону, начала Шахенде. — Тебе всего пятнадцать лет, а ты хоронишь себя заживо. Как погляжу на тебя, сердце кровью обливается. За что, думаю, такая судьба постигла мою дочь в юные годы? Хоть бы я могла это понять!
Шахенде заплакала. На глазах Муаззез тоже показались слезы.
— Я не сижу дома, ухожу, — продолжала Шахенде дрожащим голосом, — но не потому, что думаю о своих удовольствиях: сердце мое не в силах смотреть на тебя. Ну, случилась с нами беда. Что поделать — судьба, будем терпеть. Может, что и переменится. Но если ты замкнешься в своем несчастье, то сойдешь с ума. Почему тебе не подойти ко мне, не открыть свою душу, я же твоя мать! Разве так ведут себя дети? От всех можно отречься, от матери — нельзя. Я тебя в своем чреве девять месяцев носила. Разве Аллах благословит тебя, если ты будешь обращаться со мной, как с чужой?
Муаззез расплакалась. Обхватив мать за шею, она смочила слезами ее накрашенные щеки. Шахенде тоже была взволнована. Ей казалось, что она изливает сокровенное горе, которое терзало ее долгие годы, и она испытывала любовь и сострадание к дочери, которая сейчас плакала.
— Образумься, дочь моя, — снова начала Шахенде. — Ты еще молода, зачем тебе бегать от людей. Каждый раз старые друзья все расспрашивают меня о тебе. В такое время люди нужны друг другу. Ты видишь наше положение. От ласкового слова и то на душе легче становится. А ты все сидишь взаперти и вздыхаешь: «О Господи, мы обеднели! О Господи, хлеба нет! О Господи, муж не приехал». А что, ты думаешь, делает в это время человек, который приходится тебе мужем? Ест себе курицу, яйца, пьет сливки, разъезжает на лошади, наслаждается жизнью. Ему и горя мало, что жене есть нечего!
Шахенде нашла повод, чтобы высказать все, что думает о Юсуфе, вылить на него весь свой яд. Но Муаззез закрыла ей рот рукой:
— Молчи, мамочка! Не говори плохо про Юсуфа, мне и так тяжко!
Шахенде прижала дочь к груди.
— Да только и надеюсь, что Аллах оставит своей милостью тех, кто тебя мучает!
Муаззез снова закрыла ей рот.
— Ради Аллаха, мама, не произноси этих слов. Я сделаю все, что ты скажешь, пойду, куда ты захочешь. Только не злись на Юсуфа, не смотри на него, как на врага. Он страдает больше меня.
— Тот, кто мучает других, должен обо всем думать заранее. Увезти — не фокус, прокормить — вот фокус. Ах, глупая девочка!
— Мама! — крикнула Муаззез.
— Молчу, дочь моя, молчу! Ладно, пойдем вниз. Съедим по кусочку. Если есть что…
Муаззез с детства привыкла, что слова матери всегда обидны и ядовиты. Поэтому она ничего не ответила. Вытерев слезы, сошла вниз, достала скатерть и полкаравая хлеба из зеленого сундука, вынула ложки из мешочка, висевшего у очага, и, вздохнув, стала накрывать на стол.



XI

Дни полетели так быстро и легко, что Муаззез их не замечала. Сначала они навещали старых знакомых и ближайших соседей, потом круг посещений расширился. Среди тех, к кому они стали снова заходить, была и семья Хильми-бея, где их всегда принимали с радостью. Несколько раз они оставались там ужинать и возвращались домой поздно. А вскоре в ужинах, устраиваемых ханым для своих гостей, стали принимать участие и мужчины — сначала Хильми-бей, а потом и Шакир. Несколько раз они все вместе отправлялись в дом Шахенде, веселились, заводили граммофон, который приносили с собой, и засиживались допоздна. Муаззез вначале боялась, переживала — нехорошо так, а потом отдалась во власть слепого безразличия. Юсуф приезжал домой раз в неделю, а то и реже, усталый, разбитый и, переночевав, на рассвете снова уезжал из города. Начался сбор маслин, самое время, чтобы взимать подати с крестьян, продавших свой урожай. Начальник финансового отдела и каймакам беспрерывно отдавали ему все новые и новые приказания, отправляли дальше и дальше от города.
Так продолжалось уже несколько недель, и Муаззез словно отупела. И только ночью, когда она одна лежала в своей комнате, она тосковала по мужу. По совету матери она не рассказывала Юсуфу о своей новой жизни, и эта тайна побуждала ее ко все большей скрытности, а иногда и ко лжи.
Теперь им надо было не так много еды. Мать перестала ее попрекать, и Муаззез избавилась от необходимости говорить о деньгах с Юсуфом. Муаззез радовалась, что ей не приходится огорчать Юсуфа, без толку изводить его, и этим пыталась оправдать свое поведение.
Мать, правда, досаждала Муаззез своей постоянной болтовней, и у нее оставалось все меньше возможности над чем-либо подумать. Она была точно в опьянении. На ее лице постоянно играла детская улыбка. Эта немного растерянная улыбка придавала ей особую красоту. Если она время от времени и задумывалась над своими поступками, то уже не видела в них ничего особенно плохого. Ведь с ней мать, которая не только одобряет ее поведение, но и сама все устраивает. К тому же вреда от этого никому нет. Разве такое уж большое преступление — ходить к подругам и сидеть за столом с мужчинами? Зато дома ничто теперь их не огорчает. Юсуф перестал ловить на себе многозначительные взгляды Шахенде и уже не видел печальной улыбки на лице Муаззез. Наоборот, возвращаясь домой из поездок усталый, он встречал необычайное внимание и участие тещи и самую горячую любовь жены.
Усталый Юсуф засыпал, не задумываясь над причинами столь необычного к нему отношения, и на следующий день снова уезжал. Но уезжал довольный, с радостным лицом. Ему даже не приходило в голову, как его семье удается безбедно жить на те несколько меджидие, что он оставляет. Он ничего не замечал. Если бы не необходимость часто расставаться с женой, он был бы даже доволен своей службой. Где бы он ни находился, перед ним всегда стояло ее улыбающееся лицо, слышался щебечущий детский голосок. И у него на губах появлялась мечтательная улыбка.
Его жена была красивее и счастливее, чем надо бы. Ведь теперь она не испытывала таких лишений, как еще недавно. А твердое убеждение, что в поступках, которые она скрывает от мужа, нет ничего дурного и что скрывает она их лишь для того, чтобы не давать повода к бессмысленным раздорам, придавало ей смелости и веселости, а это еще больше красило ее в глазах мужа.
Раз согласившись с тем, что по существу ей не нравилось, она заходила все дальше и дальше. В этом ее знакомые поощряли. За столом, где они сидели с матерью, стала появляться водка. Шакирова мать и Шахенде пили ее. Муаззез вначале упорно отказывалась, но потом отведала этой жгучей жидкости. За легким, приятным головокружением последовали веселые смешки. Количество выпитого вина стало увеличиваться. Во время таких вечеринок мать Шакира и Шахенде-ханым часто выходили из комнаты и долго не возвращались. Как-то раз Муаззез поймала взгляд Шакира, направленный вслед выходящим, он многозначительно подмигнул. Отношение жены Хильми-бея и Шахенде ее часто удивляли.
Однажды вечером Шакир и Хильми-бей пришли к ним вместе с долговязым рыжеватым мужчиной. Мать встретила нового гостя с почетом. Сама приготовила ему закуску. В доме Шахенде ели вкуснее и больше, чем прежде, хотя в Эдремите уже начали ощущаться первые лишения военного времени. Сев за стол и выпив вина, Муаззез узнала, что их гость — новый каймакам. Значит, на место ее отца посадили вот этого человека, похожего на скорпиона…
Вдруг он, обнажив в улыбке желтые зубы, ущипнул Муаззез за щеку. У нее кружилась голова, она упиралась лбом в ладони и раскачивалась, точно в полусне. Подняв голову, Муаззез посмотрела на него и махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. И снова впала в забытье.
Каймакам, все больше распаляясь, попытался обнять ее. Тогда Муаззез встала, тупо оглядела всех и, качаясь, вышла из комнаты. Она поднялась к себе и легла на постель.
Но сопротивление ее продолжалось недолго. Вскоре на руках у нее появилось несколько золотых браслетов. Как-то вечером Юсуф спросил, откуда они. Муаззез вспомнила, как он смял и швырнул в угол браслет, подаренный когда-то Хильми-беем.
Она на мгновение растерялась, о потом нашлась.
— Мама дала. Чем лежать им в катулке, говорит, пусть лучше будут у тебя на руке.
Ей теперь было уже легче лгать. Она не видела ничего предосудительного в том, что обманывала Юсуфа. Ей казалось, что его нужно отвлекать и успокаивать, как ребенка. Эти мысли приучили ее смотреть на Юсуфа немного свысока. По мнению окружающих ее теперь людей, Юсуф был чересчур прост и скучен. И потом, о Господи, как легко он верил всему! Увидев в доме новый стол, он спросил, где его взяли. «Это стол начальника телеграфа, — ответила Шахенде. — Они переехали в другой дом, а там для него не оказалось места. Отдали нам — пусть стоит!» Юсуф с недоуменной гримасой прошел мимо. А какое страшное волнение пережила в этот миг Муаззез! Она думала, что, войдя в комнату, он раскроет их шкаф и увидит там недавно появившиеся у них салфетки, столовые приборы. Она ждала его страшного гнева, ждала этого мига, чтобы со слезами признаться ему во всем и попросить прощения. Она даже сердилась на него и удивлялась, как может он не замечать происходящего. Иногда она приподнималась на постели, брала стоявший рядом светильник, подносила его к лицу спокойно спавшего мужа, и ей хотелось кричать во весь голос:
— Юсуф! Спаси меня!.. Куда я качусь?
Но тут же тихонько ставила светильник на место, натягивала на себя одеяло и засыпала таким же спокойным сном, как ее муж.
Еще не все было потеряно. Но Муаззез понимала, что ей не устоять против соблазнов, слишком слаба ее воля. Временами ей хотелось, чтобы ее увез куда-нибудь человек, который был бы сильнее, чем она. Но кто мог быть этим человеком, кроме Юсуфа? Однако он, ни о чем не подозревая, ухаживал за своей лошадью, ездил по деревням и, словно в насмешку, совал в руку жены несколько меджидие, говоря:
— Возьми, женушка, попробуй выкрутиться.
Как же мог, о Господи, как мог Юсуф ни о чем не догадываться, не услыхать, хотя бы краем уха, сплетни, которые понемногу расползлись по всему Эдреми-ту? Добропорядочные соседи и приятельницы порвали с ними всяческие отношения, и если весь квартал еще не перешел к открытому осуждению, то лишь потому, что тут был замешан каймакам, а еще вернее, потому, что всегдашние заводилы в таких делах были в армии. Оставшиеся калеки и старики еле выдерживали бремя навалившихся на них забот, у них не хватало сил ни на что другое.
Иногда Муаззез металась по дому как сумасшедшая.
— Юсуф! Юсуф! — кричала она.
Ей хотелось, чтобы он все узнал и, вернувшись, побил ее, даже ударил бы ножом. Она чувствовала, что увязает во всей этой грязи. Сама она никогда не сможет подойти к мужу и все ему рассказать, не сможет преодолеть сопротивление матери, если захочет вернуться к прежней жизни. Последнее, правда, еще ужаснее. Юсуф, заметив, что жизнь в доме пойдет по-прежнему, так или иначе поймет когда-нибудь все, и тогда разразится буря, которой боялась и ждала Муаззез.
Нет, сама она ничего не сможет изменить. Каждый день толкал ее все дальше, все глубже в грязь. Берег, который она покинула, все отдалялся, и ей казалось, что ее уже не спасет протянутая с этого берега рука.
Она теперь даже ждала наступления вечера, ждала, когда накроют столы; она уже не морщилась, когда пила ракы, и ей уже было не так противно сидеть в объятиях мужчины, который подарил ей браслеты.
В этих ночных сборищах стали принимать участие командир жандармской роты Кадри-эфенди и несколько музыкантов, которых приглашал каймакам. Зато Шакирова мать перестала приходить. Вероятно, она поняла, что слава, которая пошла о доме Шахенде, несовместима с именем добропорядочной женщины. Как-никак, она уроженка Эдремита и должна думать о чести своей семьи. А для своих развлечений ей нетрудно было найти других чиновничьих жен, которые, как и Шахенде, всегда были к ее услугам.
Что до нового каймакама, то он стал одним из постоянных посетителей их дома.
Он читал Муаззез, которая совсем перестала его дичиться, длинные лекции о любви и засыпал ее подарками, поглощавшими половину его жалованья, Шакир наблюдал за всем этим с какой-то странной радостью. Сейчас им владела не страсть к Муаззез, а ненависть к Юсуфу. Он считал, что, как бы там ни было, Муаззез, принадлежа другому, будет находиться и в его власти. Когда он думал о том, как горько будет Юсуфу узнать, что жена пошла по рукам, он злобно улыбался. Вот, в конце концов, он и отомстил Юсуфу, этому мужлану, за мордобой. Когда-то на эту девушку ему не разрешали даже взглянуть, а теперь каймакам часами тискает ее в своих объятиях. Придет время, и она очутится на улице.
Правда, наблюдая, как Муаззез, даже опьянев, отбивается от липких поцелуев каймакама, он, казалось, испытывал что-то вроде жалости к ней — ведь он лсогда-то действительно любил ее. Но воспоминания. о событиях, доставивших ему немало неприятностей, злоба, наполнявшая его душу, и убеждение, что теперь уже все кончено и ничего исправить нельзя, снова делали его холодным и равнодушным.
Шахенде была немного озабочена тем, что дело зашло так далеко. Когда она замечала, что старые приятельницы не оказывают им должного уважения и даже сторонятся их, хотя сейчас они жили и наряжались лучше прежнего, ей становилось не по себе, и она бормотала:
— Ишь ты! Какая это муха их укусила?!
Но она, конечно, понимала, почему их избегают. Просто не хотела, а может быть, и стыдилась признаться в этом самой себе. В ней жило непоколебимое убеждение, в котором она черпала успокоение для своей совести: все это она делает ради благополучия своей дочери, чтобы избавить ее от нищеты. Если они чем-то и опозорили себя, то в этом прежде всего виноваты Юсуф и ее покойный муж. Во всяком случае, на них лежит большая часть ответственности. Если бы они думали о будущем семьи и поступали бы с умом, то теперь Шахенде и ее дочери не пришлось бы лизоблюдничать перед чужими людьми. А уж, если бы Юсуф, вместо того чтобы долгие годы бездельничать, выбился бы в люди или хотя бы не похитил Муаззез, а отдал бы ее Шакиру, они наверняка не оказались бы в таком положении. Юсуф, который даже не задумывался над всем этим, не имеет теперь никакого права вмешиваться и сердиться. К тому же Шахенде была совершенно уверена, что не причиняет своему зятю ни малейшего зла.



Ð¥II

Как-то Юсуф возвратился домой около полудня, окоченевший от холода. Долго стучал в дверь. Никто не открывал. Наконец послышался шорох приближающихся шлепанцев.
Шахенде встретила его с опухшими глазами.
— Вы еще спите, что ли?
— Поздно легли вечером, — ответила Шахенде и, скривив губы, добавила: — Гости были…
— Жаровни не зажигали?
— Нет, ты ступай в комнату, я зажгу, принесу. Юсуф, не снимая бурки, уселся на тахте. Подышал на руки, пытаясь согреться.
— Муаззез еще спит? — спросил он.
— Не знаю, наверное. Она бы спустилась, услышав, что ты приехал, — откликнулась Шахенде из прихожей.
Юсуф встал.
— Пойду посмотрю.
В одних носках, тихо, чтобы не скрипели ступени, он поднялся наверх и толкнул приоткрытую дверь их комнаты.
Его жена спала. Юсуф замер на месте. С удивлением он уставился на лежащую перед ним женщину. Потом подошел поближе.
О Господи! Неужели это Муаззез?
Лицо ее жирно блестело. Волосы были смяты, растрепаны и прядями прилипли к потному лбу. Ноздри как будто стали больше и раздувались при каждом вдохе. Рот приоткрыт, как в усмешке. Под глазами — чернота, усталость. Брови слегка насуплены. Юсуфа испугал серо-желтый цвет ее лица. От румянца на щеках не осталось и следа. Губы опухли, потрескались. Правая щека изредка подергивалась, и это делало выражение ее лица еще более похожим на ухмылку. Эта ухмылка, составлявшая странное противоречие с насупленными бровями, показалась Юсуфу непривычной. Он нагнулся еще ниже, но запах, который шел изо рта жены, оттолкнул его.
Он не понял, что это за запах. Только почувствовал, что это совсем не тот запах, который он всегда ощущал на своем лице вместе с дыханием Муаззез. У него закружилась голова. Ему захотелось встряхнуть ее и крикнуть: «Что с тобой стало?! Что с тобой стало?!» Но он понял, что не сможет этого сделать. Он боялся, что жена, проснувшись, расскажет ему что-то ужасное. События последнего времени снова быстро пронеслись в его памяти. Все поплыло в глазах, и он едва не упал.
Юсуф тихонько вышел из комнаты, опустился нг ступеньку…
Два месяца… Ровно два месяца, как он ни разу' внимательно не взглянул на жену. Он вспомнил то утро, когда впервые стал сборщиком налогов. Тогда он тоже смотрел на спящую Муаззез. Теперь ему казалось, что с тех пор прошло не два месяца, а целые годы. Что стало с его женой? Как она дошла до такого состояния?
Ему вдруг вспомнились всякие мелочи, на которые он до сих пор не обращал внимания. Вспомнились слова, которые он говорил Муаззез десять дней назад, перед отъездом, и странный вид Шахенде.
Теперь каждая из этих мелочей приобретала особый смысл. Всего подозрительнее казалась Юсуфу любезность Шахенде, испуганное, вкрадчивое и в то же время отчаянно веселое выражение лица Муаззез наводило его на мысли, в которые невозможно было поверить.
Он сжал кулаками виски, мускулы на шее напряглись, лоб горел, в голове шумело.
Он вскочил, сбежал вниз и, схватив за руку Шахенде, которая убирала свою постель, крикнул:
' — Что вы сделали с моей женой?.. Что стало с Муаззез?..
Шахенде, посмотрев на его лицо, испугалась.
— Оставь меня, — сказала она, вырывая руку. — Что случилось?
Потом она вдруг осмелела. Чего ей бояться? Что было, то было. И виноват во всем он сам, этот бездельник, этот наглец. Как он смеет кричать на нее?! Ни стыда, ни совести. Но и она не станет молчать. Будеть орать в два раза громче, не уступит ему.
Однако Юсуф уже не кричал. Руки его дрожали, он сел на тахту. Лицо его побледнело. Глуховатым, но спокойным голосом он проговорил:
— Поди сюда, мать. Закрой дверь и сядь!..
Это еще больше встревожило Шахенде, но она послушно села.
— Не пытайся мне ничего объяснять, — продолжал Юсуф. — Я сейчас ничего не могу слушать. Достаточно мне было поглядеть на ее лицо. Моя жена не была такой. Но не буду тянуть! У меня к тебе несколько слов. Мы уже столько лет живем в одном доме и ни разу по душам не поговорили. Теперь вот нужда заставляет… Я не знаю, что здесь творится. Дай бог, чтобы вы не зашли слишком далеко. Но тебя я хорошо знаю. Ты делаешь все, что вздумаешь. Когда отец был жив, я ничего не говорил, не мое это дело. А ты и тогда старалась обмануть нас обоих. Нам даже приходилось охранять от тебя твою дочь. Теперь отца больше нет. За честь этого дома в ответе только я. Если моя жена собьется с пути, виновата будешь ты.
Юсуф помолчал. Слова никак не складывались в осмысленные фразы. Он долго смотрел в пол, потом вдруг строго спросил:
— Мать, что произошло? Что-нибудь очень плохое? Вы обе зашли так далеко, что ты уже не можешь мне рассказать? Запомни раз и навсегда! Что бы ни случилось, Муаззез ни в чем не виновата. Да и в чем может быть виновата пятнадцатилетняя девочка? — Юсуф снова переменил тон. — Говори! — закричал он. — Что за гости были вечером в доме?
Шахенде смерила его презрительным взглядом.
— Тебе очень хочется знать? Тогда я скажу. Был каймакам Иззет-бей. Твой начальник и благодетель, Иззет-бей… Пришел справиться, не голодает ли семья твоего покойного отца.
Юсуф едва не вскочил с места, но, снова овладев собой, спросил:
— И до полуночи справлялся о вашем здоровье?
— Мы угостили его кое-какими крохами. Этого еще мало за то добро, которое он нам делает…
— Что за добро?
— Неужели ты думаешь, что мы можем прожить на те сорок курушей, которые ты оставляешь?..
Юсуф залился краской и, покрутив головой, точно задыхаясь, спросил:
— А на что же вы живете?
— Иззет-бей дает нам деньги от управы, потому что семье каймакама не пристало побираться.
— А почему я ничего об этом не знаю?
— Разве Муаззез тебе не говорила? Запамятовала, наверное.
— Лжешь! Почему мне каймакам ничего не говорил!
— Ас какой стати он будет тебе говорить? Чтобы похвастаться: я, мол, кормлю твою семью! Он небось понимает, что такое честь и совесть.
— Я сейчас пойду и спрошу его, по какому праву он вмешивается в чужие дела.
— Ты пойдешь? С какими глазами? Ты думаешь, можно прокормить семью на твои две с половиной лиры? С какими глазами ты посмеешь пойти к этому человеку, который держит тебя на службе при всем твоем невежестве? Если б ты был человеком, то пошел и поцеловал бы ему руку!..
Шахенде верила каждому своему слову, как только оно слетало с ее языка, и это придавало ей смелости.
Юсуф умолк. Он чувствовал, что здесь что-то неладно, но не знал, что ответить теще. Да он и не привык спорить. Любого случайного ответа было достаточно, чтобы закрыть ему рот. Только через некоторое время в нем снова пробуждались мучительные сомнения.
Точно так же подействовали на него и теперь слова Шахенде. На первый взгляд они могли быть правдой, Иззет-бей мог ходить в этот дом лишь из добрых побуждений. Но Юсуф был уверен, что это не так. Почему? Он и сам этого не знал.
Он вскочил, натянул в прихожей сапоги и, ничего не сказав, вышел на улицу.
Было сыро и холодно. Юсуф быстро зашагал по улице. Ему хотелось пройтись одному, подумать.
Он был не в силах оставаться дома, слушать тот вздор, который несла Шахенде. Но теперь, шагая по грязным улицам через лужи, он вдруг спросил себя: «Куда же я иду?» И не нашел ответа. Дойдя до окраины, он остановился, посмотрел вокруг. Порывистый влажный ветер время от времени бросал в лицо мелкие капли дождя. Со свистом раскачивались голые ветки деревьев.
Юсуф вспомнил лицо Муаззез.
— Ложь! — пробормотал он, сжав кулаки. — Все ложь! Я ей покажу!
Он повернулся и побежал назад. Поразительно быстро он очутился возле дома. Шахенде открыла дверь, поглядела на зятя, словно говоря: «Это снова ты?», и повернулась к нему спиной. Юсуф дернул ее за руку, и она села на пол рядом с обувью.
Юсуф не знал, что будет говорить. По дороге он ни о чем не думал. Постояв с минуту, он, задыхаясь, проговорил:
— Мать. — Голос его дрожал. — Мать, я многое должен тебе сказать. Но никак не соберусь с мыслями… Обо мне ты можешь не думать, но подумай о дочери. Хочешь, я руки тебе поцелую. Не причиняй ей зла. Не делай так, чтобы мы с ней не могли смотреть друг на друга. Я все могу вынести, но этого никому не прощу. Слушай! Мать! Я тебя не учу, делай так или эдак, но имей в виду, если ты навлечешь на нас позор, я никого не послушаю. Я тебе уже говорил: Муаззез я ни в чем не виню, я ее знаю. Если она тебя послушает, с тебя я и спрошу. Она совсем еще девочка. Я своими руками задушу тех, кто толкает ее на дурной путь. И ты знаешь, что свое слово я сдержу… Потом пожалеешь… Сама делай, что хочешь, но дочь не порти. Если попробуешь оторвать от меня ее сердце…
Не находя слов, он заскрипел зубами. Шахенде, дрожа от холода, смотрела ему в лицо и ничего не говорила.
— Видишь, — сказал Юсу ф, — жена моя вставала раньше солнца, а теперь спит до обеда. Больше мне ничего не рассказывай… Может быть, ты сказала правду, но запомни мои слова. Если вы ее погубите, я этого не прощу. Ты ведь мать, не позорь ни ее, ни меня перед целым светом… Я сделаю все, что ты хочешь! Каждый день на спине буду камни таскать, но сердце мое пусть будет спокойно. Я не хочу, уезжая, думать о том, что здесь неладно…
Он представил себе, что снова должен будет уехать из Эдремита, представил, какие страшные ночи ему предстоят, и в душе у него все перевернулось.
Он медленно выпрямился, взял реестры, которые утром, когда приехал, сложил у стены, и ушел в управу.



XIII

Юсуф пробыл в городе окело недели и все узнал. Правда, никто ему ничего прямо не говорил, но ему сразу же бросилось в глаза, как странно обращаются с ним Хасип и Нури-эфенди, как держится адвокат Хулюси-бей, — будто много хочет рассказать, но не решается. Когда же по намекам Хулюси-бея он понял, что его домашние снова стали дружить с семьей Хильми-бея, он совсем опешил.
Юсуф удивлялся собственному хладнокровию, спокойствию. Ведь даже одной десятый доли того, что он сегодня узнал, было достаточно, чтобы привести его в бешенство. Но он, хотя и с трудом, все же владел собой и мучительно искал выхода.
Может быть, этим спокойствием он был обязан надежде, что не все еще непоправимо потеряно.
Он ничего не говорил Муаззез, а только с болью в сердце смотрел на ее несчастный, потерянный вид. Муаззез ни о чем не догадывалась. Иначе ее наверняка сильно обеспокоили бы его внимательные взгляды. Муаззез проявляла мало интереса к окружающему, ходила вялая, сонная, и это связывало Юсуфа по рукам и ногам, ему недоставало смелости поговорить с ней, высказать свои подозрения, излить свое горе.
Его душа разрывалась пополам. Из того, что он слышал, он понимал, что в доме творится неладное. Но стоило ему хоть раз взглянуть на Муаззез, его сомнения рассеивались. Нет, конечно же, она чиста перед ним. Иначе его жена не выглядела бы такой потерянной, не вздрагивала бы она так, когда ее взгляд натыкался на мужа, ее руки не обнимали бы его с таким лихорадочным трепетом.
Видя ее состояние, Юсуф был не в силах о чем-то с ней говорить, о чем-то ее расспрашивать, подвергая еще большей пытке. Но что-то непременно нужно было предпринять. Так больше продолжаться не может.
Когда Муаззез сжимала его в объятиях, когда она прятала на его груди свою золотистую голову, словно прячась от какой-то опасности, Юсуф устремлял взгляд куда-то вдаль, будто высматривал невидимого врага. О себе он совсем не думал. Как же эти негодяи замучили бедную девочку! До чего ее довели! Неужели им ее не жаль? За что?
Юсуф сгорал от желания узнать во всех подробностях, что происходит в его отсутствие. Но кого он мог об этом спросить? Шахенде? Что она скажет, известно. Как бы она ни изворачивалась, верить ей нельзя. Муаззез? Неужели и он так должен терзать девочку, словно мало ее мучают другие? Разве ему недостаточно уверенности, что она все еще чиста и любит его?

Но сколько так могло продолжаться? Разве апатия и безразличие к жизни, охватившие Муаззез, не означают, что она понемногу начинает отдаляться от Юсуфа? От этой мысли ему было мучительно больно. Если он все еще молчал, выжидая, и пытался совладать с кипевшей в его душе яростью, то лишь потому, что был уверен в привязанности Муаззез. Он страшился, что каким-либо глупым или неуместным поступком может окончательно оттолкнуть от себя жену. Он все еще не терял надежды, что сделает ее такой, какой она была раньше.
Но как? Он думал об этом, находясь в управе, отчитываясь начальнику финансового отдела, думал на улице, дома, и чем больше думал, тем яснее понимал свое бессилие. Что он может поделать? Даже уехать отсюда не имеет возможности. На какие деньги? Куда?
Попытаться приструнить домашних, угрожать Шахенде было бесполезно. Она все равно будет поступать по-своему: ведь длительные отлучки Юсуфа предоставляют ей полную свободу.
А Муаззез? Разве может он ей что-либо сказать? Разве все это происходит по ее воле? А если не по ее воле, то как же с этим бороться?
Муаззез игрушка в руках матери, в руках других людей. Она еще ребенок. И разве стоит во имя ее спасения открывать ей глаза? Показав ей, как низко она пала, можно еще больше напугать ее, ^при-вести в отчаяние, но пользы от этого никакой не будет.
С другими же, с каймакамом, с Хильми-беем и Шакиром, он подавно ничего не может поделать. Его немедленно выгонят со службы, и тогда он полностью окажется в руках этих людей. Если бедность довела семью до такого состояния, то чего же ожидать от еще большей нищеты?
Конечно, стоило бы пойти и расквитаться с Шакиром, который уклонялся от военной службы, с кайма-камом и многими другими, но если потом его бросят в тюрьму или убьют, разве так будет лучше для Муаз-зез? Спасет ли это ее?
Случись так, его жена пойдет по рукам и уж, конечно, не скажет ему спасибо за это.
Но что-то надо сделать. Непременно.
Ему казалось, что он сходит с ума. Он бродил под дождем по окраинам города и все думал, думал. И этот окружающий мир страшно от него далек. И почему он испытывает такие жестокие, непереносимые муки. За что ему приходится терпеть все это?
Все опостылело ему, он держался только за Муаз-зез, только ей верил, Муаззез заполняла собой все пустоты его жизни, но без нее он просто не мог бы жить. Ему стало до безумия больно, что ее так бессмысленно, так безжалостно отрывают от него. Он знал, что главное, чего он ищет на своем жизненном пути, — не Муаззез, но ему казалось, что без нее он не сможет ничего добиться.
У него все время болела голова, мысль его, точно загнанная лань, трепетала от ненависти и отчаяния. Ему вдруг вспомнилось, как мальчишки мучили ос в тот день, когда он увез Муаззез. Сейчас он показался себе настолько похожим на эту осу, что на глазах его выступили слезы. Он был так же как и та оса, окружен жестокими людьми, так же, как и она — беззащитен.
Угрожая отнять у него последний кусок хлеба, они вынуждают терпеть все их бесчинства. Быть беспомощной жертвой в руках тех, кого он презирает, кого считает слабее себя, — как это унизительно!



XIV

Проверив отчеты Юсуфа, начальник финансового отдела разрешил ему провести еще несколько дней в городе. Нелегко в разгар лютой зимы разъезжать верхом. Хочется побыть в тепле.
Но вскоре после того, как Юсуф вернулся в Эдремит, каймакам спросил начальника отдела, почему сборщик налогов околачивается в городе. Начальник отдела, служивший в управе уже сорок лет, вскочил, поправил одежду.
— Он устал, бей-эфенди, и попросил разрешения остаться на несколько дней в городе. Ваш покорный слуга не возражал! Тем не менее я скажу ему, чтобы сегодня же выехал.
Каймакам презрительно скривил губы.
— Не важно, душа моя, я просто поинтересовался. Однако Юсуф получил приказ в тот же день выехать. Вызвав его к себе, начальник финансового отдела сказал:
— Сын мой, ты уже неделю в городе. Каймакам-бей, вероятно, видел тебя. Он спрашивает, почему ты так долго в городе. Сегодня же отправляйся. Аллах даст, скоро кончится сбор маслин, и я выхлопочу тебе отпуск на месяц. Возвратишься дней через десять, отдохнешь.
— Слушаюсь, — ответил Юсуф и вышел.
Захватив реестры и бланки квитанций, он отправился домой. Сложил все это в сумку и принялся седлать лошадь. Муаззез следила за каждым движением мужа. Юсуф вывел лошадь, привязал ее к кольцу в стене и снова вернулся в дом. Надел сапоги, накинул бурку и направился к выходу, но вдруг обернулся и спросил жену:
— Мать дома?
— Нет, Юсуф, — тихо ответила Муаззез. Помолчав, она добавила: — Наверное, ушла к соседке. Не знаю. Она мне ничего не сказала!
Они вышли. Юсуф постоял, потом посмотрел на жену и проговорил:
— Пожелай мне счастливого пути, Муаззез.;;? Муаззез, опустив глаза, пробормотала:
— Когда ты вернешься, Юсуф?
— Неизвестно, может, приеду на неделе.
Он никак не мог уехать. Кусая губы, он смотрел то в землю, то на Муаззез и ковырял носком сапога сухой песок. Муаззез первая нарушила молчание:
— Ты так и будешь все время разъезжать, Юсуф? Он вопросительно взглянул на нее. Муаззез растерялась:
— Скучно мне без тебя. Ты иногда по две недели не приезжаешь. Я очень скучаю по тебе.
— И это все, что ты хочешь мне сказать, Муаззез? Юсуф удивился, как эти слова слетели у него с языка. И ему самому было не очень ясно, что он имеет в виду. Но Муаззез вздрогнула. На ее личике сначала появился страх, потом страдание.
— Не все, Юсуф, — выдохнула она и заплакала. Юсуф взял ее за руку.
— А что же еще, Муаззез? Что еще?
В ответ она разразилась потоком слез. У Юсуфа потемнело в глазах. Ему хотелось обнять жену, приласкать, утешить, успокоить ее, сказать, что он многое знает, но не осуждает ее, хотелось разбить лед между ними. Но что-то удержало его, заставляя смотреть на Муаззез потухшими глазами. Он проговорил тихо:
— Не плачь, Муаззез, я скоро вернусь! — Он не сдвинулся с места, а снова посмотрел на жену и добавил, словно вверяя ей какую-то тайну: — Может, мы все еще поправим!
От этих слов по телу Муаззез пробежала дрожь. Глаза ее, полные слез, округлились.
— Юсуф… Ах, Юсуф!.. Разве это можно поправить!..
— Не знаю… Может быть… Не теряй надежды, жди меня…
Муаззез схватила его за руку.
— Уедем отсюда, Юсуф?
— Уедем!
— Уедем, как только ты вернешься, хорошо?
— Как же так сразу? Вот вернусь, мы все обсудим! Муаззез снова поникла. Устремив взгляд куда-то вдаль, она проговорила:
— Не знаю… Ты сказал, что скоро вернешься, не правда ли? И я буду тебя ждать…
Юсуф положил руку ей на плечо.
— Не горюй. Приди в себя. И смотри, не делай без меня глупостей!..
Он вскочил на лошадь.

Дни, которые последовали за этим, Юсуф не забудет до конца своей жизни. И каждый раз, когда он вспоминает о них, его охватывает то бесконечная ненависть и гнев, то печаль и тоска.

Когда он выехал из дому, на улице было ясно и холодно. Северный ветер, особенно чувствовавшийся за городом, кружил по полям, заставляя тополи со свистом схлестываться друг с другом.
Белая лошадь скакала по дороге, то прижимая, то навостряя уши, и ее длинный хвост развевался по ветру, как знамя.
Грудь Юсуфа часто вздымалась. Он смотрел на дорожную гальку. Он был как будто оглушен множеством мыслей. Он то краснел, то бледнел, глаза его то потухали, то загорались.
Больше всего Юсуфа мучил вопрос: «Зачем я ее оставил?»
Уцепившись за повод, он боролся с самим собой, чтобы не повернуть назад.
Жаркая боль, пронизывающая грудь, выжимала на его глаза слезы. Он распахнул бурку и, подставив грудь ветру, немного освежился.
Постепенно его тело сковывало оцепенение. Мозг окутывало туманом. В ушах звенело, глаза воспалились. Он погнал лошадь и вскоре въехал в деревню Зейтинли. Эта деревня лежала в долине между Эдреми-том и Акчаем. Большинство ее населения составляли беженцы из Румелии. Юсуф остановился в доме у знакомого крестьянина. Когда он спрыгнул с лошади и коснулся ногами земли, в его тело как будто вонзили острые иглы. Он хотел было выпрямиться под тяжелой буркой, но и на это у него не хватило сил. Войдя в дом, он тотчас же велел постелить себе и лег.
Ровно четыре дня он не мог подняться с постели. В первую же ночь у него начался такой жар, что он потерял сознание и пришел в себя лишь на другой день.
Горло жгло, и он не мог глотать. Одна из жен хозяина приготовила для него липовый чай, другая нагрела кирпич и положила ему на живот.
Юсуф все время потел, хотя не переставал дрожать от озноба. Картины, которые беспрерывно рисовало ему неимоверно разыгравшееся воображение, заставляли его ворочаться на постели и болезненно морщиться. На его воспаленных веках, словно на каком-то полотне, то и дело сменялись образы, мелькавшие у него в голове; иногда появлялись цветные, чаще фиолетовые, круги, а потом довольно ясно проступали знакомые лица и места. Вглядываясь в них, он то впадал в забытье, похожее на сон, то дрожал всем телом и сжимал кулаки.
По ночам он задыхался от ярости, колотил себя под одеялом кулаками. Светильник, стоявший перед ним, пламя от чурок, медленно потрескивавших в очаге, освещали красноватым светом циновку, постланную на земляном полу, а на лиловом одеяле прыгали тени.
Юсуфа жгло раскаянье: «Зачем я уехал из города? Зачем оставил ее одну?» Ему хотелось тотчас же вернуться, и он проклинал болезнь, приковавшую его к постели. С каждым часом уверенность в том, что Муаззез в опасности, росла в нем, и он в отчаянии кусал губы.
Он несколько раз пытался приподняться, но не мог. Невидимые цепи не позволяли ему шевельнуться. Он лежал на спине и думал, что вовсе не так силен, как полагал, что его воля и желания ничего не могут изменить, и, презрительно морщась, снова затихал.
Юсуф боялся уснуть, вернее, боялся того дремотного состояния, которое предшествует сну. В это время особенно разыгрывалось его воображение, все время подстегиваемое непонятной силой, и навязчивые картины доводили его до полного изнеможения.
Юсуф принял окончательное решение: как только он немного поправится, он сразу же вернется в Эдремит, заберет Муаззез, и они куда-нибудь уедут. Он ничего не скажет Шахенде, просто похитит свою законную жену. Он вернулся в Эдремит ради Саляхаттина-бея и успел достаточно раскаяться в этом. Если б он не вернулся в это проклятое место, начал новую жизнь, с ним никогда не случилось бы такой беды. В этом он был уверен. Тогда ему не нужно было б служить ни писарем, ни сборщиком налогов. Он не дрожал бы от страха перед каймакамом и, оставляя жену, не терзался бы, не обливался бы холодным потом, гадая, с кем она сейчас. Но не все потеряно, эту ошибку можно еще исправить. Исправить, не откладывая ни на минуту. Надо встать и сейчас же поехать, забрать Муаззез и, никому не сказав ни слова, уехать куда глаза глядят. Разве он думал, куда они поедут, что будут делать, на что будут жить, когда увозил ее в первый раз? Значит, и сейчас не стоит забивать себе этим голову.
Но проклятая болезнь заставляла его медлить, ждать в самые мучительные минуты.
— Ну и свинья же ты, Юсуф, нашел время валяться в постели! — говорил он самому себе, беспрерывно ворочаясь с боку на бок.
Лишь на четвертый день ком в горле немного пропал, стало легче глотать. Но слабость все еще не проходила. Он несколько раз поднимался с постели и бродил по комнате, но головокружение снова заставляло его лечь. На четвертый день он смог, наконец, съесть немного похлебки из муки- и миску кислого молока. Почувствовав, что начинает поправляться, Юсуф уже не мог усидеть на месте. Хозяин дома с трудом удержал его до вечера. Но когда стемнело и он склонил голову на подушку, воображение снова разыгралось со страшной силой. Юсуф вскочил с постели, натянул шаровары, надел куртку и выбежал во двор.
Видя его в таком возбужденном состоянии, хозяин не стал больше отговаривать. Он только втолкнул его обратно в дом и сказал:
— Погрейся немного, я оседлаю лошадь.
Вскоре Юсуф, плотно завернувшись в бурку, скакал по дороге в Эдремит. за последние дни стало намного холоднее. Падал редкий в этих краях снежок. Оливковые рощи по обеим сторонам дороги стояли неподвижные, точно окаменели. Жилистые ноги лошади высекали искры из гальки, лошадь часто дышала. Участилось дыхание и у Юсуфа. Он начал уставать. Тело покрыла испарина, снова заболело горло. Он испугался, что может опять свалиться. В его возвращении не будет никакого смысла, если, приехав домой, он сляжет. Но он решил выполнить задуманное, будь он даже на пороге смерти. Он увезет Муаззез, а там — будь что будет. Они найдут, где приклонить голову, мало ли деревень в горах?!
Он поразился, что так быстро домчался до города. Во весь опор мчался по разбитым мостовым, по узким улочкам. Завсегдатаи кофеен припали к запотевшим стеклам, чтобы поглядеть, что за всадник несется в такое время.
Женщины, которые попадались ему на темных улицах, испуганно вскрикивали, оттаскивали детей в сторону. Проехав Байрамйери, Юсуф придержал лошадь. Подъезжая к дому, он увидел свет на нижнем этаже. Он слез с лошади, взял ее за повод и обошел вокруг дома. Открыл ключом садовую калитку и вошел в сад.
Его никто не встречал. Он этому не удивился, так как дверь из прихожей в сад была закрыта. Наверное, не слыхали.
Он хотел было освободить подпругу у лошади, но тут же остановился. Зачем? Разве он не собирается взять жену и тотчас же уехать? Но удастся ли ему это сделать? Что скажет Шахенде? Сама Муаззез? Как встретит она его предложение? Не может же он везти ее голой? Но пока она что-нибудь наденет, Шахенде успеет поднять на ноги весь квартал.
«Будь что будет!» — сказал он себе. До сих пор его нерешительность губит его жизнь. Теперь он поступит так, как задумал. Не снимая сапог и бурки, он подошел к дому. Окно кухни, выходившее в сад, было темным. Подождав несколько секунд, Юсуф открыл дверь в прихожую.



XV

Дальнейшее произошло меньше чем в две минуты. Как только Юсуф открыл дверь в прихожую, вместе с теплом, ударившим ему в лицо, до него донеслись звуки уда. Не задумываясь над тем, что бы это могло бы значить, он направился к комнате. Дверь была чуть приоткрыта, и оттуда в прихожую падала полоса оранжевого света.
Постояв секунду, он толкнул дверь рукой. Картина, которую он увидел, не поразила его. За четыре дня, сам того не замечая, он успел подготовиться к ней.
Посреди комнаты, вокруг стола, недавно появившегося в доме, сидели Хильми-бей, каймакам и Шахенде. Чуть поодаль, на скамейке, играл на уде седоволосый человек, лицо которого Юсуфу было знакомо, но кто он такой, Юсуф не знал. На одном конце тахты, склонившись друг к другу, шептались Шакир и Хаджи Этхем. На другом конце опьяневшая до беспамятства Муаззез, откинувшись на подушки, отбивалась от командира жандармской роты Кадри-бея, который, наклонившись над нею, пытался ее целовать. Папаха съехала у него на затылок, волосы рассыпались по лицу, он был весь мокрый. Сквозь расстегнутый ворот виднелась волосатая грудь.
Неожиданное появление Юсуфа ошеломило всех. Каймакам, тряхнув головой, попытался протрезвиться, Хаджи Этхем и Шакир переглянулись, Шахенде, дрожа, схватилась за скамейку и огромными, как плошки, глазами уставилась на Юсуфа. Музыкант, игравший на уде, положил инструмент и тоже повернулся к двери.
Жандармский офицер, оставив Муаззез, одной рукой пытался поправить шапку, другой — застегнуть мундир.
Муаззез приподнялась. Сначала она обвела комнату ничего не видящими глазами. Ей показалось странным, что Кадри-бей вдруг отстал от нее и в комнате воцарилось молчание.
Когда взгляд ее упал на стоявшего в дверях Юсуфа, она вздрогнула. Провела рукой по лицу, словно желая отогнать навязчивый образ. Пелена тумана, отделявшая ее от мужа, постепенно рассеялась, и Юсуф предстал перед нею совсем ясно.
Она почти совсем отрезвела. В душе ее не было страха. Наоборот, ей стало легко и спокойно, как никогда. Так чувствует себя путник, когда, наконец, может отдохнуть после долгой и утомительной дороги. На лице ее появилась спокойная улыбка.
Обведя глазами комнату, Юсуф сделал шаг вперед. Каймакам испуганно отодвинул от стола табуретку, но Юсуф вдруг поднял руку и кожаной плеткой ударил Иззета-бея по лицу, а затем с молниеносной быстротой принялся хлестать всех сидевших за столом. Вдруг плетка зацепилась за лампу, стоявшую на комоде, и сбила стекло. Коптящее пламя, несколько раз подпрыгнув на ветру, погасло, и комната погрузилась во тьму.
При свете колеблющегося красного пламени, прежде чем оно погасло, Юсуф успел заметить, что Шакир вытащил из кармана пистолет. Отшвырнув хлыст, Юсуф выхватил из бурки свой револьвер. В тот же миг перед ним блеснула вспышка и пуля, со свистом пролете мимо его уха, шлепнулась в стену за его спиной.
Юсуф два раза выстрелил прямо перед собой и услышал звук падения: кто-то упал с тахты. Но он не чувствовал себя в безопасности. Ему казалось, что в каждом углу этой темной комнаты таится смерть и надо всех уничтожить, чтобы выйти отсюда живым. Но вообще-то он был не в состоянии размышлять. Сейчас он мстил за все те долгие годы, что держал себя в узде, и понимал, что ему уже не остановить колесо, которое завертелось в нем с бешеной силой. В этот миг он сводил счеты со всей своей жизнью, со всеми окружавшими его людьми, и эта расплата была тем грознее, что следовала за долгою покорностью.
Он стрелял туда, где ему чудилось хоть малейшее движение. Когда кончились патроны, он остановился. В темной комнате не слышно было ни малейшего шороха. Все были или убиты, или забились в угол от страха. Он вынул патроны из кармана шаровар и снова зарядил револьвер. Пустил в два угла наугад по пуле. Потом сунул револьвер в карман, повернул голову налево и тихо позвал:
— Муаззез!
Через секунду, которая показалась Юсуфу веками, рядом с ним на полу раздался шепот:
— Юсуф!
Он нагнулся и руки его наткнулись на что-то мягкое.
— Муаззез! — снова позвал он. Тот же шепот ответил:
— Юсуф!
— Ступай, поедем.
— Неси меня, Юсуф!..
Он обхватил жену, поднял ее на руки и вынес из комнаты. Через открытую дверь в прихожую падал свинцовый свет ночи. Юсуф вышел в сад.
Белая лошадь, заметив хозяина, повернулась к нему головой. Юсуф правой рукой обхватил Муаззез за талию и посадил ее на все еще мокрую от пота лошадь. Вскочил сам в седло, обнял жену, плотно закутал ее, пригнув голову, выехал через садовую калитку и снова, как несколько минут назад, пустил лошадь в галоп.
Теперь он ехал в сторону Балыкесира. За Соукту-лумбой началось шоссе, и лошадь поскакала еще быстрее. Дул все тот же леденящий ветер. Юсуф опять удивительно быстро добрался до Хаврана, не заезжая в город, объехал его со стороны кладбища и перебрался на другой берег речки. Он ни о чем не думал. Ему хотелось только покинуть как можно скорее эти места. где он провел самое страшное время своей жизни. Куда угодно! В горы, в безлюдные леса или в шумные города!.. Только бы подальше, туда, где его никто не мог бы найти!..
Когда они приблизились к Паламутлуку, ветер немного стих, но снег, сыпавший с вечера, валил еще сильнее. Крохотными звездочками он оседал на черной меховой бурке. Юсуф прижал Муаззез к груди, еще плотнее закутал ее в бурку, потом пригнулся к ее голове и спросил:
— Тебе холодно, Муаззез?
Молодая женщина не ответила. Когда Юсуф повторил свой вопрос, ее тело, завернутое в бурку, дрогнуло, послышались похожие на хрип звуки. Юсуф испуганно потряс ее.
— Что с тобой, Муаззез?
— Юсуф… — ответил слабый, тихий голос.
— Ну что? Говори, Муаззез!..
— Я, кажется, ранена, Юсуф!..
Юсуф отпустил повод. Лошадь поскакала еще быстрее. Снег забивался в рот, слепил глаза.
— Что ты говоришь, Муаззез! — крикнул он. — Ты ранена? Куда?
Муаззез не ответила, только попыталась прижаться
— Где рана? — снова спросил Юсуф. — Остановимся, я перевяжу!
— Не знаю, Юсуф… Как хочешь… Не знаю, где рана. Только очень больно… Я, кажется, умираю… Не останавливайся… Поедем быстрее!
__Куда же? — растерянно спросил Юсуф.
— Куда хочешь, Юсуф… Поедем, — едва слышно прошептала Муаззез.
Юсуф еще крепче обхватил ее руками. Лошадь, не чувствуя узды, неслась как бешеная. Снег шел все сильнее; он налипал на шапку, на волосы, даже на ресницы, приятно холодя лицо.
Кругом было светло от снега. Оливы по краям дороги стали встречаться реже, появились чинары. Лошадь вдруг свернула налево. Юсуф заметил впереди деревянный мост, перекинутый через пенящуюся речку. Лошадь пронеслась по разбитым, подпрыгивающим доскам на противоположный берег и вдруг перешла на шаг… Она быстро и тяжело дышала, мотала головой.
С тех пор как они проехали Зейтинли, она все время скакала галопом и была теперь вся в мыле. Несколько минут она еще поднималась по склону, а потом совсем остановилась.
Юсуф понял, что дальше она не пойдет. Придерживая Муаззез, он спрыгнул на землю, снял ее. Тело Муаззез было легким и тоненьким, как у ребенка. Он снова завернул ее в бурку и понес к дереву, на краю дороги. Белая лошадь, волоча по земле повод, шла за ними. Юсуф склонился над Муаззез. Он еще раз хотел спросить, куда она ранена, чтобы перевязать ее.
Но когда ровное дыхание жены коснулось его лица, он замер. Было светло от лежавшего кругом снега, и Юсуф увидел ее лицо.
Сердце его задрожало от счастья. Дыхание ее было коротким, едва заметным, но это лицо было лицом прежней Муаззез. В ней не было ничего общего с той усталой, изможденной женщиной, которую он видел недавно лежащей в постели. Умытые снегом щеки сверкали матовой белизной, от влажных волос исходил аромат весны. Кожа, казалось, стала прозрачной. И чудилось, что под ней светится душа ребенка.
Юсуф осторожно выскользнул из бурки, завернул в нее жену и положил ее под деревом, а сам прислонился спиной к стволу. Уставившись на дорогу, по которой они приехали, он пытался собраться с мыслями.
Они находились на высоком перевале- между двух гор. Впереди были отвесные скалы, а позади, за дорогой, простиралась Эдремитская долина.
Но в той стороне ничего не было видно. Снег и туман окутывали все белой непроницаемой пеленой. Юсуфу чудилось, что он видит море и низкие тучи над ним.
Тут память перенесла его в другую ночь, которая, казалось, отделена от этой многими веками. Он вспомнил, как они ехали теплой летней ночью в коляске и звон колокольца мешался с исступленным стрекотанием цикад. Господи, как эта ночь отличается от той! Даже бескрайняя привольная тогда природа была сжата сейчас меж двух скал, и бесконечное, бездонное небо спрятано за мягкой белой завесой… Да и в душе Юсуфа многое переменилось. Он уже не испытывал счастья от того, что Муаззез лежит здесь, рядом с ним, принадлежит лишь ему одному, его сердце трепетало, точно он чего-то боялся. Он вспомнил и другую, отнюдь не радостную ночь, когда, побуждаемая каким-то непонятным чувством, Муаззез, бросилась ему на шею и сказала: «Юсуф, я боюсь тебя!» Он вдруг подумал, что тогда жена имела в виду именно сегодняшнюю ночь.
— Почему? Почему? — крикнул он. — Почему ты боишься меня? Что я тебе сделал?
Сейчас он подойдет и спросит ее. Но он побоялся притронуться к неподвижному телу, вытянувшемуся перед ним на черной бурке из шкур ангорских коз. Но и стоять на месте он не мог. До утра он все бродил и бродил вокруг жены.
Когда стало светать, он остановился и перевел дух. Надо ехать дальше, по крайней мере до ближайшей деревни. Подойдя к поросшему кустами склону, он поискал лошадь. Животное спряталось под скалой.
— Я забыл накинуть на нее попоны! — пробормотал Юсуф. — Как бы не заболела!
Он взял повод и вернулся к тому месту, где лежала жена.
Муаззез спала. Юсуф тихонько подошел и притронулся к ней рукой.
— Проснись, Муаззез! Пора в путь.
Увидев, что она не шевелится, он приподнял край бурки и долго, расширившимися глазами, молча смотрел на жену.
Лицо у нее было белое-белое. Рот чуть приоткрыт, словно она улыбалась во сне. Но открытые глаза придавали этому спокойному сну ужасный смысл.
Юсуф нагнулся над уже мертвой женой и приподнял ее за плечи. Голова ее откинулась назад, длинные каштановые волосы повисли до земли. Он прижался к ней лицом и дрожащими пальцами стал гладить ее окоченевшие щеки.
До крови кусая губы, он тихонько опустил Муаззез на землю. Засунул руку в сумку, притороченную к лошади. Там все еще лежали реестры и квитанции. Он вытащил их и швырнул на землю. На самом дне сумы был большой нож; он достал его и начал копать землю.
Солнце поднялось уже высоко. Снег таял, размягчая землю. К полудню была готова довольно глубокая яма. Юсуф взял на руки жену, закутанную в бурку, и поднес к яме. Легкий ветерок развевал волосы Муаззез. Только тут он заметил, что на ней было розовое сатиновое платье, и качнулся, словно его ударили в спину ножом. Он упал бы, если бы не схватился рукою за ствол дерева. В тот вечер, когда он в первый раз увез Муаззез, на ней было это же платье. Опустившись на корточки, у края могилы, он прижался лицом к мертвой. Юсуф был страшен, сухие глаза вылезли из орбит, руки, испачканные глиной, судорожно сжимали холодное тело жены.
Край бурки соскользнул на землю. На левом плече, около горла, Юсуф увидел пятна крови, которые окрасили платье до самого подола.
Быть может, с полчаса Юсуф, не отрываясь и не двигаясь, смотрел на рану. Казалось, перед ним проносится вся его прежняя жизнь.
Наконец, он глубоко вздохнул, снова завернул Муаззез в бурку, осторожно, словно боясь причинить ей боль, опустил в могилу и быстро стал забрасывать ее пригоршнями мерзлой земли.
Все это он делал почти спокойно и с такой заботливостью, будто ухаживал за живой. Только когда перед ним возник маленький холмик желтой влажной земли, он вперил в него взгляд, из горла его вырвался жуткий стон и он с силой вдавил кулаки в землю, скрывшую его жену.
Потом медленно и тяжело поднялся. Постоял над могилой. Перевел взгляд в долину. За оливковыми рощами, ярко сверкавшими на солнце, виднелись белые минареты Эдремита.
Юсуф посмотрел на город, потом на маленький бугорок перед собой, стиснул зубы, сжал кулаки, больно прикусил губу; по щекам его катились крупные слезы. Слезы заволокли глаза и скрыли от него все вокруг. Юсуф вытер глаза рукавом. Вскочил на лошадь. Обернулся еще раз, потряс кулаком, словно грозя этому городу, где прошли самые радостные и самые ужасные дни его жизни, и погнал лошадь вперед, в горы.
Несмотря на невыразимую скорбь, на всю силу испытанного им потрясения, он не желал покориться. Никому не показывая своего горя, он будет нести его в себе, один, но он пойдет по пути к новой жизни.





― ДЬЯВОЛ ВНУТРИ НАС ―



I

Часов в одиннадцать дня на палубе пароходика, следовавшего из Кадыкея к Галатскому мосту, вели беседу два молодых человека. Тот, что сидел ближе к борту, — белолицый, несколько обрюзгший, в массивных роговых очках, — близоруко щурил карие глаза, с ленцой поглядывая то на собеседника, то на привольно раскинувшиеся под солнцем воды Босфора. Пряди прямых светло-каштановых волос выбились из-под сдвинутой на затылок шляпы и, падая на лоб, закрывали одно из стекол очков. Говорил он очень быстро и при этом, явно красуясь, слегка выпячивал губы.
Его приятель, тщедушный, с нервными руками и блеклым лицом, то и дело бросал по сторонам желчные взгляды. Оба выглядели не старше двадцати пяти.
— Так вот, начал историк ее спрашивать, а я от смеха удержаться не могу, — рассказывал первый, устремив взгляд на море. — Совсем, бедняжка, растерялась, глазки бегают по сторонам, о помощи просят. Я-то знал, что она в конспекты и не заглядывала. Ну, думаю, провалилась, как пить дать. Тут, вижу, Умит за ее спиной делает знаки профессору. И что же? Как Умит хотелось, так оно и вышло. Историк задал несколько пустяковых вопросов, сам же на них и ответил и отпустил ее.
— Неужто профессор втюрился в нашу Умит?
— Ему лишь бы молоденькая да смазливая была… Эх, до чего же мне вся эта жизнь надоела! — вдруг воскликнул он и хлопнул приятеля по колену. Потом добавил с таким видом, словно это относилось к только что рассказанной истории: — Все опостылело: университет, лекции, профессора, товарищи… Но особенно — Девушки. Все надоели. До тошноты.
Он помолчал, снял очки, повертел их в руках, затем продолжил:
— Ничего-то мне не хочется, ничто больше не привлекает. Чувствую, что с каждым днем опускаюсь все больше, и, представь, даже доволен этим. Надеюсь, вскоре моя апатия станет столь совершенной, что даже скукой^ перестану томиться. Думаешь, не понимаю: каждый должен заниматься каким-нибудь делом. Только, по-моему, дело должно иметь смысл. В противном случае лучше ничего не делать. Вот я размышляю: что мы можем? Что в нашей власти? Ничто! Наш мир существует уже миллионы лет, а самым древним творениям людей не более двадцати веков. Да и эта цифра преувеличена. Третьего дня я разговорился с нашим преподавателем по философии. Начал серьезно — о «смысле бытия». Однако и он не смог мне ответить, во имя чего мы являемся в этот мир. Стал распространяться о радости творчества, о том, что жизнь сама по себе имеет смысл. А-а, пустой звук! Что творить? По-моему, творчество — это создание нечто из ничего. Но даже у самого умного из нас голова не более чем амбар для знаний и опыта, добытых теми, кто жил до нас. Давно известным вещам придают чуть новую форму и выбрасывают на рынок. И это называется творчеством?! Ума не приложу, как может кого-то удовлетворять подобное смехотворное времяпрепровождение. Мечтать о вечности и в то же время создавать произведение, которое, в лучшем случае, лет через пятьдесят истлеет где-нибудь на библиотечной полке, а через пятьсот лет от него даже названия не останется. Или же весь свой век копошиться в глине, а то долбить резцом мраморную глыбищу, чтобы через пятьсот лет твою скульптуру, без рук, без ног, выставили в каком-нибудь музее… Ей-богу, мне кажется, во всем этом и грана смысла нет, особенно как вспомню, что от некоторых звезд свет идет до нас пять тысячелетий. Убежден, единственное, что по-настоящему в нашей власти, — это свести счеты с жизнью, — проговорил он многозначительно. — Да, только так мы можем проявить свою волю к действию. Спросишь, почему же я не делаю этого? Но я ведь уже говорил: лень мешает. Мною владеет страшнейшая апатия. Живу по инерции. Эх, да что там!
Он зевнул во весь рот, вытянул ноги. Сидевший напротив них пожилой мужчина с армянской газетой в руках съежился и бросил на него косой взгляд. Второй молодой человек рассеянно посматривал по сторонам, будто слышал все это сотни раз. Очевидно, его беспокоила какая-то мысль: насупившись, он беззвучно шевелил губами. Когда же наконец его товарищ кончил свои разглагольствования, он спросил с легкой усмешкой:
— Послушай, Омер, а деньги у тебя есть? А то пропустили б по рюмочке вечерком, а?
— Денег нет, но не волнуйся, — стрельнем у кого-нибудь, — ответил Омер с видом бывалого человека, что вовсе не вязалось с только что прозвучавшими заумными «теориями». — Если бы я заглянул в конторы, то не было бы проблемы, но до чего же неохота идти туда!
Приятель неодобрительно покачал головой.
— Разве можно так бездельничать? Того и гляди, тебя выгонят со службы. Если чиновник учится в университете, то самого ничтожного повода достаточно для увольнения. А в почтовом ведомстве тем более. Там время особенно дорого. По крайней мере, должно быть дорого… — Он рассмеялся. — Теперь понятно, почему письма из Беязида в Эминеню идут по двое суток[36]. Благодаря усердию клерков вроде тебя!
— К письмам я не имею никакого отношения, — возразил Омер. — Мое дело — бухгалтерия. С утра до вечера корплю над сводками, а по вечерам, случается, помогаю кассиру. Эх, дорогой мой Нихад, до чего ж это приятное занятие — считать деньги!
— Деньги — вообще занятная штука, — внезапно оживился Нихад. — Я часто достаю из кармана лиру, кладу перед собой и д-о-олго разглядываю. С виду — ничего особенного. Несколько ловко переплетенных линий; мы еще выводили похожие на уроках рисования в школе. Потом рисунок, две коротких строчки и две-три подписи. Нагнешься поближе — в нос ударит запах жира и грязи. Но подумать только, друг мой, какая силища в этой засаленной бумажке! Предположим, одолела тебя тоска смертная. Жизнь представляется мрачной и безысходной. Начинаешь нести глубокомысленный вздор наподобие твоей «философии». Потом и это приедается и пропадает даже желание шевелить мозгами. И думаешь: никто и ничто не в состоянии задеть тебя за живое. Раздражает своей глупой непоследовательностью даже погода. То слишком жарко, то чересчур холодно, то сыро. Прохожие таращатся на тебя, как полные идиоты, или, как бараны за пучком соломы, несутся по своим делам. Пытаешься разобраться в причинах своего мерзкого душевного состояния и теряешься перед лицом неразрешимых загадок человеческого духа. Тогда хватаешься за вычитанное в книгах словцо «депрессия», потому что все мы обязательно хотим дать название каждому своему недугу, физическому или душевному, и не находим себе места, пока не удастся этого сделать. Не будь у людей потребности давать всему названия, врачи умерли бы с голоду. И вот, когда ты, вцепившись в слово «депрессия», как в спасательный круг, носишься по воле волн в бескрайнем море своей тоски, неожиданно встречаешь старого приятеля, с которым давно не виделся. И тут же замечаешь, что он прилично одет, значит, водятся денежки, а у тебя самого в кармане — ни куруша, и тогда, если повезет, займешь у застигнутого врасплох дружка две-три лиры. Вот тут-то и начинаются чудеса! Моментально приходит облегчение, в душе воцаряется благодать, словно внезапный порыв ветра развеял туманную муть. Глядь, от тоски уже и следа нет. Ты взираешь на все довольными глазами и ищешь, с кем бы поболтать о том о сем. Так, дорогой, с помощью двух замусоленных бумажек ты достигаешь того, чего не мог добиться с помощью груды книг и длительных размышлений. Правда, чувство собственного достоинства не позволяет сознаться в том. что твой дух выкидывает свои головокружительные курбеты за столь дешевую плату. Ты пытаешься приписать перемену в настроении более возвышенным материям: облачность, допустим, поднялась на три сантиметра, и прохладный ветерок овеял твой затылок, или тому, что в этот миг тебя осенила удачная мысль. А между нами говоря, все как раз наоборот… Именно этим двум-трем лирам, которые вдруг завелись у тебя в кармане, ты обязан тем, что замечаешь прохладу ветра и даже можешь разумно мыслить… Вставай, дружок, мы уже у пристани. Вот увидишь: рано или поздно мы с тобой либо свихнемся, либо станем властителями мира. А пока попробуем раздобыть немного денег и выпить за наше блестящее будущее.



II

Нихад встал, но приятель не двинулся с места, и Нихаду пришлось потрясти его за плечо. Тот вздрогнул, но так и не обернулся. Решив, что Омер задремал, Нихад склонился и заглянул ему прямо в лицо. К своему великому изумлению он обнаружил, что Омер не сводит сосредоточенного взгляда с противоположной скамейки и при этом настолько поглощен увиденным, что утратил всякую связь с окружающим. Нихад поискал глазами: что могло заворожить приятеля? Но, не приметив ничего достойного внимания, снова положил руку Омеру на плечо.
— Вставай же!
Тот ничего не ответил, только покривился: оставь, мол. меня в покое.
— Что случилось? Куда ты смотришь?
Омер наконец повернул голову и коротко бросил:
— Садись и молчи!
Нихад повиновался. Пассажиры не спеша поднимались со своих мест и направлялись к выходу. Они заслоняли скамейку напротив, и Омер, чтобы не прерывать наблюдений, вытягивал шею, наклонялся то вправо, то влево. Не выдержав, Нихад толкнул его локтем. ' — Слушай, мне надоело! Скажи в конце концов, что ты высматриваешь?
Омер медленно повернул голову.
— Там сидела девушка. Ты видел? — проговорил он таким тоном, точно сообщил о непоправимом несчастье.
— Не видел. Ну что из этого?
— И я никогда раньше не видел.
— Что за вздор ты несешь?!
— Я говорю, что сроду не видел более прекрасного создания.
Нихад досадливо поморщился и снова встал.
— Нет, не стать тебе серьезным человеком, хоть ты и не дурак и поговорить мастер.
Какое-то время слабая ироническая улыбка еще дрожала на его губах, затем лицо приняло прежнее равнодушное выражение. Омер тоже поднялся. Встав на носки и вытянув шею, он принялся выискивать кого-то в толпе. Потом обернулся к Нихаду.
— Все еще сидит, — сообщил он. — Молчи и слушай! Это самые важные минуты в моей жизни. Не было случая, чтобы предчувствие обмануло меня. Произошло или вот-вот произойдет нечто роковое: мне кажется, я знал эту девушку еще до своего рождения, до сотворения мира. Как это объяснить? Неужели, чтобы ты понял, обязательно нужно сказать: «Я, безумец, влюбился с первого взгляда, пропал, погиб, сгорел!» Самое удивительное, что, кроме этих слов, мне вообще ничего больше не приходит в голову. Странно, что я вообще могу болтать с тобой. Каждая минута, проведенная вдали от нее, равносильна для меня смерти. Не удивляйся, что та самая смерть, которую еще недавно я почитал за высшее благо, перестала казаться привлекательной. Почему? Откуда мне знать? Да я и не собираюсь объяснять. Что толку? Только прошу тебя, не умничай сейчас, не умничай, пожалуйста! Посоветуй лучше, как мне быть! Если я сейчас потеряю эту девушку, вся моя жизнь уйдет на то, чтобы отыскать ее вновь. И длиться это будет недолго… Впрочем, ерунду я говорю… И тем не менее сущую правду. Никогда больше не видеть ее? Ничего страшней этого не могу себе вообразить. Подумай только, сейчас я не могу даже вспомнить ее лицо. Но уверен, что в глубине моей памяти, с давно забытых времен хранится четкий, словно высеченный в камне ее образ. Если я даже закрою глаза и смешаюсь с толпой, все равно неведомая сила приведет меня к ней.
Произнеся сей лихорадочный монолог, Омер и в самом деле сомкнул глаза и, схватив Нихада за руку, сделал несколько шагов. Пальцы его дрожали, как у человека в приступе малярии, и Нихад настороженно посмотрел на него. Хоть и привык он ко всякого рода сумасбродным выходкам приятеля, но такое сильное волнение все же поразило его.
— Странный ты человек! — только и мог он сказать. Влажная ладонь Омера еще крепче сжала его пальцы.
— Смотри, смотри! Она все еще здесь!
Нихад повернул голову и увидел на опустевшей скамье черноволосую девушку с нотной папкой в руках. Рядом сидела пожилая полная дама; обе оживленно беседовали. На таком расстоянии трудно было разобрать о чем. Девушка то умолкала с видом человека, окончательно решившегося на что-то, то снова произносила несколько фраз, словно сообщала об окончательно принятом решении. Взгляд ее был строг и прям, очертания подбородка свидетельствовали о сильной воле. Все в ней дышало простотой и естественностью. Порой ее рука в неторопливом, уверенном жесте опускалась на обитую клеенкой скамью; пальцы были тонкие, бледные, с коротко остриженными ногтями. Оглядев девушку с ног до головы, Нихад перевел глаза на приятеля, словно спрашивая его: «Ну что особенного ты в ней нашел?»
— Молчи, — пробормотал Омер глухим, точно со сна, голосом. — У тебя на лице написано, что ты намерен изречь какую-то глупость. Но я окончательно решился. Сейчас подойду к ней, возьму за руку и… — он умолк, на мгновенье задумался и продолжил: — …и, наверное, что-нибудь скажу ей. А может быть, она первая заговорит со мной. Уверен, она меня тотчас признает и не в силах будет этого скрыть. Хочешь, пойдем вместе, ты станешь рядом и послушаешь, о чем мы будем говорить. Разговор с девушкой, которую я знал еще до сотворения мира, должен быть необыкновенным!
Он потянул Нихада за рукав. Но тот вырвался.
— Тебе скандала хочется?
— Какого скандала?
— Она непременно позовет полицейского. И тот, не долго думая, заберет тебя в участок. Будет наука шалопаю! Какими глупостями набита твоя голова! Неужели ты никогда не научишься смотреть на себя и на окружающих как все нормальные люди? Так и будешь всю жизнь донкихотствовать — гоняться за выдуманными призраками? Неужто, зная, как мир банален, будешь весь век ждать от себя и других только необычайного? Минуту назад ты философски рассуждал о том, что в мире ничего нельзя изменить, и тут же собираешься совершить легкомысленный поступок, достойный только какого-то вертопраха. Чем же ты отличаешься от любого безумца, одержимого любовью? Не понимаю!
— Сейчас поймешь! — ответил Омер с видом оскорбленного достоинства. — Людям с птичьими мозгами, вроде тебя, ввек не постичь сложных, таинственных жизненных связей. Подожди-ка меня здесь!
Он направился к девушке. Нихад отвернулся и, глядя в открытое море, стал ждать неминуемого скандала.
Омер медленно приближался к незнакомке, не отрывая глаз от ее лица.
— Омер! — вдруг долетел до его ушей женский голос. — Как поживаешь? Где ты пропадал? — Он вздрогнул, словно очнувшись от глубокого сна, и перевел изумленный взгляд на пожилую спутницу девушки. Это была его дальняя родственница Эмине-ханым.
— Что же ты, милый мой, смотришь в нашу сторону и не замечаешь меня? — продолжала Эмине-ханым. — Я сижу и думаю: когда наконец догадается подойти, а он все болтает и болтает. Пошли, не то пароход увезет нас обратно.
Женщины поднялись.
— Ей-богу, тетушка, сам не знаю, как это вышло, — оправдывался ошарашенный Омер. — Занятия, работа. Никак не выберу времени. И потом, вы ведь меня хорошо знаете и не станете из-за этого обижаться.
Тетушка Эмине рассмеялась:
— Да, не мне, дружок, на тебя обижаться! Ведь ты даже матери и то ни одного письмеца за год не удосужишься послать. Ладно уж! Раз встретились, давай рассказывай, что поделываешь.
— Все по-старому, — сказал Омер, не отрывая глаз от спутницы тетушки Эмине. — Ничего нового.
Они поднялись на мост и направились к старому городу.
Скользнув взглядом по жирному затылку тетушки, Омер неожиданно встретился глазами с девушкой, которая за все это время не проронила ни слова. Она пристально смотрела на него, словно силясь что-то вспомнить. На щеках у нее дрожали тени от ресниц. Омер вопросительно глянул на тетушку.
— Ах да! Я ведь не представила ее тебе, — спохватилась Эмине, сразу же вспомнив о благородных манерах, которыми так любят щегольнуть анатолийцы, долго живущие в Стамбуле. — Впрочем, вы же знакомы. Посмотрим, посмотрим, вспомнишь ли ты Маджи-де. Она ведь доводится внучкой дяде твоей матери. Правда, когда ты уехал из Балыкесира, она была еще во-о-т такая. Маджиде живет у нас уже полгода. Играет на рояле, в школу специальную ходит.
Омер повернулся к Маджиде и протянул руку.
— Я учусь в консерватории, — пояснила она, отвечая на рукопожатие Омера, и сразу же опустила глаза.
Омер попытался припомнить из доброй сотни своих родичей, живущих в Стамбуле, Балыкесире и других городах, дядюшку своей матери и его внучку. Взглянув снова на Эмине, он заметил, что та чем-то обеспокоена. За спиной у девушки тетя делала ему знаки, которые, по всей видимости, означали: «При ней нельзя об этом говорить!»
Заинтересованный, он нагнулся к Эмине, и та быстро прошептала:
— Молчи. Не спрашивай, что с нами случилось! Зайдешь, расскажу.
Она многозначительно посмотрела на девушку, и Омер уловил в ее лице тревогу и сострадание.
— Бедняжка еще ничего не знает, — шептала ему прямо в ухо тетушка, — никак не решусь ей сказать. Неделю назад мы получили известие, что у нее умер отец. Прямо не знаю, как быть.
Омер вдруг почувствовал, как в нем шевельнулось что-то похожее на радость, но уже в следующее мгновенье он укорил себя. «Стыдно радоваться смерти ее отца только потому, что это несчастье может быть тебе на руку, — рассуждал про себя Омер. — Но, увы, в каждом человеке таится корыстолюбец, которому нет никакого дела до морали. Он дает свою оценку событиям и всегда одерживает верх».
Тетушка истолковала его задумчивость по-своему — как признак искренней скорби по поводу смерти родственника.
— Зайди к нам, — снова шепнула она. — Я все тебе расскажу. Долгая история…
Они подошли к трамвайной остановке на Эминеню. Здесь тетушка Эмине и Маджиде распрощались с Омером. Молодой человек долго смотрел им вслед, безотчетно надеясь, что девушка обернется. Но она не оглянулась; стройная, тонкая, она легко ступала в своих туфельках на низком каблуке, казалось, плыла над мостовой. Потом вскочила на подножку трамвая и подала руку тетушке Эмине.
Омер все еще следил за ней глазами, когда чья-то тяжелая ладонь легла ему на плечо. Он подскочил. Позади него стоял Нихад и с грозным видом ждал объяснений.
— Ну и ловок же ты, братец! — сказал он, видя, что Омер и не думает оправдываться. — Когда ты подошел к ним на пароходе, я отвернулся, только б не быть свидетелем скандала. Через некоторое время глянул, а вас уже и след простыл. Потом, смотрю, вы запросто беседуете на мосту, я и пошел за вами. Значит, девчонка оказалась из тех?.. А у старухи вид действительно вполне профессиональный.
Омер усмехнулся:
— Разумеется, ничего другого и не может прийти в твою блаженную башку. Ты не успокоишься, пока не придумаешь какое-нибудь примитивное объяснение. «Он не знаком с этой женщиной. Подошел к ней, заговорил. Она не позвала полицию. Значит, она из „тех“!» Вот ход твоих мыслей. Просто и понятно, ведь ничего необычайного в жизни не случается. — Он постучал Нихада по лбу. — Я предпочел бы вовсе не иметь мозгов, чем иметь этакие убогие. Никакого воображения!
— Хорошо, дорогой, — возразил Нихад, не обращая внимания на иронию приятеля. — Что же в таком случае произошло? Не успел ты к ней подойти, как она воскликнула: «Ах, откуда ты взялся, мой суженый, предназначенный мне в мужья еще до сотворения мира!» — и бросилась тебе на шею. Предположим, так оно и было. Но ни за что не поверю, чтобы эта толстая тетка могла спокойно отнестись к вашему мистическому знакомству.
— Оказывается, мы родственники, друг мой! — сказал Омер таким тоном, будто сообщил величайшую тайну. — Я никого и ничего не видел, кроме девушки. А ведь рядом с ней сидела моя знаменитая тетушка Эмине. Девушка — ее дальняя родственница. Ее зовут Маджиде. Она учится в консерватории. Неделю назад у нее умер отец, но она еще не знает об этом. Нихад покачал головой:
— Да наделит Аллах живых здоровьем! — Потом бросил насмешливый взгляд на Омера. — Значит, это и есть твое роковое, необъяснимое знакомство? Эх, мой мальчик, чем больше стараешься ты обнаружить сверхъестественные явления, тем на все более обыденные наталкивает тебя жизнь. Боюсь, так будет продолжаться до конца дней твоих и ты отыдешь к праотцам, так и не свершив ничего, что заставило бы всех раскрыть рот от удивления. Помереть можно со смеху, ей-богу! Выходит, девица, с которой ты изволил познакомиться еще до сотворения мира, оказалась твоей родственницей. Наверняка в детстве вы вместе играли, и в каком-нибудь уголке твоей памяти сохранилось воспоминание о ней. Но у тебя мозги всегда в лихорадке, и поэтому все немедленно окуталось пеленой необычайной таинственности. М-да, с тобой не соскучишься!
Омер кивнул головой.
— Действительно, наше знакомство оказалось самым заурядным. А вот чувства мои именно таковы, как я говорил. Я убежден, нас связывает нечто, не зависящее ни от моей, ни от ее воли. Посмотришь, как часто я буду теперь заходить к тетушке Эмине.
Нихад расхохотался.
— И это сверхоригинальное знакомство завершится обоюдной любовью двух родственников, не так ли? А ты прославишься, как единственный в мире молодой человек, соблазнивший собственную кузину. Ну что ж, дай бог счастья!
Омер не стал возражать, и вскоре разговор принял другое направление: приятели принялись обсуждать, где бы выпить сегодня вечером, и быстрым шагом направились в сторону Беязида.



III

Нельзя сказать, чтобы Маджиде вовсе не замечала, как странно с ней обращаются в последнее время в доме тетушки Эмине. Она догадывалась, что неспроста. Но с кем бы она ни пыталась заговорить на эту тему, неизменно слышала в ответ: «Что ты, душечка! Нам нечего скрывать! Напрасно беспокоишься».
Несколько раз тетушка Эмине подходила к девушке с таким видом, будто собиралась сообщить нечто важное, но несла какую-нибудь чепуху и быстро исчезала. С ее дочерью Семихой у Маджиде не сложились отношения. Семиха считала, что Маджиде слишком много воображает о себе, и, чтобы не уронить собственного достоинства, держалась с ней холодно и высокомерно.
Дядюшка Талиб приходил домой из своей лавки на Ягискелеси[37] поздно, усталый и мрачный. Он вообще не имел обыкновения обсуждать что-либо с домашними. Поужинав, брал газету и принимался терпеливо разбирать по складам слова и фразы, набранные крупным латинским шрифтом. Благодаря введению латинского алфавита он, еще совсем недавно неграмотный человек, научился читать и писать.
На помощь Нури, сына тетушки Эмине, тоже рассчитывать не приходилось. Он учился на последнем курсе унтер-офицерской школы и бывал дома раз в неделю, а то и реже.
Хотя Маджиде жила у тетушки более полугода, ни с кем у нее так и не установились близкие отношения, и поэтому особенно упорствовать ей было неудобно. Собственно говоря, дом тетушки Эмине мало отличался для нее от обычного пансиона. Утром, захватив с собой ноты, она уходила в консерваторию, возвращалась под вечер и еще до наступления темноты запиралась у себя в комнате. Именно эта ее замкнутость и раздражала Семиху больше всего.
Что же касается тетушки, то она жила своими интересами и почти не обращала внимания на тихоню-племянницу, ее вполне устраивало, что видятся они не чаще двух раз в сутки. Перед гостями, приходившими обычно днем, в отсутствие девушки, тетушка хвасталась ею, как «большим знатоком музыки», намекая тем самым на культурность своей семьи. Но поскольку девушка никогда не участвовала в вечеринках, которые устраивала хлебосольная Эмине и на которых веселились на провинциальный манер, то тетушка вскоре усомнилась в музыкальных способностях племянницы. Иначе как объяснить ее пренебрежение народными песнями и игрой на сазе[38].
Дела дяди Талиба в последние годы шли неважно, но в доме и виду не подавали, что с деньгами стало туговато, и по-прежнему радушно принимали родственников из провинции, гостивших нередко по нескольку месяцев. Вот почему с таким нетерпением здесь поджидали ежемесячного перевода в сорок лир, который делал для Маджиде ее отец.
Сам дядюшка Талиб смотрел на племянницу лишь как на источник этих ежемесячных денежных поступлений, хотя сорок лир, бесспорно, не бог весть какие деньги, тем более для дома, где привыкли жить на широкую ногу. Дядюшка Талиб с каждым днем все больше запутывался в долгах. Было совершенно очевидно, что вести торговлю по старинке нельзя, но он по-прежнему не терял надежды справиться с трудностями. Ведь прежде ему это удавалось. Однако не осталось в нем былой страсти к риску и переменам, да и старые, похожие на него купцы почти перевелись. Рынок, особенно торговлю мылом и жирами, ныне захватили ловкие, поднаторевшие в делах молодые и богатые дельцы. Торговцы, которые не могли выдержать конкуренции с ними, были оттеснены, многие разорились.
Эта борьба за существование продолжалась уже лет десять и обошлась Талибу-эфенди в несколько сот акров земли и две-три сотни оливковых деревьев. Из трех некогда принадлежавших ему домов на задворках квартала Шехзаде-баши у него остался лишь один — тот, в котором он жил сейчас с семьей. В последнее время значительная часть жемчугов и ожерелий из золотых монет, принадлежавших самой тетушке Эмине, тоже отправилась на Сандал-бедестани[39].
Эмине-ханым, как только при ней заходила речь о том, что дела идут все хуже и хуже, неизменно разражалась слезами. Когда же приходилось продавать что-нибудь из ее многочисленных драгоценностей, утонченная дама укладывалась в постель с несносной мигренью. Однако страдания ее длились от силы двадцать четыре часа. При первом же удобном случае она собирала вновь своих острых на язычок стамбульских подружек и устраивала вечеринки с музыкой и плясками. Сложные чувства испытывали сейчас ее неразлучные приятельницы, которые в лучшие времена вместе со всеми своими чадами и домочадцами кормились от щедрот Эмине. Они считали непристойным покинуть своих покровителей, когда те оказались в затруднительном положении, да и не хотелось искать другое место, где можно было бы так же удобно устроиться, пока не будут съедены последние крохи. А уж они-то знали, что в этом доме отнюдь не все источники иссякли.
Земляки из Балыкесира, привыкшие бездельничать у себя в провинции и не видевшие ничего дурного в том, чтобы по нескольку месяцев пить, есть и развлекаться в Стамбуле за чужой счет, частенько наезжали к тетушке Эмине. И эти наезды для семейного бюджета Талиба-эфенди были подобны сокрушительным ударам молота.
Маджиде все видела, понимала, но не находила в этом ничего особенного. Сколько она себя помнила, в доме ее отца в Балыкесире происходило то же самое. И там ни о чем другом не говорилось, кроме как о денежных затруднениях, о плохих видах на урожай, о том, что такие-то земли придется заложить, такие-то виноградники — продать, о том, как раздобыть деньги под проценты, чтобы уплатить по банковским счетам, и тому подобном. Ее мать, так же как тетушка Эмине, закатывала истерики всякий раз, когда приходилось продавать хотя бы одну золотую монету из се мониста, а отец, приходя домой и молча перебирая четки, погружался в нескончаемые расчеты.
Эти картины окружали Маджиде с детства. Но ее удивляло другое: неужели всем этим полям, виноградникам, домам, оливковым рощам, золотым ожерельям, драгоценностям действительно не будет конца?! Богатства, накопленные целыми поколениями, беспрерывно перемалывались на жерновах новых времен, но конца им пока не было видно. Долги каким-то образом умудрялись отдавать, поля засевать или продавать. Невест выдавали замуж не хуже, чем прежде, и во время свадеб родственники извлекали из тайников бриллиантовые серьги и жемчужные ожерелья.
И если среди всей этой кутерьмы Маджиде не только выросла, но и получила образование, этим она прежде всего была обязана воле случая. Случайно она не умерла от одной из многочисленных болезней, которыми переболели все члены семьи. Случайно ее не заставили сидеть дома после окончания начальной школы. Если бы ее отца не выбили из колеи бесконечные затруднения, он ни за что не поддался бы на уговоры учителей и не позволил бы дочери учиться дальше, а выдал бы ее замуж, как и старшую, в четырнадцать лет.
Только в первом классе средней школы судьба Маджиде перестала всецело зависеть от случайностей.
Девочку поздно отдали в школу, и когда она перешла в седьмой класс, ей минуло шестнадцать; она была уже совсем взрослой девушкой, серьезной и с независимым видом дочери знатного человека. Одноклассницы сторонились ее. Она занималась только уроками и была полностью предоставлена самой себе. Никто не интересовался ее успехами, и некому было направить ее на тот или иной путь. Мать изредка заходила к ней в комнату, но только для того, чтобы сказать, что такое-то платье находит слишком пышным, а такое-то — очень уж узким. Затем она пожимала плечами, словно говоря: «Надоело мне с тобой возиться!» — и уходила к себе. Так как большинство девушек ее круга посещали школу, мать не считала учение чем-то предосудительным, но в то же время не скрывала от дочери, что предпочитает как можно скорее выдать ее замуж.
С каждым днем все более чужим становился для Маджиде отцовский дом, с его просторными жилыми комнатами и кладовыми на первом этаже, примыкающими к мрачному, полутемному, мощенному мраморными плитами огромному залу, и с таким же огромным залом и комнатами на втором этаже. Все, о чем Маджиде слышала на уроках, читала в книгах, вся ее школьная жизнь были невероятно далеки от устоявшейся, словно окаменевшей пятьдесят лет назад жизни в этом доме. И совсем неуместными выглядели здесь ее книги, в беспорядке наваленные на полках в шкафах орехового дерева, с резными дверцами, платья и школьные передники, разбросанные по комнате. Девушка прочла множество романов. И хотя большинство из них она захлопывала со странным чувством брезгливости, тем не менее книги с необычайной яркостью раскрыли перед ней иной, отличный от ее собственного, мир. Романы не давали представления о добре и зле, но в них была, по крайней мере, настоящая жизнь.
Маджиде мало общалась с другими девушками, и не только потому, что любила одиночество. Она просто не находила удовольствия в беседах со сверстницами. Разговоры этих тринадцати — шестнадцатилетних школьниц вызвали бы краску на лице взрослого человека. Они всегда пренебрежительно разговаривали с мальчиками, учившимися вместе с ними, но между собой разбирали их достоинства и недостатки в таких выражениях, которые не оставляли сомнений в их осведомленности. Маджиде не могла сдержать любопытства и с интересом прислушивалась к их словам, но потом, оставшись одна, испытывала непреодолимое отвращение и всякий раз решала больше не обращать внимания на своих товарок.
Все разговоры подружек были похожи один на другой. Девочки собирались группами в школьном саду и, поджимая губы, шептались о том, что у Ахмеда, мол, руки белые и нежные, у Мехмеда губы толстые и что такой-то преподаватель слишком часто украдкой посматривает на одну из учениц, а преподавательница рукоделия никак не найдет себе мужа.
Поначалу Маджиде считала эту болтовню просто глупой. Позже, когда книги раскрыли перед ней иной мир и пробудили в ней мечтательность, разговоры соучениц стали ей противны. Каждое их слово грязным пятном ложилось на прекрасный мир, созданный воображением девушки. Перед глазами Маджиде не раз проходили живые картины будущего. Но она ни с кем не делилась, хранила свои сокровенные мечты как драгоценность и даже боялась часто предаваться им, чтобы не исказились прекрасные образы.
Как раз в этот период, когда она училась в седьмом классе, одно приключение окончательно отдалило ее от одноклассниц. Собственно говоря, это нельзя было даже назвать приключением. Все, что родилось и выросло тогда в ее душе, она не выдала никому даже взглядом.



IV

Еще в начальной школе Маджиде обратила на себя внимание музыкальными способностями и красивым голосом. В пятом классе уроки пения вел некий Неджати-бей. Он преподавал почти во всех школах Балыкесира. Это был уже довольно пожилой человек. Войдя в класс, он вынимал из футляра свой кларнет и принимался наигрывать однообразные мелодии, предоставляя детям возможность подтягивать кто во что горазд.
В душе Неджати-бей горел любовью к искусству и даже сам пытался сочинять песни на слова своих коллег учителей — любителей изящной словесности. Авторы нещадно насиловали смысл, пытаясь втиснуть его в определенный размер стиха, ритм и рифмы у них выходили корявые, да и музыка Неджати не отличалась высокими достоинствами. С годами, угнетенный собственной бездарностью, Неджати-бей опустился и обозлился на весь мир. ч При каких обстоятельствах Неджати-бей обратил внимание на Маджиде, неизвестно, но вскоре стал уделять девочке много времени. Получив согласие ее отца, он после школьных занятий водил Маджиде и еще двух своих учениц в Союз учителей. Здесь, на старом разбитом рояле, он давал им уроки музыки. Быстрые успехи Маджиде удивляли других учеников. На вечере, устроенном по случаю окончания начальной школы, она исполнила на рояле несколько пьес. Для новичка, занимавшегося всего восемь месяцев, она играла очень хорошо. Среди собравшихся в зале родителей, учителей и чиновников никто ничего не смыслил в музыке, но аплодировали ей долго и восторженно.
Когда Маджиде перешла во второй класс средней школы, Неджати-бей переехал в другой город, и за все каникулы девушка почти не подходила к роялю. Ей не хотелось одной ходить в Союз учителей, а если бы даже захотелось, то вряд ли это одобрили бы ее домашние.
Но когда начались занятия, в школе появился новый преподаватель музыки. Это был совсем молодой человек, высокий, коротко остриженный, черноволосый. Его звали Бедри На его круглом лице, казалось, все время блуждала рассеянная улыбка, и поэтому девушки с первого же дня стали подсмеиваться над ним. Вначале Бедри очень сердился на них. Он то и дело заливался краской, по нескольку минут не мог раскрыть рта и молча кусал губы, но потом на лице его снова появлялась прежняя блуждающая улыбка. Оглядев учеников, он садился за рояль и продолжал свои объяснения. Музыкальный класс, большой и всегда холодный, был удобным место для всяческих проказ. Мальчишки позволяли себе здесь самые отчаянные шалости, а девушки шушукались, прикрыв рот платочками, и то и дело разражались смехом.
— Ведите себя достойно! Прошу внимания! — говорил Бедри — на большую строгость он не был способен.
Бедри пытался заглушить шум и смех в зале громкой игрой на рояле или же просил учеников спеть что-нибудь хором. Но это мало помогало. Тогда за застекленной дверью класса вырастала фигура директора школы Рефик-бея. Он окидывал презрительным взглядом молодого преподавателя, неспособного навести в классе порядок, и, насупив брови, призывал учеников к тишине. Класс отвечал ему заискивающими улыбками.
Мало-помало Бедри привык. Большинство учеников было так плохо воспитано и избаловано, что их невозможно было урезонить ни окриками, ни просьбами. Даже на уроках самого директора стоял шум, как на базаре. Только на уроках истории да турецкого языка бывало тихо, так как историк частенько давал волю рукам, а преподаватель турецкого имел пристрастие к плохим отметкам, за что и был прозван ребятами «Нулем».
Когда Бедри узнал, что в других школах творится то же самое, он перестал обращать на это внимание и стал заниматься только с теми учениками, которые интересовались музыкой.
Вначале Маджиде сидела в углу, и Бедри заметил ее не сразу. Но вскоре все внимание молодого-преподавателя сосредоточилось на ней. С жаром человека, сделавшего необыкновенное открытие, он принялся рассказывать другим преподавателям и директору о незаурядных способностях девушки, пытаясь убедить их в том, что ею необходимо специально заняться. Его слушали с большим вниманием, одобрительно кивая головами, но за спиной ухмылялись и многозначительно переглядывались.
Что же касается Маджиде, то она по привычке, выработанной еще во время занятий с Неджати-беем, пожалуй, ни разу не взглянула в лицо своему новому преподавателю. Она смотрела только на ноты да на пальцы Бедри, изредка погружаясь в свои неясные мечтания. Темы бесед учителя и ученицы никогда не выходили за пределы того музыкального отрывка, над которым они работали. Оба они, как все люди, сознательно или бессознательно увлеченные искусством, были слепы ко всему, что его не касалось. Эти беспечные отношения между молодым учителем и девушкой, возможно, продолжались бы еще долго, если бы сам директор Рефик-бей не помог им взглянуть на самих себя другими глазами и не направил их мысли в сторону, весьма далекую от музыки.
Однажды вечером Бедри сидел в учительской и писал письмо матери в Стамбул. Обратив внимание на то, что по всей школе стало совсем тихо, он быстро закончил письмо и выбежал в коридор. Бедри жил в здании школы, и так как ему не хотелось сегодня выходить на улицу, он намеревался отправить письмо с кем-нибудь из учеников. Выглянув в школьный сад и увидев, что все уже ушли, Бедри вернулся к себе, уже надел было шапку, как вдруг услышал, что кто-то играет в музыкальном классе на рояле.
«Наверное, это Маджиде, — подумал он. — Отдам-ка ей письмо, пусть отправит». Когда он вошел в класс.
Маджиде уже закрыла инструмент и взяла в руки сумку.
— Я немножко позанималась, эфенди, — робко сказала она, направляясь к двери.
Бедри уступил ей дорогу.›
— Будешь проходить мимо почты, опусти письмо! Девушка положила письмо в сумку и, сделав реверанс, попрощалась с учителем:
— До свидания, эфенди!
— Не забудь про письмо!
— Не забуду, эфенди!
Маджиде вышла в сад и быстро зашагала по усыпанной песком дорожке. Когда Бедри возвращался в учительскую, навстречу ему из темного угла коридора выскочил директор. Прошмыгнув мимо Бедри, он выбежал в сад. Возбужденный вид Рефик-бея и его странное поведение удивили Бедри. Но он не стал над этим задумываться.
На следующий вечер Бедри должен был после уроков заниматься музыкой с Маджиде. Когда он вошел в класс, там сидели все семь учеников, с которыми он занимался дополнительно.
— Сегодня не ваш день. Зачем же вы остались? — спросил Бедри, в душе польщенный тем, что ученики так заинтересовались музыкой.
Девушки многозначительно переглянулись. А Маджиде, сидевшая в первом ряду, покраснела и опустила голову.
— Директор приказал всем заниматься вместе, — сказал один из мальчиков.
Бедри недоуменно пожал плечами и раскрыл ноты. Прослушав Маджиде и еще двух учеников, он сказал:
— Остальные завтра вечером!
Отпустив детей, Бедри пошел к директору — выяснить, чем вызвано столь странное распоряжение. Но, не найдя его в кабинете, вернулся к себе, оделся и вышел немного погулять. Шагах в десяти впереди себя он заметил учеников, с которыми только что занимался. Бедри поравнялся с ними, и некоторое время они шли вместе. Школьники, вопреки обыкновению, были какие-то притихшие.
— Вам, конечно, полезно всем присутствовать на уроках, — сказал Бедри, — но при условии, что вы будете внимательны и своей болтовней не станете мешать другим.
Ученики продолжали молчать. Надо было что-то сказать, и Бедри спросил Маджиде:
— Ты не забыла тогда про письмо?
Девушка страшно смутилась и залилась краской. Остальные опустили головы: кое-кто тоже покраснел, другие кусали губы, чтобы не рассмеяться.
— Ваше письмо взял господин директор, эфенди, — еле слышно произнесла Маджиде.
Бедри даже остановился от неожиданности.
— С какой стати?
— Не знаю, эфенди, только я вчера вышла в сад, как он догнал меня и потребовал, чтобы я отдала ему ваше письмо. Когда я достала конверт, он спросил: «Что там написано?» — «Не знаю, говорю, Бедри-бей просил опустить его в ящик». Тогда он прочел адрес и сказал: «Хорошо, хорошо. Ступай и больше не берись носить писем на почту». А ваше письмо он передал Энверу из третьего класса, чтобы тот опустил его в ящик.
Учитель промолчал. У площади он распрощался с учениками и пошел в кофейню, где обычно собирались учителя. Все его коллеги были уже в сборе. Кто играл в карты, кто в кости, а кто просто наблюдал за игрой и давал советы игрокам.
В дальнем углу Бедри увидел директора, тасовавшего колоду карт. Он сидел, поджав под себя одну ногу. Его шляпа лежала рядом на стуле. Время от времени он почесывал свою лысину, потом снова принимался тасовать карты.
Вначале он сделал вид, что не замечает Бедри. Но, увидев, что тот направляется к его столу, любезно предложил:
— Присаживайтесь, милейший! Сюда, сюда! Что будете пить?
— Благодарю, ничего! Мне необходимо с вами переговорить, сейчас же!
Партнеры директора недовольно покосились на Бедри, который редко заходил в кофейню, а теперь пришел и испортил им игру.
— Як вашим услугам, милейший! Только вот закончу партию. У вас срочное дело? Ну, хорошо… — Он обернулся к одному из наблюдавших за игрой: — Сыграй-ка один кон за меня. Только смотри в оба, а то я уже третий раз ставлю.
Он встал и отвел молодого человека в сторонку. Бедри не знал, с чего начать разговор. Но директор опередил его:
— Вы, наверное, хотите поговорить об этом письме? Я ждал вас с самого утра. Но так как вы не пришли, я подумал, что вы сами поняли свою ошибку. Дорогой мой, вы много ездили по белу свету, много видели, но у нас свой опыт. В таких маленьких городках, как наш, необходимо обдумывать каждый свой шаг. Здесь не Германия. Вы ведь бывали в Германии, не так ли?
— Нет, в Вене.
— Ну, это все равно. В общем, здесь не Европа. Правда, мы хотим походить на Европу. Но не все делается сразу. Помаленьку, полегоньку…
Резким движением руки Бедри оборвал директора.
— Зачем вы все это говорите? — спросил он. И, помолчав, добавил: — Почему вы взяли письмо? И почему не вернули его девушке, когда прочли адрес, а отправили с другим учеником?
Он понимал, что назревает крупная ссора, и чувствовал, что не может ее предотвратить.
— Для того, чтобы выручить вас, — положив ему руку на плечо, сказал Рефик-бей лицемерно-искренним тоном. — Чтобы избавить вас от сплетен, которые тотчас поползли бы по всему городу!
— Вы что? За дурака меня принимаете, что ли? — хрипло выкрикнул Бедри. — Кроме вас, никто и не видел, что я послал эту девушку с письмом на почту! А если даже и видел, то вряд ли кто, кроме вас, мог придумать такую пакость! — Бедри вскочил. Лицо его побелело. — Мне противно даже говорить с вами на эту тему, не то что давать объяснения. Какая гнусная клевета…
Рефик-бей потянул его за рукав и усадил на место.
— Ваше возмущение, может быть, и справедливо. Но, уверяю вас, я только исполнил свой долг. Я убежден в ваших добрых намерениях. Однако вы всегда должны помнить: здешняя публика такова, что большинство окружающих может усмотреть в этом дурной умысел.
— Вы опозорили меня перед учениками!
— Если бы я не сделал этого, вы были бы еще больше опозорены!
— Как я теперь буду смотреть им в глаза?!
— Ну что вы, душа моя! Это обычная история. Не стоит так расстраиваться. Достаточно впредь быть более осмотрительным!
Рефик-бей встал. Партия, за которой он все это время следил краем глаза, окончилась. Приятель, который сел вместо него, проиграл. Желая поскорей закончить разговор, директор сказал:
— Завтра в школе мы все подробно обсудим. Пройдет время, и вы сами признаете, что я был прав: Да, — добавил он, сделав вид, что только сейчас об этом вспомнил, — я счел более удобным, чтобы вы занимались со всеми учениками одновременно. Уже пошли всякие разговорчики, а мы ни в коем случае не можем рисковать репутацией школы, тем более что она смешанная!
Когда Рефик-бей снова уселся за карты, партнеры вопросительно уставились на него.
— Ничего, — ответил он. — Этот молодой человек, наверное, думает, что все кругом идиоты! Мы еще и не таких видали! Подпусти только таких волков к стаду молоденьких девушек! Надо же когда-нибудь дать им понять, что мы не слепые.
Директор стал тасовать карты.
— Теперь-то я с вами разделаюсь, — сказал он партнерам, и, словно размышляя вслух, продолжал ворчать, сдавая карты: — Сколько лет я директорствую и ни разу не допускал в своей школе ничего подобного. Неужели мне теперь из-за этого хлюста потерять доверие родителей?
Бедри все еще сидел в углу. Скандал, которому он даже радовался в глубине души, так и не состоялся. Все резкие слова, приготовленные им по дороге в кофейню, пропали. Было бесполезно не только защищаться, но даже ругать этого человека. Ведь низость, о которой Бедри было стыдно даже подумать, он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Что бы Бедри ни сказал, он получил бы ответ, который делал бесполезными дальнейшие возражения. Бедри был беззащитен перед этими людьми, так как они не допускали мысли о том, что можно быть искренним, честным и правдивым, а были убеждены, что всеми движут лишь низкие побуждения. Молодой человек вышел из кофейни и вернулся в школу. Ему даже не хотелось прикасаться к инструменту. Он порылся в своем вещевом мешке, вынул первую попавшуюся книгу и постарался углубиться в чтение.



V

Вернувшись домой, Маджиде сразу поднялась к себе. Положила в угол сумку. Сняла передник. Потом достала учебник географии и, усевшись на миндере[40], принялась за уроки. По два раза читала одну и ту же страницу, не понимая, что читает, все никак не могла сосредоточиться. Она сжала зубы и насупила брови, дыхание у нее стало прерывистым, руки задрожали. Наконец она отбросила книгу в угол и, растянувшись на миндере, зарыдала. Боясь, как бы не услышали плача, она вцепилась зубами в набитую морской травой подушку.
Она плакала от злости, только от злости, — на директора, на подруг, на домашних, на самое себя, но больше всего на Бедри.
Как они смеют? Как смеют унижать ее, насмехаться, впутывать в какую-то мерзость! Как после этого всего она явится в школу? Не ходить? Но тогда придется объяснять, почему она не хочет ходить в школу, начнутся суды-пересуды. Одна только мысль об этом пугала ее.
Вчера вечером после разговора с директором она пыталась перебороть себя. Это ей удалось, но сегодня в школе она заметила, что подруги переменили свое отношение к ней. Новость уже облетела всю школу. И те, кто принимал ее замкнутость за самомнение или же завидовал ее способностям, перешли в открытую атаку. — Ну и ну, вот, оказывается, какие у нас дела творятся, а мы и не знали! — говорили они так, чтобы слышала Маджиде. — Молодец господин директор! А взгляды их были куда красноречивее слов. Маджиде не была ни гордячкой, ни самонадеянной. Скорей наоборот, ей не хватало уверенности в себе. И сейчас она не понимала, почему соученицы стали уделять ей столько внимания. Разве человека может занимать что-нибудь больше, чем собственные мысли, неудачи, страхи, недостатки! Ей казалось, что на глаза подруг надеты какие-то волшебные очки, которые мешают им видеть самих себя. Иначе чем объяснить их идиотскую слепоту? Какая-нибудь из ее товарок, случалось, язвила по поводу подпиленных ногтей подруги, хотя всем было известно, что сама она румянится и красится хной, которую потихоньку таскает у матери. Другая как-то в воскресенье ходила гулять с мальчишками; скандал разразился на весь город, ее вызвали на дисциплинарный совет и на неделю исключили из школы. Но через два дня она, даже не краснея, возмущалась: «Господи боже мой! Смотрите-ка, Айше гуляет с Ахмедом! Совсем стыда у них нет».
Когда Маджиде не нравилось что-либо в поведении других, она прежде всего спрашивала себя: «А не поступаю ли я сама так же?» Наверное, ни одна из ее подруг ни разу в жизни не задала себе подобного вопроса. И вот сейчас ее охватило глубокое презрение: как могла она принять всю эту историю близко к сердцу? «Пусть себе ехидничают, а я не буду обращать внимания», — решила девушка. Она встала, умылась. Вернувшись к себе, взяла в руки учебник и спокойно принялась за уроки.
Время от времени она отвлекалась, перед ее глазами возникали насмешливые лица подружек, сконфуженный и возмущенный Бедри. Но, тряхнув головой, она упрямо сдвигала брови и снова погружалась в чтение.
На следующий день школа вовсе не показалась ей страшной. Еще по дороге она заметила, что чувствует себя совершенно свободно. Ноги быстро и легко несли ее по разбитым тротуарам, словно ее ждала добрая весть. До начала уроков и во время перемен она убедилась, что подруги нашли новые темы для злословия и что случай с письмом будет окончательно забыт гораздо раньше, чем ей казалось. Она вздохнула облегченно, хотя и немного печально, так как никогда не занимала большого места в сердцах своих соучениц, никогда долго не оставалась центром внимания класса.
Через несколько дней жизнь вошла в обычную колею. Только теперь они занимались музыкой всемером. Бедри был более рассеян и даже больше, чем прежде, раздражителен. Он мог иногда накричать из-за пустяков, но потом, словно прося извинения, делался мягче и вежливее обычного. Особенно деликатен и мягок был он с Маджиде. Казалось, он понимал, сколько огорчений пережила из-за него девушка. Он всячески старался дать ей понять, что не виноват в случившемся. Изредка, сталкиваясь в коридоре, они обменивались короткими взглядами и замечали, что понимают друг друга. Иногда во время уроков, когда Бедри проходил мимо класса, Маджиде хорошо слышала, как замедляются его шаги у застекленной двери, и чувствовала, что его глаза ищут ее.
Между ними установилось взаимопонимание двух людей, с которыми обошлись одинаково несправедливо. На Маджиде сильно действовали задумчивость и мрачность Бедри. Возвращаясь домой по вечерам, она нарочно отставала от подруг, чтобы еще раз издали увидеть Бедри, как он идет в город по каким-нибудь делам. Она тайком провожала его взглядом, пока он не скрывался за углом. Ей бывало неприятно, когда он слишком долго разговаривал с какой-нибудь девушкой в классе, хотя она и не хотела себе признаться в этом. Порой она задавалась вопросом: «Может быть, директор был прав?» Но, вспомнив, что ее отношение к Бедри переменилось лишь после вмешательства директора, она пыталась оправдаться перед своей совестью.
Казалось, все в классе забыли о недавнем происшествии. Но стоило Бедри подойти к Маджиде и перекинуться с ней несколькими словами, как все опять многозначительно переглядывались. Это смущало Маджиде и, как ни странно, еще более сближало с Бедри. Теперь уже она на каждом уроке то и дело посматривала на дверь, с замиранием сердца ожидая, когда Бедри пройдет по коридору. Стоило ей услышать шаги в коридоре, как она поворачивалась к двери. Обычно она не опускала глаз, а смело отвечала на долгие взгляды Бедри, гордясь собственной храбростью. Однако ее характер и положение Бедри не позволяли им сблизиться. Ни на уроке, ни на перемене, ни после уроков молодой человек не пользовался возможностью поговорить с Маджиде, лишь иногда украдкой смотрел на нее таким взглядом, словно хотел без слов выразить свои чувства. Директор, сам того не желая, заставил его взглянуть на Маджиде другими глазами. Берди сделал для себя новое открытие: девушка выделяется из числа ровесниц не только незаурядным музыкальным дарованием, но и внешностью. Его поразила красота ее рук, шеи, глаз. В ее манере говорить и держаться не было ничего наигранного. Собеседнику в лицо она смотрела открыто и смело, с такой естественной простотой, какая редко встречается у женщин.
Бедри с нетерпением ждал урока, на котором должен был увидеть ее. Она снилась ему по ночам. Но, приходя на урок, он не обращал на Маджиде и половины того внимания, которое уделял другим ученикам. Очевидно, боялся бросить тень на девушку. Он не хотел, чтобы их отношения превратились в пошлую любовную интрижку между учителем и ученицей, которые случаются в каждой школе. Кроме того, ему не приходилось много заниматься с Маджиде, потому что она была усидчивее и способнее других.
И еще одна причина побуждала его к сдержанности в проявлении чувств: Бедри был музыкантом, натурой артистической. Подверженный внезапным и сильным порывам, он страшился большой, всепоглощающей любви. Вот почему сухостью своего обращения он старался отдалить девушку от себя. Но, откровенно говоря, удавалось ему это плохо.
Когда он думал, что на него никто не смотрит, он бросал на нее взгляд, полный нежности и восхищения, и вовсе не испытывал огорчения, видя, что девушка замечает это. Он ценил сдержанность Маджиде. Если бы она хоть чем-нибудь выразила радость или удовлетворение, это огорчило бы его не меньше, чем ее холодность и безразличие. Оба вели себя по-детски: Маджиде и впрямь была почти ребенком, а Бедри — художником, то есть взрослым ребенком.
Тем временем учебный год кончился, наступили каникулы. Бедри вернулся в Стамбул, к своей матери. Маджиде почти не покидала большой деревянный дом отца. У молодых людей не осталось ничего на память друг о друге, кроме нескольких групповых фотографий, где они были сняты в школьном саду и на прогулке в День Пятого мая[41]. Не образы друг друга они сохранили надолго в своей памяти, а воспоминания о сильных чувствах, которые они действительно пережили, и о тех, которые испытывали лишь в своем воображении.
На станцию Бедри ехал в коляске. По дороге он увидел Маджиде вместе с несколькими соученицами. Они поклонились учителю, и хотя Бедри и Маджиде не осмелились даже посмотреть друг на друга, им показалось, что они обменялись долгим-долгим взглядом.
В сентябре, когда снова начались занятия, в школе появился новый преподаватель музыки. Говорили, что Бедри остался в Стамбуле. Этот год прошел для Маджиде почти бесследно. Новый преподаватель тоже был очень молод. Девушка брала частные уроки теперь у него. С группой других учеников Маджиде выступила в нескольких концертах и имела успех.
Маджиде никак не могла понять, какую пользу ей принесло обучение, тем не менее успешно сдала все экзамены и окончила среднюю школу, лишь один раз прибегнув к помощи отца — на экзамене по французскому языку.
Теперь все было кончено. Что делать дальше, не знали ни учителя, ни мать, ни отец Маджиде, как не знали этого ни учителя, ни родители других девушек. Их судьба, как и судьба Маджиде, теперь снова была игрушкой в руках случайностей. Быть может, через некоторое время Маджиде захотят выдать замуж. Она заранее решила, что откажется. Найдут другого жениха. Откажет и этому. Но долго так не сможет продолжаться. Рано или поздно она перестанет упорствовать и покорится, будь что будет! И что-нибудь будет…
Такова, значит, жизнь — туманное, волнующееся море; что впереди — не видать и за два шага. К чему воля, когда всем распоряжается случай! К чему смятение в чувствах и мыслях, если им все равно нет применения! Разве не спокойней, не благоразумней воспринимать готовые формы, данные жизнью и средой, нежели идти в мир с намерением самому строить собственную и изменять окружающую жизнь?
Такие или подобные мысли теснились в голове Маджиде. И пока она искала на них ответ, дни, как стебли под серпом жнеца, падали один за другим, один на другой. Девушка пыталась развеять тоску игрой на фортепьяно. Ей без особых трудов удалось уговорить отца купить старый расстроенный рояль, прежде принадлежавший какому-то греку, а сейчас по дешевке продававшийся департаментом выморочного имущества. Но разбитый инструмент с позеленевшими подсвечниками нагонял на нее лишь грусть и тоску. До сих пор она с удовольствием занималась музыкой, так как думала, что только музыкой можно привести в движение человеческую душу. Сейчас она убедилась, что ей не под силу это. Когда она раскрывала ноты и начинала играть, в ее ушах звучали только мелодии, которые она слышала от Бедри и позднее от другого преподавателя. Перед этой безжалостной игрой воображения и памяти она бессильно опускала крышку.
Маджиде ье была похожа на тех девиц, которые считают, что музыка — это лишь средство, помогающее удачней выйти замуж, и что после свадьбы ее можно сбросить с себя, как ненужное девичье платье. В музыке она видела смысл жизни; для нее это был друг, который всегда рядом.
Жаркие дни девушка проводила, лежа на тахте в полутемном зале, погруженная в бесконечные мечтания. Изредка она участвовала в играх и прогулках по садам и виноградникам, которые устраивала ее мать вместе со своими сумасбродными приятельницами. Но эти развлечения еще более усиливали тоску.
Маджиде уже устала от мыслей о том, как ей жить дальше, когда новая случайность придала ее жизни совершенно иное направление. Из Стамбула в Балыкесир приехала тетушка Эмине — хотела поразвлечься и заодно посмотреть, что можно еще продать. Она была совершенно очарована своей серьезной и красивой племянницей, так не похожей на ее легкомысленную, избалованную дочь. Узнав, что Маджиде к тому же делает успехи в музыке, тетушка Эмине и вовсе всполошилась.
— Будьте уверены, я Маджиде здесь не оставлю! — В ее тоне звучало сострадание к похоронившим себя в Балыкесире родственникам. — Пропадать ей, что ли?.В Стамбуле она будет учиться, увидит свет. Вместо того чтобы обрастать плесенью, повеселится, погуляет с Семихой.
Тетушка сумела задеть самое больное место родителей Маджиде:
— Какого мужа вы найдете в своем Балыкесире для дочери? Мелкого чиновника? Она достойна лучшего! В Стамбуле она сможет выйти замуж за доктора или инженера. Пусть только поживет у нас несколько лет, тогда увидите!
Маджиде была в восторге от своей веселой, милой тетушки. Появляясь в доме, Эмине крепко целовала ее в обе щеки и принималась говорить о том, каких подруг заведет себе в Стамбуле Маджиде.
— А в консерваторию я смогу ходить? — как-то раз спросила племянница.
— О господи! О чем речь! Конечно! Куда захочешь, туда и будешь ходить.
После этого тетушка Эмине стала казаться Маджиде толстым, пожилым ангелом, сошедшим с небес, дабы спасти ее.
Родители Маджиде почти не противились. Дело шло к осени, и у них было еще немного денег от продажи урожая. Они сшили для Маджиде несколько «стамбульских» платьев, дали ей и тетушке бидон зеленых оливок, несколько бидонов меду, два небольших ковра, посадили в поезд и отправили в Стамбул. Больше им не суждено было увидеться.
На станции плакала только мать. Отец теребил рубашку и, когда поезд тронулся, лишь насупил брови и слегка кивнул головой.



VI

Сойдя с моста, Нихад и Омер медленно зашагали по проспекту Бабыали[42]. Они направились к Беязиду, решив по дороге взглянуть на витрины книжных лавок. Молча поднимались они вверх по улице мимо витрин с выставленными в них артишоками в оливковом масле, кусками жареной бараньей печенки и книгами в безвкусных обложках. Когда они проходили мимо почты, Омер решил было побороть свою лень и наведаться в контору. Но время приближалось к обеду, его появление выглядело бы по меньшей мере нелепо, и он поплелся дальше, испытывая странное беспокойство, которое приписал ощущению невыполненного долга. За пятнадцать курушей он купил один из журналов, разложенных на прилавке торговца табаком рядом с мраморной колонкой для питьевой воды, и, заглянув в содержание, сунул журнал в карман.
Нихад был по-прежнему рассеян. Хотя у него не хватало денег на обед, он даже не заметил, что Омер выложил целых пятнадцать курушей за какой-то журнал. Как всегда перед полуднем, проспект был почти безлюден, и молодые люди не встретили ни одного знакомого. Дойдя до Беязида, они уселись за столик в одной из кофеен у мечети. Здесь тоже было пусто. В дальнем углу два злосчастных студента технического факультета монотонно зубрили лекции. У входа сидел бородатый софта[43] и, посматривая вокруг хитрыми глазками, курил кальян.
Некоторое время приятели молча глазели на проносившиеся по площади трамваи, на прохожих и нищих. Наконец Нихад, очнувшись от своих мыслей, поднял голову.
— Срочно нужны деньги!
— Знаю. Сейчас народ пойдет обедать, кого-нибудь из знакомых поймаем. Одной лиры хватит?
Нихад смерил приятеля презрительным и злым взглядом.
— Да я не о таких деньгах говорю. Нужны деньги для большого дела.
— Ты что, торговлю вознамерился открыть?
— Брось болтать чепуху, дорогой мой. Этого понять ты не в состоянии, так же как я не способен проникнуться твоими возвышенными идеями. Однако до конца своих дней оставаться студентом философского факультета я не намерен.
— Тогда поскорее кончай университет!
— Ну и что дальше? Неужели ты думаешь, меня удовлетворит университетский диплом?
Омер стал серьезным.
— Ты в самом деле, Нихад, в последнее время стал какой-то непонятный. Говоришь загадками, знакомства водишь со странными типами. Особенно мне не понравился этот, что смахивает на татарина, которого на днях я видел с тобой. Кто они — эти люди?
Нихад подозрительно огляделся по сторонам.
— Потише ты, болтун! Не суй свой нос в дела, в которых ничего не смыслишь. Произноси лучше свои умные речи и строй воздушные замки. Когда образумишься и спустишься с небес на землю, тогда и поговорим серьезно.
Он помолчал и, словно передумав, добавил:
— Впрочем, на днях все равно надо будет поговорить с тобой. А пока могу сказать только одно: нам нужны деньги.
— Вам нужны деньги? А кто это — вы? И сколько вам надо?
— Кто мы — сейчас не спрашивай. А денег нам требуется много, и нужны они нам всегда. Так-то, друг.
Омер рассмеялся.
— Я заинтригован…
Нихад оборвал его движением руки:
— Хватит! Я сказал, что скоро поговорю с тобой. Жди. А пока подумаем о том, где пообедать и как провести вечер.
К двум часам столовая напротив кофейни заполнилась посетителями. Среди них Нихад и Омер заметили нескольких знакомых, но не настолько близких, чтобы можно было занять у них на обед. Наконец, потеряв надежду, они съели по бублику и выпили по чашке кофе.
Было время школьных каникул, и после обеда все кофейни на площади у мечети Беязид заполнили учителя, приехавшие в Стамбул со всех концов страны. Эти «летние» клиенты, как их здесь называли, приходили группами по три-четыре человека и до вечера болтали или играли в кости. Вечером, также компаниями по три-четыре человека, они отправлялись в какой-нибудь дешевый ресторанчик в Бейоглу. С наступлением темноты в кофейнях оставались лишь те из них, кто не успел за зиму накопить денег, да студенты.
Омер и Нихад просидели в кофейне до вечера, время от времени пересаживаясь от стола к столу, чтобы укрыться от солнца. Они молчали: Нихад обдумывал свои планы; мысли Омера ни на чем долго не задерживались. Несколько раз он вынимал из кармана журнал, но, просмотрев заголовки, хлопал им по столу и бормотал:
— О господи, какая скучища! Куда от нее деваться? С ним такое случалось часто. Голова вдруг начинала гудеть, он чувствовал тяжесть в груди, что-то сжимало горло. Неопределенные, но властные желания мучили его.
— Ты бы не скучал, если бы знал, чего хочешь, — сказал Нихад.
— Назови мне цель, которой стоило бы добиваться и ради которой можно пожертвовать жизнью… — умоляюще проговорил Омер.
Нихад рассмеялся.
— Вот видишь, опять несешь околесицу! В жизни нет ничего такого, ради чего стоило бы умереть. Стоит только жить. Больше того, мы обязаны жить! Твою башку так заклинило на небытии, что ты прежде всего ищешь цель, ради которой стоило бы отказаться от жизни, то есть уйти в действительное, а не в воображаемое небытие. Жить! Жить лучше всех, подняться над людьми, повелевать ими, быть сильным, даже жестоким — вот как следует жить! Посвяти этой цели жизнь — и, увидишь, ты сразу воспрянешь духом.
Нихад покраснел от возбуждения, его бегающие глаза засверкали.
— Ты в самом деле переменился, Нихад, — все так же вяло отозвался Омер. — Или я прежде не знал тебя. Так вот какие страсти ты скрывал в себе! Ты очень эгоистичен и самолюбив, верно ведь? Может быть, ты и прав… Но эта твоя правда претит мне…
Официант в белом переднике повернул выключатель. Желтым светом вспыхнули лампочки, подвешенные на проволоке между деревьями. В кофейню, громко споря, вошли четверо мужчин и сели за соседний столик.
— Откуда изволили пожаловать, господа? — обернулся к ним Нихад.
— Вы тоже здесь? — удивился один из пришедших, низкорослый, с нервными движениями человек. И тут же добавил: — Ну и глупый вопрос я задал! Видно же, что вы — здесь. Подобное только у нас, турок, возможно: задать вопрос, который заведомо не нуждается в ответе. Скажите, на каком еще языке можно проговорить несколько часов кряду и ничего дельного при этом не сказать?
Второй, тоже небольшого роста, сощурил глаза, — за толстыми стеклами очков невозможно было определить их цвет, — и спросил своего спутника:
— А ты не замечаешь, что твоя тирада служит лишним доказательством этой особенности. нашего языка?
— О господи, опять начались умничания, — поморщившись, пробормотал Омер. — Лучше совсем не иметь мыслей, чем вести эти бесконечные разглагольствования.
— Подумать только, — вполголоса обронил Нихад, — а ведь оба они — знаменитости! И в словах этого выдающегося турецкого поэта, и в словах столь же выдающегося публициста несомненно заключена святая истина.
Приятели тихонько рассмеялись. Двое из вновь пришедших упорно отмалчивались. Нихад наклонился к одному из них и о чем-то тихонько спросил. Тот утвердительно кивнул, и Нихад повернулся к Омеру:
— Все в порядке. По крайней мере, сегодня вечером мы живем.
Омер сокрушенно вздохнул: новость не очень обрадовала его.
— Ты недоволен? — удивился Нихад.
— А чему радоваться?
— Как чему? Ты говоришь таким тоном, словно брезгуешь пить за чужой счет.
— Замолчи, ради бога! Вся моя жизнь… Вся наша жизнь… одна низость…
— Подумаешь, воплощение добродетели!
— Вовсе нет! Просто я решил с сегодняшнего дня начать новую жизнь, не такую мелочную и убогую, как прежде, а по-настоящему осмысленную. Вот так… Стоит мне приложить старания, и я добьюсь чего угодно. Ах, если бы не дьявол, что сидит во мне! Он подстрекает меня на поступки, которые по доброй воле я ни за что не совершил бы. Пытаюсь избавиться от него — куда там… И не я один такой. В любом из нас — точно такой же дьявол, он вертит нами как хочет. Уверен, твои планы покорения мира — тоже его работа.
Нихад не выдержал.
— Да прекрати ты, ради бога! Я понимаю, что с тобой происходит. Только боюсь, ты рассердишься, если сказать тебе об этом прямо…
— Ну, скажи!
— Тебе нужно жениться!
— Дурак!
Омер брезгливо поморщился, вытащил из кармана журнал и принялся опять его просматривать. Нихад обернулся к маленькому человечку в очках.
— Ваша сегодняшняя статья, Исмет Шериф-бей, просто превосходна. У нас нет другого публициста, который обладал бы такой неотразимой логикой и так умело разил врагов своим острым пером. Каждую вашу статью мы ждем с большим нетерпением…
Омер оторвался от журнала.
— Ты что, цитируешь письма благодарных читателей?
— А разве я не прав?
— Прав, прав. Только забыл добавить, что во главе противников, поверженных нашим Исметом Шерифом, стоит он сам. Судя по тому, что в каждой новой статье он с удесятеренной энергией утверждает противоположное тому, что писал м, есяц назад, первый замертво поверженный им враг — все тот же Исмет Шериф. Не так ли, Эмин Кямиль?
— Совершенно верно, — с готовностью подхватил великий турецкий поэт, только что доказывавший способность родного языка ничего не выражать. Обычно он не упускал возможности поспорить с Исметом Шерифом.
— Тот, кто не понимает, что жизнь — это последовательная цепь изменений, — проговорил Исмет Шериф, — и что каждое такое изменение есть шаг вперед по пути прогресса, — тот просто мракобес…
Не считая нужным что-либо добавить, Исмет Шериф принялся теребить шрам на шее. Еще в детстве, во время Балканской войны, его ранило осколком снаряда при эвакуации из Эдирне, где он находился вместе с отцом, командиром роты. С тех пор голова Исмета Шерифа всегда клонилась к левому плечу, и ему стоило больших усилий держать ее прямо. Событий более значительных, чем это ранение, в жизни сего прославленного публициста так и не произошло. Оно даже сыграло не меньшую роль в формировании его характера, чем отец, о котором говорили как о настоящем герое и который погиб смертью храбрых в Эдирне. Впоследствии ранение стало главной темой толстого романа Исмета Шерифа.
Каждую неделю он выступал со статьями в крупной стамбульской газете. В них он касался самых злободневных проблем — в политической, экономической и литературной жизни в стране и за границей и, приводя цепь довольно убедительных доводов, делал решительные выводы и выносил суровые приговоры.
Поэт Эмин Кямиль почти всюду сопровождал этого публициста и мыслителя, вместе с ним участвовал в попойках и, хотя полностью разделял его убеждения, вменил себе в обязанность опровергать каждое его слово, каждую мысль. Эмин Кямиль, богатый бездельник, проедавший доставшееся ему от отца наследство, большую часть своей жизни провел в имении отца около Ешилькёя[44], развлекаясь охотой и кормлением собак, а также сочинительством стихов, к вящему восторгу любителей поэзии.
Вскоре эти занятия ему надоели, других он себе не нашел, поэтому в последние годы Эмин Кямиль увлекся буддизмом и, обрившись наголо, бродил босиком по своему поместью, ожидая погружения в нирвану. Потом ему и это наскучило, и вот уже несколько месяцев, как он стал ярым приверженцем Лао-цзы. Он вечно таскался с книжками по китайской философии на французском языке и пытался в соответствии с ними толковать жизнь и людские характеры. Товарищи не принимали его всерьез, хотя был он вроде бы и не дурак и в меру отзывчив. Это задевало самолюбие Эмина Кямиля, и он отвечал им презрительным высокомерием.
Нихад и Омер познакомились с этими «выдающимися личностями», когда те возымели намерение издавать молодежный журнал и заказали приятелям стихи и передовицы. Журнал давно прогорел, и его место заняли другие, столь же недолговечные журнальчики, но встречи с Исметом и Эмином не прекратились. Омер, правда, сразу же отстал от «издательских» дел, но Нихад все еще принимал в них участие. Время от времени под рубрикой «Молодежное движение» он публиковал статьи в той же газете, где печатался Исмет Шериф. Из этих статей нелегко было понять, что имеет их автор в виду, но они создавали впечатление, что он нападает на врага, назвать которого нельзя открыто, и вызывали горячие споры среди молодежи определенного толка.
Что до молодых людей, которые повсюду сопровождали Исмета Шерифа и Эмина Кямиля, то это были недоучившиеся студенты, вступившие на стезю журналистики. Поскольку никто из них не блистал особыми талантами и знаниями, то ничего, кроме небольших газетных сообщений, им и не поручали. В присутствии «великих людей» они сидели набрав в рот воды и только приветствовали восторженным смехом любую из многочисленных острот.
Неожиданно Исмет Шериф вскочил с места и скомандовал:
— Пошли!
Все поднялись. Омер выложил содержимое своего кошелька на оцинкованный стол, то же сделал Нихад. После недолгого препирательства компания вышла на улицу, решив отправиться в питейное заведение, недавно обнаруженное неподалеку отсюда в районе Коска.
Низкое, с давящим потолком помещение скорее напоминало лавку лудильщика. Здесь сидели только несколько давно не бритых пьяниц, два-три ремесленника, музыкант в черных очках и с удом в руках да мальчишка-певец лет десяти — одиннадцати в башмаках на босу ногу. Музыканты отдыхали. Омер сразу же обратил внимание на желтое, исхудалое лицо мальчика, в котором плутоватость сочеталась с детской застенчивостью.
Всем своим видом он старался разжалобить посетителей. Во взгляде его больших карих глаз читалась жажда сострадания. Порой он, правда, забывал обо всем и тогда обеспокоенно посматривал на инструмент или вздыхал, провожая голодным взглядом блюда с закусками, которые разносил хозяин-армянин; и тогда у него делался действительно несчастный вид, от которого сжималось сердце.
Компания заняла маленький столик. Хозяин тотчас принес на подносе графин водки, слоеные пирожки с мясом, фасоль с луком, жареные бычки. Снова заиграла музыка. Эмин Кямиль пустился в рассуждения по поводу мальчика-певца, а Исмет Шериф в стиле своих передовиц принялся обличать национальные язвы; газетная братия по-прежнему молчала.
Нихад ни с того ни с сего стал рассказывать об утреннем приключении Омера. Тот со скучающим видом вытащил из кармана свой журнал. Рассказ Нихада вызвал у всех приступ хохота, но Омер, сверкнув глазами, вдруг хлопнул журналом по столу:
— Послушайте! Здесь напечатаны стихи, как раз о том же самом, что и меня сводит с ума. Никто из вас не понимает даже, о чем я толкую… Но, уверен, тот, кто написал эти стихи, он бы понял!
Омер поднес журнал к глазам и стал читать. Это было стихотворение одного из известных поэтов, и называлось оно «Дьявол».
Читал Омер дрожащим от волнения голосом, как человек, изливающий душу, то и дело бросая взгляды на слушателей. В стихотворении говорилось о дьяволе, который сначала преследует свою жертву, словно тень, не отставая ни на шаг и нашептывая что-то на ухо, потом холодными как лед руками стискивает затылок и, наконец, заключает в свои мертвящие объятия; о силе, перед которой люди — испуганные и беспомощные дети. Когда Омер кончил читать, лоб его блестел от капелек пота.
— Послушайте только, — сказал он и перечитал. несколько строк:


С детских лет он со мною,
Лишь первый увидел я сон.
Слышу шаги за спиною
И знаю уже: это он.
В душе моей страх перед ним,
Словно весь мир, велик…


Да, да, страх перед ним, — перешел почти на крик Омер. — Мой страх велик, как весь мир! Вся моя жизнь была бы иной, если б не было этого страха, если б я не боялся дьявола… Уверен, он не даст мне сделать ничего хорошего, ничего стоящего…
Эмин Кямиль покачал головой и, нервно заморгав глазами, прервал его:
— Ну чего ты разошелся? На что жалуешься? Почем ты знаешь, может быть, этот дьявол и есть самое ценное в твоей душе? Такие люди, как ты, воспринимают мир только пятью чувствами и поэтому не могут избыть вечного страха. Доберись вы до первопричин и закономерностей жизни, вы бы уразумели, что все наши слабости вне нас. Семь цветов ослепляют, звуки оглушают, пища набивает оскомину, и бесконечные суетные стремления сначала приводят в восторг, а потом останавливают сердце. Возвышенные натуры ценят не показное, а сокровенное…
— Но сами-то вы, маэстро, не очень походите на человека, пренебрегающего благами внешнего мира, — не выдержал Нихад. — Вопреки мудрости Лао-цзы, вы вкушаете все прелести жизни!
Эмин Кямиль хотел было что-то возразить, но Исмет Шериф опередил его.
— Ничего удивительного, — сказал он, обернувшись к Нихаду. — Дьявол сидит во всех нас. Искусство — тоже его детище. Это он не дает нам погрязнуть в обыденщине, благодаря ему мы познаем себя, понимаем, что мы люди, а не автоматы. Эмин Кямиль говорит ерунду. Внешнее неотделимо от внутреннего. Просто это две стороны одной и той же идеи…
Омер уже думал о другом и не слушал их. Нихад поднес рюмку ко рту и сказал:
— Однако ваша точка зрения не очень отличается от взглядов Эмина Кямиля. А больше всего вас с ним объединяет серьезное ко всему отношение и стремление тотчас же вывести из всего свою философию… Но нашего Омера вы так и не поняли. Всякая чепуха может привести его в невероятное возбуждение. Он думает, что знает мир, а на самом деле он его не ведает. Он убежден, что находится во вселенной, сущность которой непознаваема. — Обернувшись к Оме-ру, он добавил: — Когда ты вернешься к реальной жизни, к осознанию своих интересов, у тебя не останется ни дьявола, ни пророков. Убедись, каким примитивным механизмом являются твое тело и твой дух, определи свои желания и решительно иди к цели. Тогда увидишь!
Омер отрицательно покачал головой:
— Никого из вас я не понимаю и понятия не имею, что вам ответить. Но я уверен, что не ошибаюсь: есть сила, которая управляет нами вопреки нашей воле. На самом деле все мы совсем другие, гораздо лучше… В этом я абсолютно убежден. Но как соединить одно с другим, не знаю.
Нихад усмехнулся:
— И не узнаешь до конца своих дней.
Зал опустел. После третьей рюмки голова Исмета Шерифа закачалась на искривленной шее, а движения Эмина Кямиля стали еще более судорожными. Между ними вдруг вспыхнул жаркий спор. И непонятно было — согласны они друг с другом или нет. Изъяснялись они запутанными, витиеватыми фразами, смолкая время от времени, чтобы убедиться в произведенном впечатлении, и снова принимались говорить разом, не слушая и перебивая друг друга. Омеру захотелось выяснить, о чем же они спорят. Он прислушался.
— Познание, мышление, необходимость, система, сознание… Даю голову на отсечение… Идеологические зазывалы… Политические маклеры… Спекулянты идеями…
Выспренние выражения перемежались с жаргонными словечками и философскими терминами.
— О господи, эти люди вечно повторяют самих себя, — пробормотал Омер.
— Что ты сказал? — спросил Нихад.
Омер привык делиться со своим приятелем каждой мыслью. Но сейчас он впервые нашел это лишним и, покачав головой, ответил:
— Ничего… просто так.
Шестиугольные деревянные часы на противоположной стене показывали одиннадцать.
— Я ухожу, — вдруг проговорил Омер, схватил шляпу и выскочил на улицу.
Он быстро дошел до квартала Лялели, свернул направо и по разбитой, изуродованной пожарищами улочке побрел мимо отдельных уцелевших домов к кварталу Шехзадебаши.
Нихад остался за столиком. Обернувшись к одному из репортеров, он обеспокоенно спросил:
— Послушай, приятель, сегодня ведь платишь ты?
Тот, пытаясь приподнять отяжелевшие веки, утвердительно кивнул головой. Нихад облегченно вздохнул и пробормотал:
— Чудак! Чего ж он так быстро смылся? Не понимаю…



VII

Омер постучал в дом тетушки Эмине уже около полуночи. Все окна второго этажа, выходящие на улицу, были темны. Только в широком окне над дверью брезжил слабый свет. «Наверное, в зале кто-нибудь есть», — подумал молодой человек.
Он не постеснялся в столь неурочный час зайти в гости к родственникам, которых не навещал около года. Еще с лицейских времен он привык приходить сюда всякий раз, когда поздно задерживался в городе. Старая служанка Фатьма стелила ему постель в одной из пустых комнат, и он засыпал беспечно, как в детстве, а утром уходил, обычно никем не замеченный.
На этот раз решение зайти к тетушке пришло неожиданно. В какой-то момент Омер испытал непреодолимое отвращение к пустой, бессодержательной болтовне своих приятелей. Ему захотелось бежать от этого фразерства и суесловия в мир простых, ясных побуждений и слов. Он не заблуждался насчет своей тетушки Эмине — едва ли в ее доме он найдет то, что ищет, но даже самому себе он не желал признаться в том, что именно так неудержимо влекло его сюда. Как всегда, дверь открыла служанка Фатьма. Три десятка лет гнула она спину в доме Эмине, но никогда ни на что не жаловалась. Эта старая дева с улыбчивыми глазами, в одежде, пропахшей кухней, была очень добра к Омеру. И на сей раз она вся так и засветилась радостью.
— Ах, заходите, заходите, бей. Наши еще не ложились. И не спрашивайте почему. Сами расскажут. Плохо у нас, совсем плохо…
Омер на одном дыхании взлетел по лесенке и очутился в устланном линолеумом зале, где увидел Галиба-эфенди и тетушку Эмине. Хозяин, казалось, дремал, но, завидев гостя, поднялся ему навстречу. Он через силу выдавил из себя улыбку. Тетушка сидела в белом тюлевом платке, и глаза у нее были заплаканы.
— Заходи, заходи, дорогой мой Омер… И не спрашивай лучше ни о чем, — простонала она.
Омер тотчас обо всем догадался.
— Сказали ей?
— Сказали, сказали… Да если бы и не сказали, она все равно поняла бы. Сегодня вечером обняла меня за шею и говорит: «Я уже совсем взрослая, зачем вы от меня скрываете? Неизвестность только мучает меня. Ради бога, скажите, что стряслось?» Она поклялась держать себя в руках, ну, я и проговорилась. Посмотрел бы ты на нее, сердце разорвалось бы. Зарыдала, упала на миндер, потом убежала наверх, заперлась у себя, даже наших утешений слушать не стала. Погасила свет. А вскоре совсем затихла.
— А вы не заходили к ней, не посмотрели, как она? — с тревогой спросил Омер.
— Как же посмотреть! Я ведь сказала — дверь заперта. Ох, боюсь я, как бы руки на себя не наложила. Стучалась я к ней. «Оставьте меня, тетушка, говорит, немного успокоюсь и усну». Странная она девушка. В такие минуты человек ищет, с кем бы горем поделиться, а она — как бы от людей спрятаться. — Тетушка провела рукой по глазам, снова наполнившимся слезами. — У меня и то нервы расстроились. С тех пор все голова болит… Как-никак все-таки отец умер. Но что можно поделать!
— Дела покойного в последнее время шли совсем плохо, — пробормотал Галиб-эфенди.
Тетушка Эмине бросила на него гневный взгляд: это ж надо, даже в такой трагический момент говорить о каких-то там «делах»!
Омер почувствовал, что ему по-настоящему жаль девушку. Он вспомнил о своем отце, который умер четыре года назад. Омер тогда учился в одном из закрытых лицеев Стамбула. Он плохо знал своего отца, и хотя вспоминал о нем лишь тогда, когда получал деньги или собирался домой на каникулы, известие о его смерти потрясло Омера. Он вдруг ощутил, что ему недостает чего-то, ощутил пустоту, как будто сидел спокойно в комнате и вдруг одна из стен исчезла. Он не мог поверить в смерть отца, словно калека, у которого вчера были целы руки и ноги, не может поверить, что сегодня их уже нет.
— Хоть бы ей удалось доучиться, — задумчиво произнес Омер.
Галиб-эфенди моментально очнулся от дремоты и выпалил:
— Посмотрим, позволит ли ей состояние их дел продолжить ученье!
Тетушка вторично смерила супруга гневным взглядом и подумала, как время меняет людей! Вот и в Талибе не осталось и следа от былой беспечности и приличествующей благородному человеку щедрости; эта щедрость уступила место мелочному скряжничеству. Если бы не жена, он давно отказал бы в куске хлеба гостям и землякам. Но Эмине-ханым все свои силы, всю свою волю тратила на то, чтобы оттянуть наступление этого часа. «Пусть я кровью буду харкать, но скажу, что кизил жую. Лучше всем домом поститься, чем краснеть перед гостями за угощение», — любила повторять Эмине. Однако поститься всем домом пока не приходилось.
От выпитой водки Омер ощущал странную тяжесть во всем теле. Он несколько раз зевнул. Заметив это, стоявшая в углу на коленях Фатьма моментально вскочила.
— Ваша постель готова, бей.
— Устал я сегодня, — сказал, потянувшись, Омер.
— Раз так, и я пойду, — с укоризной в голосе проговорила тетушка Эмине. — Смотри только не уходи утром, не повидавшись с нами… На сей раз я обижусь. Да пошлет Аллах нам всем спокойную ночь.
По скрипучей лестнице поднялся Омер в комнату, отведенную ему под ночлег. Второй этаж дома выступал над первым, и от этого казалось, будто комната зависла над улицей. Широкая постель была расстелена прямо на полу. Сначала Омер стал нащупывать выключатель, но потом передумал: уличный фонарь, висевший прямо перед окном, давал достаточно много света.
У двери стоял обтянутый тканью табурет. Омер обессиленно опустился на него. Голова раскалывалась, во рту горчило. Чувство смутной тревоги не отпускало его. Он огляделся по сторонам.
Ничто не переменилось в этой комнатке, которую Омер помнил почти с детства. Она была обставлена дешево, но своеобразно. Диван с разбитыми пружинами и четыре скрипучих табурета стояли на прежних местах. И все тот же красивый, но уже совсем ветхий ушакский ковер[45] покрывал пол. На софе у окна лежали все те же батистовые покрывала и подушки, набитые морской травой; на стенах висели священные надписи из Корана, взятые под стекло и оправленные в рамки. И со всеми этими вещами мирно уживался столик с патефоном и набором модных пластинок в потрепанных конвертах.
Мысли Омера вернулись к тетушке Эмине. Она, несмотря на печаль и слезы, не позабыла подвести сурьмой глаза и нарумянить щеки. Его двоюродная сестра Семиха, эта беспечная толстушка, давно почивала в своей комнате. Омер подумал, как, в сущности, похожи эта комната с разностильной обстановкой и хозяйки этого дома. Если заглянуть к ним в душу, то и там можно обнаружить в самом близком соседстве изречения из Корана и бойкие фокстроты.
Омер подошел к окну и распахнул его. Стояла влажная весенняя ночь. Он решил, что от прохладного воздуха головная боль утихнет.
По красноватому от городских огней небу бежали редкие облака, с соседних улиц долетал шум трамваев. Напротив по-прежнему возвышалась старая стена, окружавшая сад большого особняка. Это поразило Оме-ра. Он всегда приходил в изумление, когда замечал, что какая-нибудь вещь долгое время остается неизменной — ведь в его собственной жизни все так быстро менялось! Вдруг ему стало грустно. По небу бежали легкие облака. Мысли Омера, такие же бесформенные и неуловимые, как эти весенние облака, точно так же порой сгущались, принимая форму смутных воспоминаний, неопределенных надежд и стремлений.
Вдруг он поймал себя на том, что все это время разговаривал вслух, но, как ни старался, не мог припомнить, о чем. Где-то в глубине его мозга болезненно пульсировала одна точка, словно посылала какие-то сигналы. Но стоило прислушаться, как она тотчас затихала. Омер прислонился головой к раме. Глаза его были полузакрыты. Ветви деревьев, свешиваясь над стеной сада, мягко покачивались в темноте ночи, совсем как клубы низко стелющегося дыма.
Вдруг Омеру показалось, что не стало ни шума трамваев, ни электрического света, кругом зелено и ясно. Он идет по неширокой дороге, обсаженной тополями. Вдоль правой обочины бежит, пенится веселый арык, по левую руку тянутся бесконечные сады, виноградники, окруженные изгородью из кустов ежевики и шиповника. Виноградные лозы похожи на присевших на корточки людей, а молодые черешенки усыпаны пунцовыми ягодами. Дорога идет под откос и постепенно сужается, превращаясь в тропинку. Тополя и кусты подступают почти вплотную к Омеру, как две высокие зеленые стены. И вдруг он очутился на широкой поляне. Кроны огромных вязов и ореховых деревьев закрывают небо, и свет, просачиваясь сквозь листву, украшает переливчатым покрывалом поверхность небольшого водоема на краю поляны. Вот, оказывается, откуда бежит вода по арыку! Омер подходит к водоему. На другом его берегу высятся замшелые, увитые плющом скалы. Не слышно ничего, кроме шелеста листьев и сладкого шепота водяных струек: то ключи пробиваются сквозь песчаное дно.
Пронзительный скрежет трамвайных колес заставил Омера вздрогнуть. И сразу же его охватило мучительное желание узнать, где и когда он видел эту картину: дорогу, всю в зелени, воду и замшелые скалы. Он изо всех сил напрягал память, пытаясь вспомнить те места, где гулял еще в детстве. Напрасно. Он перебрал все, вплоть до лесов Дурсун-бея и сосновых боров Каздага, припомнил все места, мимо которых когда-либо проходил или проезжал. Был он один на этой зеленой дороге или с кем-нибудь? И этого он не помнил. Картина, которая только что привиделась ему, не могла быть причудой воображения — слишком конкретны и осязаемы были детали. Все это он уже видел когда-то. Но когда? Может быть, во сне? Нет, то был не сон. Он наяву видел виноградники, и деревца черешен. Он измучил себя, но так и не вспомнил, когда это было. Он отвернулся от окна.
С ним часто случалось подобное: читает какую-нибудь книгу, и вдруг покажется ему, что эти самые строки он уже читал когда-то, а вот где — припомнить не может. Или неожиданно во время разговора придет ему в голову, что он уже слышал от этого самого человека такие же слова, и, забыв о собеседнике, он начинает вспоминать, где и когда это было. Поначалу он приписывал все сновидениям, словно таинственная сила заранее приоткрывала перед ним будущее. Потом эта мысль смешила его своей нелепостью. Верно, однако, то, что некоторые слова, картины и события почему-то казались знакомыми. Он был убежден, что уже слышал, видел, переживал это, но не мог определить когда.
Омер устало опустил голову на батистовую подушку. В доме все затихло. Он закрыл глаза и мысленно прошелся по всем комнатам.
Фатьма, постелив себе на линолеумовом полу в зале, наверное, уже забылась легким, чутким, как всегда, сном. Одна нога ее, с растрескавшейся на лодыжке кожей, высунулась из-под одеяла. Ее большие, огрубевшие от тяжелой работы руки сложены на маленькой, увядшей груди, которой никогда не касалась мужская ладонь. Черные волосы выбились из-под грязного платка. Грудь мерно колышется; в отвыкшей от мыслей голове проносятся образы отца с матерью, которых Фатьма не видела с детских лет. Сны для нее — единственное средство не потерять совсем способность мыслить.
Представлять себе дядюшку Талиба и тетушку Эмине, спавших на первом этаже в комнате, окно которой выходило в сад, было не очень приятно. Вдавленные в матрацы две огромные жирные туши лежат спиной друг к другу. Белая, расшитая ночная рубашка дяди Талиба сбилась на животе, одна из штанин его бумазейных с перламутровыми пуговицами кальсон задралась выше колена. У тетушки Эмине в жирных складках шеи поблескивают капельки пота, в углах глаз сурьма смешалась с комочками слизи. Они видят беспокойные сны. Тяжелый храп дяди Талиба смешивается с легким присвистом, вылетающим не то из носа, не то изо рта его супруги.
Семиха спит на втором этаже, окна ее комнаты тоже выходят в сад. У нее молодое, упитанное тело. Одну руку она положила под щеку, другую на грудь. Светло-каштановые прямые волосы разметались по вышитой подушке, пухлые ноги плотно завернуты в батистовые простыни. В ее легкомысленной головенке проносятся сны о муже с автомобилем, шелковых платьях и модных прическах.
Ну, а в комнате по соседству с той, где находится он?
Омер не хотел признаться себе, что все это мысленное путешествие по дому он предпринял ради того, чтобы попасть в эту комнату. Только сейчас он понял, что влекло его сюда. И все чувства, пережитые утром, когда он впервые увидел девушку, вновь охватили его.
— Дурак Нихад… Еще немного — и я стану таким же, как он, — пробормотал он.
До сих пор Омер считал своего рода доблестью высказывать вслух все, что думал и чувствовал. Это казалось ему признаком уверенности в себе. И на сей раз он не видел необходимости изменить своему принципу.
— Как ее зовут?.. — размышлял он вслух. — Кажется, Маджиде. Да, не очень красивое имя. Наверное, ее отец услышал его от какого-нибудь чиновника… Но независимо от того, нравится или не нравится мне ее имя, я непременно скажу ей завтра, что влюбился без памяти…
Он постарался вызвать в памяти лицо девушки, но ему это не удалось. Он только увидел ее как бы издали — стремительную походку, покачивающиеся завитки волос над необычайно красивой, тонкой шеей.
Она стройна, у нее волевой подбородок. А вот какой формы губы или цвет глаз — этого он не помнил.
— Ну какое это может иметь значение?! — пробормотал Омер вслух. — Главное, она не похожа ни на кого в целом мире. Итак, завтра, завтра…
Тут он припомнил, какое горе постигло Маджиде, и даже укорил себя в эгоистической забывчивости.
Может быть, она разделась и легла в постель. А может, сидит, съежившись, в углу комнаты и не смыкает глаз. Или следит за тем же самым бегущим по небу облаком, что и он. Бедняжка, остаться совершенно одинокой в восемнадцать лет! Она вдали от дома, окружена чуждыми ей по духу людьми. Омер знал, как слабеют в такие минуты люди, как ищут, с кем бы поделиться горем.
«Завтра постараюсь ее утешить», — подумал он, но тут же устыдился пошлости собственных мыслей и пог. юрщился. Как ни пытался он обуздать свое воображение, ему это не удавалось. Перед мысленным взглядом проносились картины, одна другой трогательней: он изливает душу перед девушкой, а она ласково и мило внимает.
Омер знал по опыту, что события, мысленно пережитые им, пригрезившиеся в мечтах, никогда не осуществляются в реальности. И при этом полагал, что желания его, по сути, вполне осуществимы, просто судьба несправедлива к нему. Он решил больше не мечтать о сближении с Маджиде. Ведь стоит только вообразить ее своей, как непременно постигнет разочарование. А на сей раз, вопреки обыкновению, неизмеримо важнее были не иллюзии, а реальность. Дабы обмануть судьбу, он пустился на хитрость: стал уверять себя, что все будет плохо. Мозг, уставший от дневной сумятицы и все еще под действием винных паров, постепенно затуманился. Омер заснул у открытого окна, склонив голову на подушку, набитую морской травой.



VIII

Когда Омер проснулся, еще не рассвело. Только тонкая белая полоска забрезжила вдали за деревьями сада. Омер потянулся. Слегка ломило шею, так как он спал в неудобной позе; он был молод, и ночная прохлада не повредила ему. Только лицо и руки были неприятно влажными: то ли он обливался потом во сне, то ли воздух был сырой. Омер вытер лицо и руки платком, долго протирал очки. Все еще спали, и он не пошел умываться, чтобы никого не тревожить. К тому же ему было лень двигаться. В саду пели птицы. Еще совсем крошечные листочки шевелились под мягким дуновением ветра и слабо шелестели. Было необыкновенно приятно смотреть, как одна за другой гаснут звезды на небе. Грязные, поросшие мохом черепичные крыши, казалось, оживали в свете зарождающегося дня; прозрачные, как кисея, испарения над деревьями и домами таяли, пропадали. Вся эта картина наполнила Омера; бодростью и силой. |
— Стоит все-таки жить, если есть на свете такая штука, как весна, — пробормотал он.
Улицы постепенно оживали. Пронзительный скрежет первых трамваев заполнял город. В садиках соседних домов слышался стук деревянных башмаков, хлюпанье насосов, плеск воды. С шумом распахнулись, железные ставни на одном из окон. Урча пронесся по улице автомобиль и свернул на проспект.
Омеру подумалось, что не только жизненный уклад его родственников, но и жизнь всего города разнохарактерна и пестра, словно состоит из множества заплат. Природа и техника, тысячелетняя древность и нынешний день сосуществуют рядом. Красота и фальшь, полезное и ненужное уживаются друг с другом, переплетаются и громоздятся одно на другое.
Кто-то завозился на первом этаже: это, должно быть, встала Фатьма, готовит завтрак. Омер подошел к зеркалу, поправил галстук, причесался. Он решил подождать немного, а потом пойти умыться и напиться воды.
В соседней комнате послышались шаги, открылась дверь. Омер вскочил и, не успев ничего сообразить, оказался в зале. Маджиде с полотенцем в руках уже прошла в умывальную. Через приоткрытую дверь он заметил ее белый ночной халат и спутанные волосы. «Значит, она спала раздевшись», — подумал молодой человек. Это ему показалось странным, будто сон в одежде был признаком истинного горя.
Маджиде умылась и, вытирая лицо, неторопливо возвращалась в свою комнату. Омер растерянно оглянулся по сторонам и, схватив маленькое розовое полотенце, висевшее на спинке стула, принялся мять его в руках.
Подняв голову, девушка равнодушно посмотрела на него, словно не узнавая, и вяло обронила:
— А, это вы? Бонжур.
Омер, похлопывая себя по коленям скрученным полотенцем, ответил ей с чисто детским воодушевлением:
— Да, это я. Я пришел поздно… Вы уже спали… То есть рано ушли к себе… Я не мог с вами увидеться… Да отойдет ваше горе в прошлое. То есть дай вам бог здоровья!
Он видел, что Маджиде порывается уйти, и говорил быстро, чтобы хоть ненадолго удержать ее. Было видно, что девушка провела бессонную ночь. Веки ее покраснели, припухли, лицо побледнело, щеки ввалились. Омер понял, что был не прав, полагая, будто она провела спокойно всю ночь. Он говорил и одновременно осматривал ее с головы до ног. В длинном белом ночном халате Маджиде показалась ему еще выше и тоньше, чем накануне. Между халатом и домашними туфлями из алого бархата виднелись узкие и белые, как слоновая, кость, лодыжки. Короткие рукава с оборками оставляли открытыми покойные руки. От запястья к пальцам веером разбегались голубоватые жилки. В прядях остриженных вьющихся волос блестели капли воды.
Больше Омер ничего не мог сказать. Девушка не выказывала никакого смущения от того, что стояла в ночной одежде перед незнакомым юношей. Ее смелый взгляд совсем смутил Омера. Если бы она покраснела и начала с наигранным волнением закрывать то одну, то другую обнаженную часть тела или попыталась убежать, Омер наверняка стал бы отпускать банальные шуточки. Но стоявшая перед ним девушка вела себя естественнее, чем он, и в этом было ее преимущество.
— Да… Я очень расстроен. — Омер запнулся. — Дай бог вам долгой жизни!
— Благодарю вас, — по-прежнему вяло, но учтиво ответила девушка и ушла к себе.
Омер тоже хотел было вернуться в свою комнату, но сообразил, как нелепо выглядела бы тогда его встреча с Маджиде, и направился к умывальнику. Он снял очки, провел мокрой ладонью по лицу и вытерся полотенцем, которое успел за это время свить в жгут. Хотя во рту у него пересохло, он забыл напиться. Вернувшись к себе, Омер долго стоял посреди комнаты. Он понимал, что вел себя глупо и предстал перед девушкой в смешном, жалком виде.
— Черт подери, выказать себя этаким болваном! — пробормотал он. — Уставился на нее так, словно собирался съесть. Кажется, она ужасно рассердилась, хотя и не подала виду. Если бы я был девушкой, я презирал бы таких мужчин.
Он не мог спокойно усидеть на одном месте. Ходить же по комнате из угла в угол тоже не мог — боялся выдать волнение. Поэтому он продолжал стоять посреди комнаты, исполненный неудовлетворения самим собой.
— В жизни нашей так много мелочей и пошлостей! Они-то и делают ее несносной, — проговорил он. «Да что это я», — тут же одернул он себя и, круто повернувшись, вышел из комнаты и спустился по лестнице на первый этаж.
Стол, накрытый белой клеенкой, был уже готов к завтраку. В двери, ведущие из сада, вошла Фатьма, обтирая о передник мокрые руки. Она несла эмалированную кружку с крупными зелеными маслинами.
— Вы садитесь, бей, наши поздно встают, — сказала она, ставя кружку на стол, рядом с тарелкой с сотовым медом.
Омер решил, что если он уйдет, не повидавшись ни с кем, то и на этот раз родственники не будут на него в обиде.
— Дядя уже ушел? — спросил он.
— Нет, еще и не вставал.
Значит, Галиб-эфенди совсем забросил дела. Наконец и он понял, что бесполезно являться в свою лавку на Ягискелеси до утреннего намаза, и решил подольше спать по утрам, полагаясь на своего шестнадцатилетнего мальчишку-приказчика.
Омер подвинул к себе стул и сел. Фатьма налила ему чаю. Наверху послышался шум открываемой двери и чьи-то шаги.
— Это Семиха? — спросил Омер с деланным равнодушием.
— Нет, что вы! Барышня встает не раньше обеда… Это Маджиде-ханым. Время идти в школу. Вчера она пропустила занятия, они с хозяйкой навещали приятельницу в Кадыкёе. Но как же она пойдет сегодня?
В зале по-прежнему слышался легкий шум. Наверное, Маджиде надевала туфли. Фатьма придвинулась к Омеру и зашептала:
— У нее в школе играют и поют. Разве можно пойти туда в такой день? — И, покачав головой, добавила: — Ну, а что делать здесь, в четырех стенах? Пойдет, прогуляется на свежем воздухе, легче ей станет… Так жаль ее, так жаль…
Маджиде спускалась по лестнице. На ней была спортивная юбка кирпичного цвета в зеленую клетку, кофейного цвета шерстяной свитер и такого же цвета берет. Омер посмотрел в ее сторону. По его лицу расплылась какая-то нелепая ухмылка. Маджиде, чуть улыбаясь, спускалась по лестнице. В полутемном зале были не так заметны краснота вокруг глаз и бледность лица. Она выглядела лишь немного вялой.
Ее улыбка задела Омера за живое. Не потому, что он считал неприличным улыбаться, когда постигает такое несчастье, — нужно быть слепцом, чтобы не заметить, как страдает Маджиде, — но эта одинокая девушка привыкла полагаться на себя и не хотела выказывать своего горя. Улыбка как будто отталкивала всякого, кто вздумал бы приблизиться к ней. «Я, кажется, впутаюсь в такую историю… Дай бог, чтобы все обошлось благополучно», — подумал Омер.
Маджиде села прямо напротив него. Взяла свою чашку, через силу сделала несколько глотков. На мгновение ее глаза встретились с глазами Омера. Этот юноша с прядями светло-каштановых волос, падавшими на белый лоб, показался ей немного чудаковатым, но искренним и приветливым. Взгляд Маджиде чуть-чуть потеплел, она вздохнула, прикрыв глаза. Весь ее вид, казалось, говорил: «Вы видите, что со мной делается».
Омер сразу все понял. Он посмотрел на нее в упор и тоже глубоко вздохнул. Как два человека, сидящие в одном купе вагона и говорящие на разных языках, они пытались объясниться робкими, застенчивыми улыбками.
Несколько раз Омер наклонялся вперед, намереваясь что-то сказать, но так и не решился. Маджиде как будто не замечала этого. Наконец оба одновременно поднялись из-за стола.
— Передай привет тетушке и дяде, — сказал Омер, обращаясь к Фатьме. — Так и скажешь: я, мол, ждал, ждал, но они еще не встали. Пусть не обижаются. — И, улыбаясь, добавил: — А Семихе передай, что я целую ее глазки.
Он взялся за шляпу. Маджиде собрала ноты и надела розовое летнее пальто.
— Вы тоже уходите? — бросил Омер как бы невзначай.
— Как видите.
«Да, — подумал Омер, — обычные приемы тут не подходят». Шаблонные фразы, веселые дерзости, которые так нравились его сокурсницам, игривые и подчас нескромные остроты — все это мертвым грузом сразу осело на дно его памяти. Но намерения его, напротив, стали более определенными. Когда Маджиде, выходя из дверей, случайно коснулась пальцами его руки, он вдруг покраснел как рак. Они пошли рядом. Изредка Омер ловил на себе взгляд ее черных глаз, одновременно печальный и неприступный. Тогда он терялся, бессмысленно оглядывался по сторонам и умолкал. Он и сам то и дело бросал косые взгляды на свою спутницу. И если полы ее пальто распахивались на ходу и он мог видеть плотно обтянутую свитером грудь, то у него перехватывало дыхание.
Выйдя на проспект, они посмотрели друг на друга.
— Вам куда? — поспешно спросил Омер. — В консерваторию? Сейчас восемь часов. У меня еще час времени. Хотите, пройдемся пешком?
Маджиде утвердительно кивнула, и они пошли дальше по направлению к Беязиду, оттуда — к Бакырджилар. Неловкость не проходила.
«У меня пропал голос, как у соловья, наевшегося шелковицы[46], - думал Омер. — Насколько я помню, это со мной впервые. Вот дурацкое положение! Не станешь же сразу объясняться в любви девушке, с которой только что познакомился и которая лишь вчера узнала о смерти своего отца. Надо бы выразить ей соболезнование, но я понятия не имею, как это делается. Мне ведь никто не соболезновал…
Вообще утешения — это высшая степень лицемерия. Физиономия принимает фальшиво-печальное выражение, брови этак приподнимаются; со скорбным видом покачиваешь головой, стараешься говорить огорченным тоном. С ума можно сойти! Уверен, Маджиде того же мнения, что и я. Наверняка соболезнования будут ей не по душе. Это видно хотя бы по тому, что она пошла на занятия, словно ничего не произошло… Однако ужасно глупо идти так, молча, и переглядываться, словно школьники, у которых еще молоко на губах не обсохло. Это в конце концов проявление взаимного равнодушия… Протяну ей сейчас руку и скажу: „До свиданья“, вот и все… Больше навязываться невозможно… Но почему я не могу сделать этого?.. Да она просто приворожила меня! Профиль у нее чудесный. Какая матовая кожа! Правда, немного желтоватая. От бессонницы или всегда такая? Нет, определенно, я уже видел ее когда-то, я знаю ее. То есть душу ее знаю… Между нами есть некая незримая связь. Ах, дурак Нихад! Когда-нибудь он меня выведет из себя… „Ты, наверное, видел ее в детстве, в твоем мозгу осталось воспоминание о ней…“ Ерунда! При чем тут детские воспоминания?.. Но раз об этом зашла речь, раз выдвинуто такое предположение, трудно удержаться, чтобы не поверить… Как люди любят все упрощать, опошлять!.. Одно дурацкое слово, и все мечты разбиты… Что-то не нравится мне Нихад, особенно в последнее время. Впутался в какие-то темные дела. Но товарищ он верный. Ради меня пошел бы даже на смерть… Впрочем, почему я так убежден в этом? Мало ли что я думаю, а он, может, и пальцем не пошевелит… Однако до сих пор он многим жертвовал ради нашей дружбы. Деньгами, например… А способен ли он на большее? С некоторых пор он сам стал мне меньше нравиться, а уж типы, его окружающие… Но есть в них, право, что-то притягательное. Мозг у них работает, как в лихорадке, как машина: только бы доказать что-то. А что? Плохое или хорошее? Черт его знает!»
Взгляд его снова упал на Маджиде; как и он, девушка была погружена в свои мысли. Брови ее сошлись на переносице, взгляд был нацелен вперед, и на лице ее не шевелился ни один мускул. Ноты, которые она держала под мышкой, соскользнули назад. Ноги, обутые в кофейного цвета туфли на низком каблуке, легко ступали по мостовой. Омер заметил, что она шла, как мужчина, крупным, свободным шагом. Семенящая походка большинства девушек всегда вызывала у него чуть ли не сострадание. Поэтому он с одобрением отметил, что эта девушка шагает с ним в ногу.
Они подошли к мосту. Кругом стоял неумолчный гул людских голосов.'Все, казалось, спешили куда-то, бежали, суетились. Омер и Маджиде перешли через Золотой рог и продолжали шагать рядом, изредка поглядывая на желтую воду и на множество маленьких и больших баркасов, шаланд, лодок, барж. На одной из шаланд сидел мальчишка лет девяти. Он брал из жестянки червяка, насаживал на крючок и, забросив в воду, равномерными рывками подтягивал к себе. Его босые и грязные ноги свисали над водой, глаза неотрывно следили за поплавком. Юноша и девушка остановились и долго наблюдали за мальчишкой. Упорство и терпение юного рыбака навели Омера на мысль, что сам он никогда ничем не был так поглощен, ничему не уделял столько внимания.
Одна из нотных тетрадей упала на мостовую. Омер нагнулся, поднял ее и протянул руку за всей пачкой.
— Дайте, я понесу.
Маджиде молча протянула ему ноты. И только в глазах у нее промелькнуло что-то, похожее на благодарность.
Это совсем сбило Омера с толку. «Странно, — подумал он, — никогда благосклонность и внимание девушек, которые нравились мне, не радовали так, как один этот взгляд, смысл которого мне даже не вполне ясен. Да, только один взгляд, к тому же выразивший жалость. Но, по крайней мере, не безразличный, и одно это заставляет мое сердце сжиматься. Может быть, это и есть любовь? Возможно, до сих пор я и не знал, что такое настоящая любовь. Наверное, мне следует что-то предпринять. Но сама мысль об этом кажется мне утомительной. Пусть все идет само собою!.. О чем она сейчас думает? Во всяком случае, не обо мне… А почему бы и нет? Все отдал бы я ради того, чтобы она думала обо мне. Стоит ей подать знак, и я, не задумываясь ни секунды, брошусь вот под этот трамвай, впрочем, брошусь ли?»
Маджиде схватила его за руку.
— Что с вами? На кого это вы засмотрелись, да так, что чуть не угодили под трамвай?
Омер растерянно озирался по сторонам. Действительно, он стоял на мостовой. Значит, обогнал Маджиде и даже не заметил этого.
— Да, мне показалось, там был знакомый… Наверное, я обознался, — принялся он неловко оправдываться.
Он чувствовал странную дрожь в руке, которой только что касалась Маджиде. «Почему она отпустила мою руку?» — подумал он и досадливо поморщился, как обиженный ребенок. Ему захотелось плакать, и он с трудом сдерживался. В конце концов он попросил:
— Возьмите меня, пожалуйста, под руку. Маджиде выполнила его просьбу, только на сей раз ее прикосновение было легким и нежным. В этот миг глаза их встретились. Маджиде пристально смотрела на него, словно силясь что-то припомнить. Точно таким же взглядом она смотрела на него вчера на мосту. Когда глаза Маджиде подолгу останавливались на нем, он терялся. Девушка как будто что-то примечала, принимала к сведению и снова продолжала чего-то доискиваться.
Омер отвернулся. Они снова пошли быстрым шагом и молча миновали подъем после Каракёя, замечая, что с каждой секундой в их отношениях происходит какая-то перемена, словно они только сейчас начали узнавать друг друга. Каждый из них думал о своем, но каждый был убежден, что найдет в другом понимание и единомыслие.
Когда они дошли до консерватории, Маджиде молча протянула руку. Омер испугался: вот сейчас они расстанутся, и он не увидит ее, может быть, несколько недель. Но ведь он не мог себе представить, что будет делать без нее даже пять минут! Он побоялся сказать ей об этом и только спросил:
— Вы сможете сегодня заниматься?
— Зачем вы спрашиваете? — проговорила Маджиде все с той же непонятной улыбкой на губах. — Разве об этом говорят?
Омер, напрягая всю свою волю и мужество, пробормотал:
— Я так много хотел вам сказать!
— И ничего не сказали…
Он посмотрел на нее с упреком.
— Еще увидимся, — проговорила Маджиде. словно извиняясь.
— Когда? — сразу спросил Омер. Маджиде пожала плечами.
— Я приду сюда вечером и провожу вас, хорошо? Девушка задумалась. Потом, будто решившись на что-то, сказала:
— Как вам угодно.
И поднялась по лестнице.



IX

Омер спускался вниз по улице почти бегом. Он не чуял под собой ног. В душе его пенилось, кипело, переливалось через край счастье. Ему хотелось обнимать всех прохожих и кричать: «Ну почему вы все такие хмурые? Смейтесь, радуйтесь, разве есть на свете что-нибудь прекраснее жизни?»
Не переводя духа, он добежал до моста. Сердце колотилось. Он посмотрел на часы, было уже около десяти. «Опять опоздал», — подумал Омер. Но и это не омрачило его радости. Дальний родственник, устроивший Омера в почтовое ведомство, занимал там высокую должность. «Пойду поцелую ему ручку… И он будет доволен, и наши прикусят языки, увидев, что я выхожу из его кабинета».
Омер даже не знал, как называлась его должность, которая приносила ему ежемесячно сорок две лиры семьдесят пять курушей жалованья. Он сидел в бухгалтерии и почти ничего не делал. Иногда кассир хафыз Хюсаметтин-эфенди просил помочь ему, и Омер заполнял бухгалтерские книги бесконечными колонками цифр. Однако это занятие никогда не наводило на него скуку. Он изобретал свои, новые способы работы: иногда заполнял слева направо всю строку, иногда писал цифры столбиком одна под другой, заполняя графы по очереди. Прочитав десять: — пятнадцать цифр подряд, пробовал запомнить их сразу и, превращая работу в спорт, приходил от нее даже в азарт.
В комнате, где он работал, было столов десять. За каждым сидели чиновники, разного возраста, но с одинаковым выражением на лицах, будто нет дела важнее, чем то, которым они занимаются. По сути, все они были привязаны к своей работе не больше, чем Омер. Каждый был погружен в собственные мысли: одни — о том, как добыть средства на жизнь, другие — о свидании, третьи — о кинофильмах, и все без конца кляли свою работу, с которой мирились лишь ради хлеба насущного.
Маленькие залитые чернилами столы были завалены линованными бланками, пачками сколотых бумаг, огромными черными тетрадями. Такими же толстыми черными тетрадями были забиты стеллажи, стоящие за двумя большими столами у стенки.
Один из молодых чиновников приподнял край бювара и, вставив туда круглое карманное зеркальце, занялся приведением в порядок своих набриолиненных волос и потертого галстука из искусственного шелка. Так как жилетка не закрывала его ветхой, залатанной у ворота рубашки, он то и дело нервно проводил рукой по шее. Брюки его светлого костюма лоснились на коленях, но были аккуратно отутюжены, на мысках поношенных полуботинок канареечного цвета, купленных, очевидно, из третьих рук, проступили потные пятна. Его сосед, чиновник средних лет, стриженный под ежик, выдвинув ящик письменного стола, углубился в чтение подшивки старых вечерних газет.
Хотя перед всеми были разложены деловые бумаги, чиновники, высвободив местечко на краешке стола, занимались своими личными делами или же, на худой конец, написав две-три строчки и подсчитав колонку цифр, откидывались на спинку кресла и погружались в размышления. Потом, неожиданно вздрогнув, словно их кто-то подтолкнул, снова склонялись над бумагами, делая вид, что заняты работой. Они напоминали Омеру лошадей, запряженных в водяное колесо, которые точно так же время от времени останавливаются и, задрав голову, пытаются рассмотреть что-то скрывающееся за шорами, а затем опять принимаются ходить по кругу.
Кассир Хюсаметтин-эфенди, сидевший в отдельной комнатушке за латунной решеткой, был, пожалуй, единственным человеком в конторе, который действительно работал. Он был малоразговорчив, часто оставался в конторе после ухода всех сослуживцев и, тщательно заперев кассу на несколько замков, делал какие-то пометки в пяти-шести бухгалтерских книгах одновременно. Омер подружился с ним с первого же дня. Хюсаметтин ходил почти всегда небритый. В свои сорок пять лет он потерял половину волос и совершенно поседел, так что на вид ему можно было дать все шестьдесят. Омер сразу же понял, что этот человек, вовсе не так прост, как кажется с первого взгляда. Острил он по-своему, оригинально, его замечания по адресу чиновников были резкими и меткими. Омер не мог понять, откуда Хюсаметтин-эфенди так хорошо знает все слабости чиновников, сидевших в большой комнате, куда он заходил крайне редко.
Приятное расположение духа почти никогда не покидало Хюсаметтина-эфенди. Он носил очки в тонкой золотой оправе и обычно, когда отвлекался от работы, чтобы поболтать, поднимал очки высоко на лоб. Его светло-голубые глаза почти всегда улыбались, но стоило заглянуть в них поглубже, как начинало казаться, что тебя сдавливает жестокое стальное кольцо. Все поступки и суждения этого человека были прямыми и бескомпромиссными. Никогда и никого он не боялся, ни перед кем не ломал шапку.
Омер знал, что живется кассиру несладко: он женат, имеет пятерых детей, старшему из которых восемнадцать, и его жалованья с трудом хватает до конца месяца. Когда они познакомились, Омер принялся было сетовать на свою жизнь, на то, что жалованье — грошовое, что тех нескольких лир, которые раз в год присылает из Балыкесира мать, не хватает даже на покупку рубашки, что, если бы он закончил учение, то, может быть, его дела пошли бы совсем по-другому. Но вот безденежье вынуждает работать, он уже шесть лет урывками посещает университет, и, естественно, толку нет никакого. Сказать правду, он пропускал занятия и не мог закончить университет вовсе не из-за отсутствия денег. Омер питал в душе глубокое недоверие, пожалуй, даже пренебрежение и к студентам, и, особенно, к преподавателям. Он-то знал, что виной всему — странное устройство его головы. И жаловался на внешние обстоятельства, чтобы обмануть других, и прежде всего самого себя.
Хюсаметтин-эфенди выслушал его с серьезным видом и сказал:
— Эх, сынок, послушайся моего совета: раз начал учиться, бросать нельзя. Стоит только немного поостыть, и эта штука, которую называют наукой, начинает отпугивать. Слишком близкое знакомство с жизнью отталкивает от серьезного ученья. А тогда уж и не стоит утруждать себя понапрасну… Выбери себе другой путь в жизни, постарайся попасть в какой-нибудь банк, ты еще молод, добьешься успеха.
Кассир задумался, углубившись в воспоминания, потом заговорил о себе:
— Я вот тоже бросил ученье на половине. И не в университете, как ты, а еще в обычной школе. Ушел из школы, стал служить под началом отца, который заведовал финансовой частью в вилайете[47]. Женился я совсем мальчишкой. Через пять лет умер отец. А вскоре — моя жена. Я совсем распустился. Быстро прожил те гроши, которые оставил мне батюшка. Потом опять стал служить, снова женился, пошли дети. Так и живу. Собственно говоря, это и есть настоящая жизнь. Я вот убежден, что жить следует только сегодняшним днем, не придавая излишне большого значения прошлому, не сожалея о якобы упущенных возможностях и не обнадеживая себя никакими иллюзиями на будущее. Все это отравляет наш и без того короткий век. И потом, есть такое великое жизненное искусство: находить забавную сторону во всем. Стоит в начале месяца нагрянуть лавочнику и выразить неудовольствие по поводу неуплаченного долга, как с моей женой делается нервный припадок. А я слежу за лавочником, смотрю, как он в дверях сердито сдирает с головы шапку, как потом ее напяливает, слушаю, как он коверкает слова, подражая стамбульскому выговору, и, ей-богу, меня это только смешит. Ну, скажи, разве что-нибудь в жизни подвластно нашим желаниям? С этим приходится мириться, тем более что природа наделила нас способностью из всего извлекать урок. Скажем, иногда не остается денег на учебники для ребят. Старший настаивает, буквально берет меня за горло. Я не могу не дать. А остальные четверо — девочки, им остается только плакать. Сажаю их перед собой и начинаю внушать, что и без учебников можно обойтись, надо, мол, только получше запоминать объяснения учителя. А когда вижу, что они мне поверили и начинают прислушиваться к моим словам, становится и смешно, и грустно до слез. То же самое и в нашей конторе. Из всех служащих только двое-трое прекрасно понимают, что к чему — и в нашем деле, и вообще в жизни. Эти хитрецы далеко пойдут. А остальные все — серая скотинка. Воображают, что представляют собой что-то, коли занимают место под солнцем. Глядишь: один задается своей молодостью, другой кичится старостью и опытом; кто хвастает прошлым, кто тешит себя мечтами о будущем. А жизнь — это мельница, и любого она перемелет на своих жерновах, даже того, кто мнит о себе бог весть что. Так-то…
Странное удовлетворение получал Омер от разговоров с кассиром. Казалось, их объединяло полное неверие ни во что, только годы, прожитые Хюсаметти-ном-эфенди, помогли ему избавиться от неопределенных желаний и страстей, которые теснились в душе Омера. Кассир уже не ожидал от жизни ничего нового. Иногда он просил у Омера несколько лир в долг, не стесняясь, с удивительной простотой и естественностью. И когда молодой человек обращался к нему с просьбой ссудить его деньгами, он, не колеблясь, отдавал ему все, что имел при себе. Часто после этого Омеру становилось так стыдно, будто он отнял деньги, предназначенные детям на хлеб.
Вот и сегодня Омер, посидев пять — десять минут за своим столом, пошел к Хюсаметтину-эфенди. Он сгорал от нетерпения с кем-нибудь поговорить. Но кассир был занят. Перед ним лежала огромная бухгалтерская книга. Надев очки, он напряженно морщил лоб, словно никак не мог разобраться в запутанных расчетах. Омер собрался было уходить, но тот поднял голову и окликнул его.
— Где ты нынче обедаешь? Подожди, пойдем вместе в какую-нибудь шашлычную. Мне сегодня что-то не по себе. Посидим, поболтаем.
Омер чрезвычайно удивился, услышав от Хюсаметтина точно такие же слова, с которыми сам шел к нему: «Мне что-то не по себе».
Омер вернулся к своему столу. Он не захватил с собой ни журнала, ни газеты, и ему поневоле пришлось раскрыть бухгалтерскую книгу. Он вынул из стола бумагу для черновиков с отпечатанным на обороте текстом и принялся что-то писать на ней, чертить, рисовать фигурки. Потом взял другой лист, исписал его весь своими подписями, а рядом столбиком вывел: «Маджиде, Маджиде, Маджиде». Но, заметив, что это имя оказалось перед его именем, перечеркнул весь листок.
В обед он зашел за кассиром. Хюсаметтин-эфенди, вопреки обыкновению, встретил его молчанием. Они перекусили в маленькой шашлычной с низким потолком, расположенной в районе Бахчекапы. Омер несколько раз вопросительно посматривал на Хюсаметти-на, но тот сидел словно в воду опущенный. Они расплатились, вышли. Потом завернули в маленькую кофейню, полистали газеты. Оба молчали, погруженные в свои мысли.
Омер решил, что судьба насмехается над ним в очередной раз и что всепоглощающая радость, которую, он испытывает сейчас, непременно обернется чем-нибудь печальным. Поэтому, дабы не искушать судьбу, он решил разделить непонятную ему грустную задумчивость Хюсаметтина. С детства его приучили воспринимать любую радость и удачу как дурное предзнаменование и бояться их. «Много смеешься — плакать будешь» — эти слова запали ему в душу, и он считал их непреложной истиной. Каждое приятное событие после первой вспышки радости вызывало в нем беспричинную грусть или страх. И Омер пытался избавиться от них с помощью наивных хитростей. Вот и сейчас он, сам того не замечая, напустил на себя задумчивый вид и затосковал вместе с Хюсаметтином.
— Что нового, Хюсаметтин-эфенди? — наконец спросил он, глубоко вздохнув.
— И не спрашивай, сынок…
— Что с вами? Неужели и вы стали всерьез воспринимать жизненные невзгоды?
— Мне нынче не до шуток. Ввязался я в такое дело, что дай бог благополучно выпутаться.
Кассир снова погрузился в молчание. Омер смотрел ему в лицо, ожидая продолжения, но Хюсаметтин-эфенди медленно поднялся из-за стола.
— Пора, — сказал он. — Пойдем в нашу пещеру. Омер был изрядно заинтригован, но, зная характер кассира, не решался настаивать — Хюсаметтин-эфенди не любил, чтобы совали нос в его дела. Когда они поднимались по лестнице в контору, он сказал:
— По-моему, сынок, нет никакой разницы между молодостью и старостью. Может быть, старость даже лучше, так как она означает, что жизнь, эта бессмысленная канитель, уже на исходе. Есть, однако, такие дела, которые для стариковских плеч слишком тяжелы. Впрочем, посмотрим… — Тут к нему неожиданно вернулось его обычное расположение духа. — Загадками говорю, не правда ли? Как-нибудь, при удобном случае, объясню тебе все. Я знаю: ты едва ли сможешь дать мне полезный совет. Да и не такое это дело, чтобы можно было помочь одним советом. Но должен я хоть с кем-то поделиться, сил моих больше нет молчать. От жены дома таюсь, в конторе от всех скрываю, в пору свихнуться.
И, ни слова не добавив, он пошел к себе за перегородку.
Омер направился к своему столу. Но он был не в состоянии сидеть на месте, не мог подавить нетерпения. «Оба мы в одном городе, — говорил он сам себе. — Полчаса, а то и меньше нужно, чтобы дойти друг до друга. Но, несмотря на это, я — здесь, а она — там. Почему? Какое у меня здесь дело? Только мучаю себя и надоедаю другим. Да и у нее, наверное, все из рук валится. Не станешь ведь в такой день играть на рояле? Мы не вместе! Разве может быть что-либо бессмысленнее? Жизнь — это цепь случайностей. Прекрасно. Но ведь должна же быть в ней хоть какая-то логика?!»
Омер потихоньку вышел из комнаты. Чтобы скрыть свой уход, он оставил шляпу на вешалке. Перескакивая через две ступени, сбежал вниз. На улице приостановился и подумал: «Еще слишком рано. Как бы она не решила, будто я влюбился до потери сознания». Но тут же одернул себя: не такая это девушка, чтобы перед ней надо было хитрить и притворяться. От нее ему ничего не удастся скрыть. Эта мысль одновременно и пугала, и успокаивала его. Знать, что кто-то видит тебя насквозь, не слишком приятно. Но ведь наконец он встретил человека, способного понимать все его мысли, даже те, которые он не осмелится высказать вслух.
Чтобы убить время, он направился к Балыкпазары[48]. По узким улочкам, то и дело сталкиваясь друг с другом, брели хамалы[49], ползли повозки. Стараясь сохранить равновесие, Омер шел по скользкому тротуару, летом и зимой покрытому грязью. Вскоре он очутился на Ягискелеси. Мрачные каменные здания с железными створками полуоткрытых окон стояли так близко друг против друга, что, казалось, грозили раздавить попавшего сюда человека. От каждой лавки к водостоку в конце улицы тянулся грязный, жирный след, вязкий запах масла бил в нос, со стороны моря несло сыростью и зловонием.
Омер узнал лавку дядюшки Талиба. Она помещалась в темном подвале, и с улицы не было видно, есть ли кто-нибудь внутри. За грязными стеклами виднелись бутылки с образцами оливкового масла, недалеко от двери стояла огромная бочка, на которой от пыли и жира образовался слой липкой грязи.
«Как можно добровольно обречь себя на пожизненное заключение в этаком подземелье? — подумал Омер. — Как можно изо дня в день ходить по этой улице, без всякой надежды попасть когда-нибудь в более приятное место? Но ведь дядюшка Талиб некогда знавал и другое. Его детство и юность прошли среди садов и необозримых полей. А теперь он забился сюда, как крыса, и ждет. Чего? Смерти… Увы, мы лишены возможности выбрать себе место по вкусу даже для ожидания смерти».
На улице стало безлюдно, и Омеру показалось, что он опаздывает на свидание. Он поспешил назад, дошел до моста и направился в сторону Бейоглу.



X

Было еще только четыре часа, и когда Омер подошел к консерватории, он не знал, что делать. Они не договорились с Маджиде ни о времени, ни о месте встречи. Ждать у дверей или войти и спросить? Но когда? По окончании занятий? А в котором часу кончаются занятия?..
«Вечно я извожу себя из-за всяких мелочей! — по обыкновению начал он рассуждать сам с собой. — У меня язык не повернулся сказать ей, как обычно говорят, назначая свидание: встретимся в таком-то месте, в таком-то часу. А теперь я простою здесь, как дурак, и все будут пялиться на меня, отпускать шуточки. Но, по-моему, следует обдумывать лишь самое главное, детали же должны улаживаться сами собою. Так должно быть, если в жизни есть хоть какая-нибудь логика. Интересно, неужели еще кто-нибудь на свете ломает себе голову над подобной чепухой? И при этом, не стыдясь, считает себя умным человеком…»
Омер решил войти в здание. Поднявшись по ступеням, он попал в довольно широкий коридор. До его слуха донеслись звуки различных инструментов. Юноши и девушки проходили мимо него, с футлярами и нотными папками в руках. Омер подошел к небольшой группе девушек.
— Я ищу студентку Маджиде-ханым. У кого можно узнать, где она?
Девушки понимающе усмехнулись.
— Какую Маджиде? — спросила одна из них.
Омер долго и подробно описывал, какую именно Маджиде; наконец девушки сказали, что не знают такой, и ушли. Омер принялся искать служителя. Но тут дверь одной из аудиторий за его спиной распахнулась, и он обернулся, словно его дернули за руку. К нему быстрым шагом приближалась Маджиде.
— Вот вы где! Я узнала вас по голосу. Вы меня искали?
Омер заглянул ей в глаза. Не раздумывая и сам удивляясь собственной храбрости, он спросил:
— А вы ждали меня?
Девушка, не отводя взгляда, грустно кивнула.
— Да.
Она протянула Омеру руку, и так они стояли некоторое время. Руки у обоих были холодны как лед.
Одновременно у них вырвалось одно и то же слово:
— Пойдемте.
Они направились к лестнице. Маджиде взяла Омера под руку точно так же, как утром, и не отпускала его руки, хотя шла на ступеньку позади. Некоторое время они молча шагали по улице. Омер испугался, что снова наступит такое же неловкое и бессмысленное молчание, как утром, и пробормотал:
— Я должен был вам кое-что сказать!
— Да.
Маджиде бросила на него взгляд, который не придавал ему смелости. Светло-каштановые волосы свесились ему на лоб, касаясь оправы очков. Он был симпатичен ей, как серьезный малый ребенок.
Девушка отвернулась.
— Да, — снова повторила она. Поколебавшись еще мгновение, Омер произнес:
— Когда вчера утром на пароходе я подошел к вам, я не заметил, что с вами была моя тетушка.
Маджиде пристально взглянула на него. Она не понимала, к чему он клонит. Омер спросил:
— Рассказать вам все? Не пугайтесь. Все — это не так уж много. Но я непременно хочу сказать вам все. И немедленно… Если я не скажу сейчас, боюсь, в другой раз у меня недостанет смелости. Вы, по-моему, человек прямой. Я уверен, вы не станете хитрить или превратно толковать мои слова. Как бы банально и по-ребячески они ни звучали, вы проникнете в их истинный смысл.
Он принужден был остановиться. Маджиде смотрела на его округлые щеки, влажные губы. Его густые брови как будто сплелись с падавшими на лоб волосами. Взгляд у него стал беспокойный, казалось, в глазах его отражались встрепанные пряди волос. Девушка понимала, как для него мучительны эти попытки высказаться, как он далек от мысли обмануть ее. И она почувствовала, что, помимо воли, начинает таять лед, сковавший в ее душе все добрые, теплые чувства. Она поддалась тому неудержимому порыву, который вызывает в нас человек, обнажающий свою душу. Рядом с этим юношей, который мог, не таясь, не ломаясь, сбросить с себя маску и открыть все свое самое сокровенное, она почувствовала себя сильной и уверенной.
Это душевное движение приятно волновало ее, рождало светлую признательность к тому, кто вызвал его. Ей было не так уж интересно, о чем будет говорить Омер, но не терпелось поскорее услышать, как он будет изливать свои чувства и мысли, когда ему ничто не будет мешать.
— Вы очень откровенны со мной, — сказала она. Омер не понял, что она имеет в виду. Но прежде чем он успел уточнить, Маджиде продолжила:
— Вы первый человек, который пожелал говорить со мною откровенно. И, кажется, вообще первый человек, пожелавший говорить со мной. Мне кажется, что ничего плохого вы не можете сказать. Так отчего же вы замолчали?
Омер перевел дух, как будто избежал великой опасности, и улыбнулся.
— Могу ли я сказать вам что-либо плохое? Разве это так уж плохо, если я скажу вам, что полюбил вас, полюбил без памяти, так, что готов умереть? Не пугайтесь, возможно, ваш слух не привык к таким словам. Но только слух. Вы можете не признаваться в этом себе, но вашей душе мои слова не чужды. Вот видите, вы не закричали, не убежали от меня. Ваше лицо не выражает презрения. Вы понимаете меня! Видите мою душу до дна, до самых заветных тайников, и она не кажется вам чужой… Не так ли? Я не прошу ответа… Я лишь хочу, чтобы вы меня слушали. Я понимаю, как странно вам слышать подобные слова от человека, с которым вы лишь вчера познакомились и с которым проговорили не больше двух часов… Но внутренний голос нашептывает мне, что я поступаю правильно. Никогда в жизни и ни с кем я не был так откровенен. Не смел быть. Но вам я могу довериться спокойно, с закрытыми глазами. Говорю это, не боясь ни насмешек, ни возражений. Это доверие родилось во мне в тот самый миг, когда я впервые увидел вас на пароходе. Я уже говорил, что когда подошел к вам на пароходе, то даже не заметил сидевшую рядом тетушку Эмине. Увидев вас, я уже не видел больше ничего. Я не знал вас, но несмотря на это уверенно подошел к вам. Я намеревался заговорить с вами, но тут вмешалась тетушка. Обо всем этом не нужно даже рассказывать. Хочу только одного, мучительно пытаюсь высказать только одно: я люблю вас. Знаю, слова эти повторялись миллиарды раз со дня сотворения мира, но, скажите, разве они не так же свежи, как произнесенные впервые? Они свежи и совершенны, как ничто во вселенной. Эти слова всякий раз рождаются заново, и, едва родившись, они уже само совершенство. Я люблю вас… Не пытайтесь отвечать мне. Какое это все-таки счастье — иметь кому вверить себя целиком, со всеми своими желаниями, страстями, привычками. Я вижу, вы прекрасно меня понимаете. И убежден, не сможете остаться равнодушной. Никто не может проявить равнодушие к любящему. Перед лицом этого самого удивительного в мире явления никто не обладает свободой действий. Как не в силах мы отказаться от воздуха, которым дышим, от места, которое занимаем в пространстве, так нет у нас власти отвергать даруемую нам любовь. Я люблю вас… И как люблю, о, бог мой! Если вы сейчас отрежете мне руку, я не испытаю боли. Я не представляю себе силы, которая удержала бы меня, если бы я захотел сделать что-нибудь ради вас. Даже смерть надо мной отныне не властна. Посмотрите, мимо проходят люди, большинство из них оглядывается и смотрит на нас, вернее, на меня. Хотите, я кого-нибудь убью? И если этот человек узнает, что я посягаю на его жизнь во имя любви, руки его ослабнут и он ничему не будет противиться. Видите, вы потрясены не меньше моего. Наверняка подобное случается с вами впервые. Но скажите, разве что-то вам кажется непонятным? Разве все это не было вам известно давно? Только сейчас перед вами приподнялась какая-то завеса и открылись золотые россыпи вашей души. Я убежден: для вас, так же как и для меня, исчез весь окружающий мир. Вы идете и даже не замечаете этого разбитого тротуара, улицу, толпу, вы не ощущаете веса собственного тела. Смотрите, мы уже пришли к Беязиду… Как? Когда? Мы и этого не заметили. Время остановилось для нас и смиренно подчиняется нашим с вами чувствам. Дайте мне вашу руку. Пульс ваш бьется так же часто, как мой, может быть, даже быстрее. Ваша влажная рука жжет мне ладонь. Разве вы испытали бы хоть малейшее огорчение, если бы нас сейчас не стало? Мы не желаем расставаться с жизнью, потому что у нас много неосуществленных желаний. Но в этот миг ни одно желание не привязывает нас к земле. Наши души полны до краев. Ваша рука послушно лежит в моей ладони, и от этой вашей покорности можно лишиться рассудка. Вы дрожите, как листок на тонкой ветке. Я благодарен вам за то, что вы дали мне возможность пережить это мгновение. Я благодарен жизни, случаю, тем, кто произвел меня на свет, всему и всем. Мы уже у вашего дома. Я не зайду. До тех пор, пока не увижу вас снова, я постараюсь жить памятью об этих мгновениях. Я не знаю, что буду делать. Может быть, убегу за город и вместе с зарею вернусь сюда. А может быть, сяду и буду сидеть здесь у стены, дышать воздухом, который вас окружает. Идите домой и не говорите ни слова. Каждая минута, проведенная с вами, с головокружительной скоростью приближает меня к еще большему счастью. Я боюсь. Знаете ли, такое большое и полное счастье — это уже страшно! Я боюсь упасть сейчас, вот здесь. Боюсь, что все чувства, накопившиеся во мне, взорвутся и обратят меня в прах. До свидания. Завтра утром я приду проводить вас. До свидания!
Омер весь был покрыт испариной, как от приступа малярии. Он схватил руку Маджиде, поднес ее к губам, но опустил, так и не поцеловав. Глаза его смотрели в лицо Маджиде невидящим взглядом. Он постоял немного, потом неожиданно повернулся и быстро скрылся за углом.
Маджиде медленно поднялась по ступенькам и постучала. Она сказала Фатьме, что устала, сыта и сейчас же ляжет спать. В ее комнатке, выходившей окном на улицу, было темно. Надвигались сумерки, но уличные фонари еще не зажглись. Девушка положила ноты на стул и села на краешек узкой белой кровати, сжав голову ладонями.
Сердце все еще колотилось, в голове шумело. Маджиде пыталась овладеть собой и осмыслить все сказанное Омером. Но она не могла припомнить ни слова, видела только его самого, его растрепанные каштановые волосы, глаза, сверкавшие под очками, его красивый рот, слышала голос, овевавший душу, как резкий, но приятный ветер. Она видела, как Омер быстрыми шагами шел рядом с ней и говорил, говорил, редкими, скупыми и энергичными жестами окончательно подчиняя ее мысль ходу своих рассуждений. То, о чем он говорил, пугало ее своей новизной. Никогда прежде ни о чем подобном она не задумывалась, но едва Омер начал говорить, как она с готовностью стала, разделять его чувства и мысли, и они уже не казались ей ни чуждыми, ни пугающими. Перед ней обнажилась новая сторона жизни, заманчивая и пьянящая. Но даже если бы этот юноша говорил заведомую неправду, если бы произносил слова, вовсе лишенные смысла, все равно ему удалось бы произвести на Маджиде неизгладимое впечатление, поскольку он излил свою душу так, словно выпустил кровь из вен. Началась новая пора. Отныне все пойдет по-другому.
— Что-то будет… Что-то будет… И что я могу поделать? — пробормотала Маджиде.
И тут же с удивлением призналась себе, что готова идти навстречу этому неизвестному будущему. Больше того, она желает его с чувством восторга и страха, похожим на ощущения всадника, скачущего во весь опор.
Она вдруг увидела, как жизнь ее, дотоле не имевшая цели, приобрела новый смысл. Просыпаясь по утрам, она не будет думать: «И этот день, как все. Зачем я проснулась, зачем прервался сон, в котором я находила забвение?» И, выйдя на улицу, она не будет вяло брести все равно куда.
Что за человек этот Омер? Она еще ничего не знает о нем, только вчера увидела и не успела составить никакого мнения.
Маджиде в который раз попыталась проникнуть в смысл сказанного Омером, но безуспешно. Перед ее мысленным взором стояло только возбужденное лицо юноши; она видела его рот с капельками пота над верхней губой, слышала какие-то слова, произносимые то робко, то властно, и не столько содержание речей, сколько интонация вызывали в ней то желание покориться, то щемящую жалость.
Не раздеваясь, прилегла она на постель и широко раскрытыми глазами уставилась в потолок. Но очень скоро сон сморил ее.



XI

Маджиде проснулась рано. Привела себя в порядок. Ей не терпелось тотчас выйти на улицу. На душе было беспокойно. После всего, пережитого вчера, остался только страх. Она не знала, какой окажется эта новая, такая заманчивая, неясная жизнь; и воля, до сих пор руководившая всеми ее поступками, снова заговорила в ней, понуждая принять какое-нибудь решение. Девушка хотела выйти из дому пораньше, чтобы избежать встречи с Омером, но не смогла: она ходила по комнате из угла в угол, время от времени украдкой посматривая в окно, потом спустилась вниз, поела, снова поднялась к себе и, наконец, дождавшись того времени, когда они накануне вышли из дому, выбежала на улицу.
Омера не было. Девушка быстро огляделась по сторонам и пошла по направлению к проспекту. Хотя она полагала, что Омер не придет, и даже хотела этого, тем не менее была глубоко огорчена. Она шла, насупив брови, и самые противоречивые чувства боролись в ее Душе.
«Тем лучше, — внушала она себе. — Я боюсь его, потому что не нахожу в себе сил не только возражать, но даже отвечать. Как много, как красиво он говорил!.. Я не должна была слушать его. Сначала я не понимала, что со мной. Я не оборвала его не потому, что соглашалась, а потому, что растерялась. Но я могла бы попросить его замолчать. Тогда он рассердился бы и ушел. У него был такой вид… такой вид, словно стоит невзначай обидеть его, как он тотчас же убежит… Но ведь я этого не хотела… Нехорошо, если человек, который идет рядом, вдруг обидится и убежит. К тому же он ничего предосудительного не сказал. Но что может быть опаснее сказанного им? Он сказал, что любит меня…»
Маджиде приостановилась и зажмурила глаза. Она безуспешно пыталась отогнать пугающие мысли, но они настойчиво возвращались к ней.
«Да, он сказал, что любит меня. А разве это стыдно — быть любимой? Кто меня любил до сих пор? Бедный папочка… Уже два месяца, как он умер, а я и не знала. Тетушка скрыла от меня известие о его смерти, наверное, заботясь обо мне… Но скорей всего ей просто хотелось избежать неприятных переживаний! Что теперь будет с мамой? Наверное, сестра взяла ее к себе. Возможно, мама сама написала, чтобы от меня скрыли эту весть до каникул… Бедная мамочка… Представляю, как она убивалась… Хорошо, что меня не было в Балыкесире. А не лучше ли было мне находиться там, последний раз поцеловать отца, утешить мать? Конечно… Но я подумала, хорошо, что меня там не было. Наверное, я плохая дочь? И в такой день я могла слушать его слова… Но до чего ж красиво он говорил!.. Какие красивые у него губы!»
Маджиде залилась краской. Размышляя, она снова зашагала по направлению к Беязиду. Она посмотрела на часы: было уже около девяти. «Сяду в трамвай», — . решила девушка и тут вспомнила, что позабыла взять ноты. «Возвратиться или пойти без них? Можно подумать, я и впрямь собираюсь заниматься!» — прошептала она со странной усмешкой.
Маджиде подняла голову, бросила взгляд по сторонам, и вдруг ее охватила дрожь, такая же, как накануне, во время объяснения с Омером. Она сжала губы, снова оглянулась, вся собралась в комок, будто приготовилась бежать, резко обернулась и протянула обе руки Омеру, который — она это сразу поняла — уже долгое время шел за ней следом. Мало-помалу волнение улеглось. Внутренняя борьба, которая происходила в ней, пока она оставалась одна, разом утихла, и вся она подпала под влияние юноши, безмолвно шагавшего рядом. Эта покорность, очень похожая на ощущение уверенности и успокоения, которое испытывают птенцы, попав под крыло матери, нисколько не задевала гордости Маджиде. Она только не могла взять в толк, почему ей так легко подчиняться постороннему человеку, когда она этого вовсе не желает. Тут же она задалась вопросом: а действительно ли не желает? И, словно отвечая на него, она быстро взяла Омера под руку. Он ответил ей коротким, благодарным взглядом и продолжал молча шагать рядом. Это окончательно ошеломило Маджиде.
«А почему бы мне и не хотеть этого? — подумала она, точно возражая кому-то. — Почему бы?.. Как я могу утверждать, что не испытываю удовольствия от того, что этот юноша идет так близко, касаясь меня плечом, и произносит слова, в правдивости которых я не сомневаюсь ни секунды? Зачем же обманывать себя? Мне нравится это. И я хочу, да, да, хочу, чтобы он снова заговорил, чтобы слова, срывающиеся, как пламя, с его губ, снова захватили меня, ослепили и оглушили. Я снова хочу потерять ощущение реальности».
Ее вновь охватило уже испытанное накануне лихорадочное волнение, задрожал подбородок, она готова была расплакаться неизвестно почему. Чтобы совладать с собой, она спросила:
— Что вы делали ночью?
— Я многое должен рассказать вам. Но куда мы идем?
— Не знаю, — нерешительно ответила Маджиде. И вдруг добавила, сама удивляясь и пугаясь смелости своих желаний: — Я не взяла с собой нот и, пожалуй, не пойду сегодня в консерваторию…
Омер высвободил руку, перешел на правую сторону и сам взял Маджиде под руку. Не успели они сделать и несколько шагов, как Омер вдруг засунул руки в карманы: ему почему-то стало казаться смешным вести под руку девушку.
Когда они вышли на площадь Беязид, он остановился.
— Давайте пойдем к морю. Побродим… Сегодня не хочется никого видеть, хочется смотреть только в бескрайнюю, бесконечную даль… И еще на тебя!
«А ведь вчера я не был так холоден, — тут же подумал он, — и не вел себя так глупо. Что со мной?»
— Когда же мы перейдем на «ты»? — неожиданно спросил он, обернувшись к своей спутнице.
— Когда хотите! Омер расхохотался:
— Вот видите, у вас язык не поворачивается сказать мне «ты». Хорошо, подождите, пока это придет само собою. Только не сердитесь на меня, если я оговорюсь, как только что. Да ведь это и не важно. Мне кажется, нет разницы, смеетесь вы или сердитесь, любезны или досадуете. В вас все прекрасно.
Они свернули на одну из улиц, перпендикулярную Диван-иолу, спустились по крутому склону мимо деревянных домов и, пройдя под железнодорожным мостом, мимо пожарищ, очутились наконец у полуразрушенной стены, на которой росла трава. Неподалеку плескалось море.
Кругом не было никого. Редкие волны заливали и вновь обнажали огромные замшелые камни. Море дышало, и солнце, стоявшее высоко в небе, скрывало от человеческих глаз его истинный цвет. Вдали виднелись пароходы, катера, и еще дальше, как наполненные бурдюки, лежали Принцевы острова.
— Видите, даже море не пустынно, — произнес Омер. — И здесь наш взор находит для себя пищу. И в океане было бы то же самое. Не знаю, есть ли в этом мире такое место, где небо не сливалось бы с землей, где была бы видна бесконечность…
— Как странно все, что вы говорите. Странно и непонятно. — Глаза Маджиде широко раскрылись.
«Вчера я произвел на нее сильное впечатление, — думал Омер. — И хотя мало было смысла в моих словах, но звучали они искренне. Если же сегодня я буду нести околесицу, то наверняка она разочаруется во мне. Надо бы собраться с мыслями, а в голову, как назло, лезут одни непристойности. Кажется, я приходил уже сюда с другими девушками. В последний раз как будто с одной армяночкой, этакой грудастой девицей. Она, помнится, была вовсе не безобразна. А у Маджиде вроде бы совсем нет груди. Наверное, это зависит от одежды. Вчера она надела облегающий свитер; так было заметней. О боже мой, чем только не засорена моя башка! Вымести бы метлой этот сор! Только останется ли что-нибудь после такой уборки?.. Маджиде спросила, что я делал вчера. Как ответить? Я не убежал за город, не провел ночь под ее окном — все-таки было прохладно, а улегся в свою постель, завернулся в грязное одеяло и преспокойно захрапел».
Он вспомнил беспорядок в своей холостяцкой комнате, хозяйку пансиона, шум под окнами, не прекращающийся до утра, и у него сразу же испортилось настроение. Маленькая комнатка в доме тетушки Эмине со священными изречениями и патефоном показалась ему куда более уютной и приятной. Он вспомнил, что рядом с этой комнатой помещается комната Маджиде, и спросил:
— А вы что делали ночью?
— Ничего… Спала.
— И я!
Они улыбнулись. Просто так, чтобы не молчать. Омер снова заговорил:
— После того как я довел вас до дому, я вышел на проспект. Толпа на улице испортила мне настроение. Со мной это бывает. То меня одолевает такая пламенная любовь к людям, что я готов броситься каждому встречному на шею, то даже лица человеческого видеть не хочу. Это не отвращение… Я вовсе не питаю отвращения к людям вообще… Просто испытываю потребность в одиночестве. Бывают такие дни, когда меня раздражает малейшее движение, еле слышный шум. Я чувствую, что переполнен собою, и мне кажется, вот-вот выплеснусь за края. В моей голове теснятся мысли, которые мне самому кажутся значительней всего на свете, несбыточные мечтания, от которых ничто не в силах меня избавить. Потом я неожиданно начинаю томиться тоской по родственной душе, по человеку, которому можно откровенно рассказать обо всем, что происходит в моей голове. Вы не представляете, до чего жалкий вид бывает у меня тогда. Я чувствую себя несчастным, точно слепой котенок, которого выбросили зимой на улицу. Стены моей комнаты начинают расти. Город, жизнь за окном видятся необъятными и мощными, готовыми задушить меня. Жизнь наша проносится так стремительно, что стоит задуматься об этом, как начинает кружиться голова; мир беспорядочен, нам не дано проникнуть даже в суть пяди земли. И мне боязно, что вся эта непознаваемость разом обрушится на меня и раздавит, как муравья, как пшеничное зернышко! Каждая вещь в моей комнате вопит мне в лицо о моем бессилии и ничтожности. Я выскакиваю на улицу. Встречу, думаю, хоть одного близкого человека и пойду рядом, молча: лишь бы чувствовать его присутствие. Однако стоит наткнуться на приятеля, как я делаю вид, будто не замечаю его, никто не кажется мне настолько близким, чтобы я мог рассчитывать на его помощь. Не знаю, понимаете ли вы меня. Вчера я столько наговорил. Вы не должны придавать моим словам излишне большое значение. Я хотел излить все, что скопилось у меня на душе за долгие годы одиночества. Именно вы показались мне таким близким человеком. Едва я увидел вас на пароходе, как тотчас сказал себе: вот человек, которого я искал всю жизнь. Вот с кем я могу молча шагать рука об руку! И оказался прав. Если бы я ошибся, вы не были бы сейчас со мной. Не надо быть слишком проницательным, чтобы понять, что вы не из тех, которые ходят гулять к морю с первым встречным. И тем не менее, видите, мы сидим с вами рядом. — Омер помолчал. Потом повернулся к девушке. — Но вижу, вас это не радует.
Красивые карие глаза Маджиде смотрели на него в упор. Он застыл, словно ожидая приговора, и она, помимо своей воли, дотронулась до его руки.
— Я рада…
Они еще немного посидели на сырых камнях, потом встали и двинулись по направлению к Сарайбуруну. Иногда они вдруг забредали в тупик. Тогда возвращались обратно, сворачивали в сторону и снова шли в прежнем направлении. По дороге они купили у разносчика два бублика.
Довольно долго они шли по мощеной дороге, поросшей густой травой, то и дело спотыкаясь о пустые консервные банки. Теперь говорили оба. Маджиде расспрашивала Омера о Балыкесире, о его матери, родственниках и знакомых. Она ни словом не обмолвилась ни о своей семье, ни о смерти отца и была благодарна Омеру за то, что он также не касался этой темы.
Время текло. Солнце опустилось за минареты, а Маджиде и Омер все бродили. Наконец они вскарабкались на полуразвалившуюся крепостную стену. Деревца дикого инжира, пробившиеся меж камней, пытались распустить почки. От прикосновения к камням на пальцах оставались следы извести и песка. Молодые люди сидели здесь до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом другой дорогой, несколько раз сбиваясь с пути, вернулись домой. Омер опять попрощался с Маджиде у дверей. Оба были притихшие, умиротворенные. Оба улыбались.
По утрам Омер встречал Маджиде, доходил с ней до консерватории, а вечером провожал домой. Часто они гуляли допоздна, иногда спокойно, а иногда возбужденно беседуя. Так прошло несколько дней.
От Маджиде не ускользнуло, что домашние переменились к ней. Она решила, что они обижаются на нее за то, что она мало времени проводит с ними. Но как-то малоразговорчивый дядюшка Талиб спросил ее за ужином:
— Ну, дочь моя, что ты думаешь делать дальше? Маджиде удивилась. Она совсем об этом не думала.
Она полагала, что мать ее живет у сестры, а ей самой не к чему ехать к ним. Она хотела остаться здесь до каникул, летом съездить в Балыкесир, а на следующий год попытаться устроиться в пансионе или еще где-нибудь.
— Не знаю, — сказала она. — Я вчера написала матери, подожду ответа.
Дядюшка Талиб безнадежно махнул рукой.
— Долго ждать будешь. Мы вот уже полтора месяца ждем от нее письма и все без толку. Разве ты ее не знаешь? А о сестре твоей да о муже ее и говорить нечего. В нынешнее время каждый думает только о том, как бы избавиться от забот.
Маджиде хорошо знала, что за люди ее мать и сестра. А муж ее сестры — крупный торговец мануфактурой — принадлежал к тому типу людей, которые были ей особенно неприятны; впрочем, ее неприязнь к шурину была взаимной. Но слова дядюшки Талиба задели девушку. Может быть, ее оскорбил повод, по которому они были сказаны, а может быть, она просто не привыкла, чтобы в подобном тоне говорили о ее семье. Она с трудом удержалась, чтобы не выскочить из-за стола, но вспомнила, что ее балованная кузина Семиха всегда так поступала, когда ей что-либо было не по нраву, и только закусила губу. В тот вечер она не произнесла за столом ни слова и, поднявшись к себе, написала матери еще одно короткое письмо.
Несколько дней после этого она продолжала ходить в консерваторию, возвращаясь опьяненной от прогулок с Омером. Дома ее встречали холодно, особенно Семиха. Переменила свое отношение к ней даже тетушка Эмине, хотя по-прежнему пыталась быть ласковой.
— Откуда пожаловали, ханым? — многозначительно поджимая губы, спрашивала она по вечерам. И, так как Маджиде молчала, добавляла: — Ты ведь говорила раньше, что не любишь гулять. Наверное, Стамбул на тебя так повлиял? Конечно, весна, кровь кипит… Маджиде краснела.
— Как поживаешь, сестричка? — насмешливо спрашивала Семиха, глядя ей в глаза.
— Спасибо, сестричка, хорошо, — отвечала Маджиде, натянуто улыбаясь, и тут же исчезала.
Однажды вечером она снова встретилась с Омером. Стояла уже совсем летняя погода. Молодой человек был рассеян, задумчив. Он не брился уже два дня. За эту неделю он похудел, изменился. Вопреки уверениям Омера, Маджиде догадывалась, что он часто проводит бессонные ночи, и это, несмотря на ее чувства к нему, а может быть, благодаря этим чувствам, было ей приятно.
— Давайте возьмем лодку, — предложил Омер, когда они подошли к мосту. — Сегодня такая луна!
Еще неделю назад подобное предложение показалось бы ему невероятно банальным, но теперь он нашел его вполне естественным.
«Нам нравятся прогулки при луне. И хочется быть вдвоем, — думал он. — Но стоило двум-трем романистам описать любовные сцены при луне, как нам уже это представляется пошлым и смешным, и мы готовы лишить себя огромного удовольствия». Выходит, этой глупости подвержены не только глупцы, но и те, кто считается умником. Они направились к Фындыклы[50]. Стемнело. Довольно долго бродили они, пытаясь найти лодочную станцию. Несколько раз выходили к морю, но, не обнаружив лодок, возвращались обратно. Наконец дорога, идущая вдоль берега, привела их к небольшой бухточке, в которой во множестве плавали на редкость нескладные, утлые лодчонки. Одну из них Омер нанял за пятнадцать курушей в час, оставив лодочнику в залог пиджак. Они тотчас же отплыли от берега.
Море было спокойно. Мимо них часто проходили пароходики, подбрасывая лодку на волнах.
Маджиде впервые в жизни села в лодку. Она ужасно трусила, но, желая скрыть это от Омера, стиснула зубы. На лице Омера играли отсветы береговых огней. Иногда их лодка попадала в тень стоявшего на якоре корабля, и тогда они окунались в кромешную тьму.
Тусклые, желтоватые огни города и пароходов мешали как следует рассмотреть, что делалось вокруг, и придавали морской воде грязный, отталкивающий вид. Маджиде опустила было руку за борт, но тотчас отдернула ее, словно коснулась чего-то липкого, отвратительного.
Отплыв подальше, молодые люди увидели мост и панораму города, взгромоздившегося на холмы по обеим сторонам Босфора. Взволнованные, они приподнялись со своих мест и стали пристально всматриваться в даль. Азиатская часть города была мало освещена, а противоположный, европейский, берег и особенно Бей-оглу почти сплошь покрывали бледно-красные точки. Казалось, от них исходит и устремляется к небу светлое марево. Море, упирающееся с трех сторон в город, похожий на исполинский рой светлячков, утратило свой первозданный цвет. Над городом стоял гул, напоминающий шум огромной фабрики. Мост над Золотым рогом походил на бриллиантовый браслет, надетый на запястье негра. Все было гармонично и совершенно, как полотно, созданное кистью великого мастера. Даже прожектора пароходов, лизавшие море ослепительно белыми тонкими языками, гармонировали с тусклыми фонарями лодчонок. Все, что днем резало глаз своими контрастами, в темноте ночи согласовалось, растворилось одно в другом.
Луна, неожиданно выплывшая над азиатским берегом, придала всей картине еще больше таинственности, загадочности. Сияние городских огней померкло, но все вокруг обрело еще более мягкие, фантастические очертания, словно на мир набросили светло-голубую вуаль.
Омер и Маджиде молчали. Слова могли только развеять очарование этой ночи. Отдавшись течению, они мерно качались на волнах. Пароходы проплывали мимо реже и реже, луна взбиралась все выше. Гул города мало-помалу затихал. Омер изредка брался за весла, чтобы поставить лодку поперек волны, и опять запрокидывал голову к небу или глядел по сторонам. Его лицо слабо поблескивало в лунном свете и казалось Маджиде отлитым из серебра. Волосы, как всегда свешивающиеся на лоб, высветлились, а мерцание волн отразилось в стеклах его очков.
Омер бросил весла и еле слышно произнес:
— Мы не можем отдаться всем существом этой ночи, потому что мы — дети современной цивилизации, и наши головы забиты всякой ерундой. Будь мы так же непосредственны, как люди, жившие десять — двадцать веков назад, мы не сидели бы безмолвно. Недаром они поклонялись солнцу, луне, тучам, молнии. Они лучше нас понимали скрытую душу природы. Мы же погрязли в своих мелочных расчетах, в заботах о собственных интересах. А пристрастие иных к науке, к знаниям, книгам — не что иное, как то же самое проявление честолюбивых устремлений. Ну скажи, какая наука, поэзия, любовь или политика прекрасней и величественней природы! Люди, увы, дальше собственного носа ничего не видят. Многие любуются сейчас луной? Едва ли один из нескольких тысяч. А луна видит всех и все и на наше пренебрежение отвечает милой, всепрощающей улыбкой. Стоит мне начать всматриваться в ее ясный лик, как самые различные видения начинают одолевать меня: то мерещатся усталые кули в лодках на Желтой реке, они дремлют, окутанные лунным светом; то видятся попугаи, уснувшие на ветвях огромных ореховых деревьев в Индии; а вот крокодилы отдыхают, положив головы на красноватые в лунных отсветах берега Нила; и пьяные аристократы обнимают своих возлюбленных в увеселительном саду какого-то большого города. Луна взирает на все это, и на прекрасном лике ее написано все то же невинное и чистое выражение. Как только удается ей не утрачивать свою невозмутимость, наблюдая и муки смертельно раненных на поле боя, и беспредельное отчаяние нищенок, копошащихся в мусорных ящиках перед домами богачей, и похотливую усмешку женщин, принимающих через окно по два любовника на ночь?! А мы, люди, обречены до конца своих дней носить в душе хоть частицу скверны, если единожды коснулись или были свидетелями порока. До чего ж мы ничтожны и жалки по сравнению с луной!
Посмотри, вот несутся всклокоченные облака; они льнут друг к другу, как только что раскрывшиеся цветы сливового дерева. Сейчас они приблизятся к луне и затеют с ней озорную игру. А вам не кажется, что в эту ночь даже ветер обрел видимость? Я вижу, как он играючи гонит облачка в нашу сторону. Он все ближе и ближе, вот-вот подхватит нас с вами, и мы, как эти облака, понесемся над землей. Нечто похожее я испытывал в тот вечер, когда впервые говорил с вами. Я вижу мир совершенно другими глазами. А вы? Сегодня все подвластно нашему духу. Еще недавно вода казалась страшной, но она больше не пугает нас, наоборот, кажется заманчивой и притягательной. Я не боюсь глубины, мне даже хочется погрузиться. Путешествие в морских глубинах откроет передо мной один из тех-волшебных миров, которые грезились еще в детстве.
Медленно-медленно буду скользить я ко дну. На пути повстречаю диковинных тварей, не похожих ни на одно земное существо, приласкаю их, как только что родившихся ягнят. Огромные рыбы растянут свои пасти, будто приветствуя меня улыбками, я тоже улыбнусь им. А на дне я пропущу сквозь пальцы песок и камни, сверкающие как драгоценности; мох и водоросли поглажу, как женские волосы…
Послушайте, Маджиде, я ведь почти что брежу. Почему вы не смеетесь надо мной? Или почему не пугаетесь? Ведь принято опасаться людей, у которых, как говорят, мозги набекрень. Они самые никчемные создания на свете. Вы не согласны? Самые никчемные, но в то же время самые лучшие… Впрочем, оставим эту тему. Давайте любоваться луной!
Наша лодка неотделима от моря, как пальцы от кисти. А эти огни на берегу? Невозможно поверить, что они могут быть погашены легким движением руки. Разве не пригвождены они навечно к тому месту, где мы их видим? А мы сами? Мы тоже слиты воедино с этой ночью. Кажется просто невероятным, что вскоре мы пристанем к берегу, пройдем по улицам, пропитанным запахами человеческого жилья, вернемся в свои дома. И, увы, нам следует поторопиться, уже поздно, любимые дядюшки и тетушки заждались нас. — В голосе Омера дрожали слезы. — У нас есть друзья, знакомые, начальники, работа, занятия. Ах, проклятая жизнь!
Омер вскочил, лодка закачалась, он снова сел и схватился за борта.
— Что с вами? Почему вы плачете? — подавшись вперед, тихо спросил он. — Вот видите, одна мысль о расставании с этой ночью заставляет вас плакать… Не вытирайте слез. Никто, даже вы сами, не имеете права прикасаться к глазам, которые наполнились слезами при свете луны. Я и не предполагал, что этот вечер кончится так удивительно прекрасно. Я хочу видеть ваше лицо вблизи.
Он снова встал, перешагнул через скамейку и сел напротив Маджиде. Она смотрела прямо перед собой широко открытыми и, казалось, невидящими глазами, на лице ее не отражалось никаких чувств, но с ресниц на бледные щеки одна за другой струились крупные слезы.
Омер взял девушку за руки. Руки у нее были белые, маленькие, нежные, но не бесформенные и мягкие, словно надутые перчатки, как у многих красивых женщин. В тех местах, где пальцы соединялись с кистью, были не выемки, а небольшие выпуклости. От запястья к пальцам тянулись тонкие жилки. Коротко остриженные ногти были не длинны, как листья ивы, и не широки, как лепестки полевого мака. Они естественно завершали утончавшиеся к концу пальцы. Омер молча поднес руки Маджиде к губам и осторожно, один за другим, стал целовать кончики пальцев. Маджиде нежно высвободила руку и долго перебирала его мягкие каштановые волосы.
На берегу их с тревогой поджидал лодочник. Омер даже не спросил, сколько с них причитается, и молча протянул ему пятьдесят курушеи. Лодочник так же без слов вручил ему пиджак.
Молодые люди шагали по пустынным улицам. Все лавки уже закрылись, вероятно, шел десятый час. В кофейнях на центральной улице коротали время ремесленники, рабочие, матросы; они беседовали, играли в карты. Изредка проносящиеся по улице полупустые трамваи разрывали грохотом тишину. Когда Омер и Маджиде подходили к Каракёю, с одной из боковых улиц неожиданно донеслись звуки патефона и чей-то громкий спор. Они шли, глядя на трамвайные рельсы, сверкавшие при свете фонарей, как две водяные струи, на каменные плиты мостовой, истертые подошвами пешеходов и автомобильными шинами. К тому времени, когда они миновали мост и арку Ениджами, улицы совсем опустели. Нарядные днем витрины магазинов были теперь закрыты ободранными деревянными ставнями. Звуки шагов Маджиде и Омера отдавались далеко вокруг, сливались, ударяясь о стены домов. Дойдя до площади Беязид, они постояли немного, глядя на тусклое отражение луны в бассейне. Жалкий вид их небесной спутницы, только что такой великолепной, поразил молодых людей. Даже Омер не находил слов. На скамьях вокруг бассейна дремали бездомные и «ночные девушки». Когда кто-нибудь из них шевелился, под ногами потрескивала фисташковая скорлупа, и этот треск смешивался с сонным бормотанием. На краю бассейна сидел нищий старик со спутанными волосами и всклокоченной бородой. Расстегнув рубаху на груди, он при свете луны и уличного фонаря искал насекомых. Под большим деревом, обнявшись, спали двое изможденных ребятишек. А поодаль, в кофейне, подвыпившие интеллигенты вели нескончаемый спор и никак не могли протрезвиться.
Маджиде почти повисла на руке Омера. В голове у нее была полная пустота. Вернее, она ни о чем не думала, лишь следила за картинами, одна за другой проносившимися в ее воображении. Одно связывало ее с материальным миром: сознание того, что она стоит рядом с Омером и крепко держится за его руку. Глаза ее были полузакрыты. На душе, после того как она выплакалась, стало легко, а вслед за этой легкостью пришло ощущение счастья. Самые долгие объяснения не могли бы сблизить их больше, чем эти минуты молчания.
Дойдя до квартала Шехзадебаши, они свернули направо. Маленькие, темные домишки, казалось готовые развалиться, лепились к вырисовывавшейся впереди арке акведука. Луна умирала на замшелой черепице крыш и вновь возрождалась в стеклах крошечных окошек. Деревца и трава, пробивавшиеся из камней акведука, при свете луны рельефно выступали на фоне неба.
У деревянного двухэтажного дома Маджиде и Омер остановились. Обоих охватила необъяснимая грусть. Хотелось говорить и говорить, но они не находили слов. Как будто все, что они видели и перечувствовали за этот вечер, свалилось им на плечи и придавило их своей тяжестью.
Омер взял Маджиде за руки. Ему хотелось ласкать их, шептать девушке нежные слова. Но она, очевидно, неверно поняла его движение и крепко пожала ему руку:
— Прощайте.
Омер молча посмотрел ей в лицо, словно собираясь что-то сказать, но, неожиданно передумав, только улыбнулся.
— Прощайте, — сказал он и выпустил ее руку.
— Ох, барышня, где вы пропадали?.. Вас ждут, — сказала Фатьма, открывая ей дверь. — Дядюшка очень сердится.
Маджиде пожала плечами. «А мне какое дело», — хотелось сказать ей, но Фатьма не дала ей говорить.
— Они в зале на верхнем этаже. Сегодня пришло письмо, должно быть, от вашей матушки. Они читали его, говорили что-то, потом опять читали… Даже барышня еще не спит.
Маджиде встрепенулась. «Неужели снова какая-нибудь беда?» — пронеслось в ее голове. Она быстро поднялась по лестнице и вошла в зал. Тетушка Эмине и дядюшка Талиб, стараясь казаться спокойными, ждали ее полулежа на низкой софе. За маленьким столиком чуть поодаль сидела Семиха, делая вид, что погружена в чтение.
— Послушай, дочь моя, — сказала тетушка Эмине, смерив Маджиде пронизывающим взглядом, — где ты так поздно гуляешь? Время уже за полночь.
Маджиде растерянно огляделась. Семиха углубилась в чтение романа. Дядюшка Талиб с необычайным вниманием изучал шляпку вколоченного в пол гвоздя.
— Сколько времени я молчала, — продолжала тетушка Эмине. — Все надеялась, что ты образумишься. Но наша — тьфу, тьфу, не сглазить бы — серьезная, послушная девушка с каждым днем ведет себя все хуже. Наедается где-то на стороне, словно и обеды наши не по ней, приходит домой ночью, чтобы никто не видел, и утром, ни с кем не поговорив, исчезает. Соседи уж бог знает что говорят. Кто видел тебя в Бейоглу с каким-то молодым человеком, кто встречал в парке, куда ты ходила слушать саз с пожилым беем. Врать не буду, сначала я верить не хотела. Все-таки ты из нашей семьи, а в нашей семье, слава Аллаху, еще ни о ком не шла худая слава. Но ведь не все правоверные — лгуны. Клянутся, божатся, что говорят правду… Мы ждали, думали: сама возьмешься за ум. Но больше терпеть я не намерена. Перед покойным твоим отцом, да хранит его душу Аллах, отвечать-то мне придется за тебя. Нам он доверил твою честь. Никогда я и думать не могла, что доживу до такого позора!
Тетушка Эмине никак не решалась произнести самого главного и несколько раз поглядывала на дядюшку Талиба, словно говоря: «Скажи же ты». Старик заерзал на софе, задумался.
В зале воцарилась глубокая тишина. Маджиде, кусая губы, ожидала конца разговора. Видя, что дядюшка Талиб не решается раскрыть рта, Эмине снова обратилась к девушке:
— Послушай, дочь моя, отец твой умер, упокой его душу Аллах. Сегодня мы получили письмо от твоей матери. Несчастная женщина сама не знает, что пишет…
— Да, вопросы наши так и оставила без ответа. Пишет только: дочери моей, ради бога, ничего не говорите, чтобы она не убивалась… — вставил Талиб-эфенди.
— Может не волноваться, — съязвила тетушка Эмине, — доченька ее и не думает убиваться…
Семиха тихонько фыркнула. Маджиде услышала это, и возмущение, наполнявшее ее душу, дошло до предела. Она хотела, чтобы разговор этот закончился как можно скорее.
-: Могу я прочитать письмо? — спросила она.
— Зачем? — сказала Эмине-ханым, переглянувшись с супругом. — Она его на наше имя прислала. Бессвязные слова…
Маджиде рассердилась.
— Но почему я не могу его прочесть?
— Если тебе интересно знать, что с твоей семьей, поезжай домой, узнаешь.
— Конечно, конечно, — тотчас поддержал супругу дядюшка Талиб. — На месте будет виднее.
Маджиде почувствовала, что кровь бросилась ей в голову. Она не знала, что ответить. Ей хотелось уйти к себе, спокойно обдумать случившееся. Но в то же время лучше покончить с этим делом сейчас же. Пусть они выложат все, и тогда она узнает, что от нее скрывают. Ясно, сегодня ее встретили так отнюдь не потому, что она вернулась домой поздно.
— Мама пишет, чтобы я вернулась в Балыкесир? — спросила она как можно спокойнее.
— Нет, — проговорилась Эмине-ханым. И тут же поспешила исправить оплошность: — Да, то есть пишет она много, но смысл такой…
— Конечно, смысл такой, — снова пробормотал дядюшка Талиб. — Одним воздухом в Стамбуле не проживешь. Валиде-ханым, правда, не пишет об этом, но уже два месяца…
Сердитый взгляд тетушки Эмине заставил его умолкнуть.
— Дело не в том, — продолжала она. — Разве об этом стоит говорить? Слава богу, у нас в доме еще найдется кусок хлеба для тебя. Ты нам не в тягость. Да оградит тебя Аллах от подобных мыслей.
— Конечно, конечно, — поддакнул дядюшка Талиб. — Одним ртом больше или меньше — разница невелика. Да вот и мать твоя пишет, что, как только разберется в делах отца, все поправится. — И тут же пробормотал себе под нос: — Не так-то просто разобраться в его делах. Неизвестно, останется ли что-нибудь после того, как все будет улажено.
Эмине снова метнула на супруга сердитый взгляд, и он, вздохнув, умолк. Маджиде уставилась на тетушку. Никогда еще не испытывала она такого отвращения к этой старой женщине, безуспешно пытавшейся с помощью самой примитивной хитрости обмануть ее и утаить свои истинные намерения. Дядюшка Талиб, который вообще не умел скрывать своих мыслей и беспрерывно проговаривался, казался Маджиде куда более порядочным человеком.
— Я ведь сказала — дело вовсе не в этом, — продолжала тетушка Эмине все с тем же видом оскорбленного достоинства. — Речь идет о чести нашей семьи. По правде говоря, я сама напишу твоей матери: пусть знает, что творит ее дочь. Если захочет, оставит тебя здесь, а нет — сама подумает, как быть.
Маджиде постояла еще немного, глядя себе под ноги, потом обвела взглядом всех. На лице ее была написана твердая решимость. Семиха отложила в сторону роман и спокойно, уже считая излишним всякое притворство, поглядывала на кузину с довольной улыбкой. Дядюшка Талиб зевнул во весь рот. Не произнеся ни слова, Маджиде повернулась и ушла к себе.
Сразу вслед за ней и прочие члены семьи разошлись по своим комнатам. Маджиде села на подоконник. Она прислонилась головой к оконной раме и подняла глаза на луну. Неужели этот лучистый круг, с насмешливым спокойствием взирающий на самые зловещие деяния, с одинаковым равнодушием освещающий все, — это та самая прекрасная и пьянящая до самозабвения луна, которой недавно они любовались на море вместе с Омером?
Маджиде медленно поднялась. Весь дом уже погрузился в глубокое молчание. Она осторожно, на носках, подошла к кровати, встала на колени и вытащила черный сафьяновый чемоданчик. Аккуратно сложила свои немногочисленные вещи. Надела кофейного цвета свитер и клетчатую юбку. Девушка не испытывала ни волнения, ни тревоги. Надев пальто, она немного постояла посреди комнаты, огляделась. Взяла лежавшие на кровати ноты, уложила их в чемодан. Больше ноги ее здесь не будет!
Боясь забыть что-нибудь, она шарила глазами по комнате, освещенной тусклым светом уличного фонаря. Убедившись, что ничего не забыто, она снова подошла к окну, присела и пересчитала все свои деньги. Двадцать лир с мелочью. Встала. Взяла потяжелевший чемодан и вышла из комнаты. Она не боялась разбудить кого-нибудь. Пожалуй, ей даже хотелось, чтобы они слышали, как она уходит. Так обращаться с нею! Никто еще не позволял себе подобного. Ошеломление и растерянность, овладевшие ею в первый момент, сменились неколебимой решимостью. Обитатели этого дома вызывали у нее теперь лишь глубокое презрение.
— Бессовестные, — проговорила она сквозь зубы. Ей было противно даже вспоминать их слова. Не зажигая света, она спустилась по лестнице. В нижнем зале спала Фатьма. Услышав шаги, она подняла голову:
— Это вы, барышня?.. Уходите?
— Да, — кратко ответила Маджиде. И стала спускаться по лестнице, ведущей на улицу.
Фатьма поднялась и в ночной рубашке пошла за ней, бормоча:
— Ох, барышня… Куда вы пойдете так поздно?.. Только это правильно. После таких слов даже камень не усидел бы на месте… Аллах да поможет вам.
Маджиде отворила дверь. Свет уличного фонаря упал на лестницу и осветил грубые, растрескавшиеся ноги Фатьмы. Маджиде протянула ей руку.
— Прощайте, Фатьма!
Девушка неловко пожала руку старой служанке, а та обхватила ее голову ладонями и расцеловала.
— Доброго пути, барышня! Доброго пути! Маджиде захлопнула за собой дверь.



XII

Она стояла на каменных ступенях перед домом и не знала, что делать, куда пойти. Денег, пожалуй, хватит на то, чтобы дня два прожить в гостинице, а потом… потом вернуться в Балыкесир.
Она задумалась. Когда она собирала вещи и уходила из дому, у нее и в мыслях не было возвращаться в Балыкесир. Ей хотелось лишь одного: убежать из этого дома… Куда? Над этим она не задумывалась. Воспоминание о Балыкесире заставило ее содрогнуться. А разве здесь лучше? Какое там! Отныне у нее нет дома, нигде и никакого. Поехать к шурину, торговцу мануфактурой, и жить там вместе с матерью? Дела отца приводятся в порядок. Но недаром дядюшка Талиб сказал: «Неизвестно, останется ли что-нибудь…»
И снова, как во время объяснения с тетушкой, мысли Маджиде затуманились, в голове зашумело. Она устало закрыла глаза. Нет, она не поедет в дом шурина. Старшая сестра вечно ревновала своего непутевого мужа, этого выскочку, ко всем, даже к собственной матери. А перед ее закрытыми глазами волновалось море. Вначале оно напугало ее, а затем, при свете луны и под влиянием речей Омера, показалось ласковым, привлекательным. Глубина его манила, звала, завораживала.
Ее дыхание участилось, стало прерывистым. Колени ослабли. Она хотела было присесть на каменные ступени крыльца, но неожиданно вздрогнула и открыла глаза.
— Вы здесь? — спросила она, ничего еще не понимая, но уже охваченная предчувствием счастья. — Что вы здесь делали?
На нее молча смотрел Омер, улыбаясь одними уголками губ. Никогда еще Маджиде не видела на его лице такой грустной улыбки. Он протянул ей руку. Маджиде дала ему свою и спустилась по ступеням. Они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга, смотрели друг другу в глаза. Эти несколько секунд сблизили их больше, чем самые долгие свидания.
— Вы ждали меня? — спросила Маджиде, опустив глаза.
— Да… — Омер промолчал и добавил: — Я знал, что сегодня еще раз увижу вас.
Они медленно пошли по улице. И только у трамвайной линии Омер спохватился:
— Боже мой, какой я дурак! — Он забрал у Маджиде чемодан. Некоторое время они молчали. Улицы совсем опустели. Ушли в депо последние трамваи, на несколько часов предоставив отдых рельсам, зиявшим между плит мостовой, как рассеченные ножом щели.
Омер остановился и поставил чемодан.
— Я даже не могу объяснить, как это случилось. Странное предчувствие подсказывало мне, что в эту ночь не следует далеко уходить от вас. Стоило отойти от вашего… то есть от этого дома, как что-то останавливало меня. Несколько раз я доходил до угла и всякий раз возвращался. Я был уверен, что такой человек, как вы, недолго выдержит в доме тетушки Эмине и когда-нибудь все это кончится, и кончится скверно. «Как они встретят Маджиде, если еще не спят?» — думал я каждый вечер, когда расставался с вами. И всегда дрожал от страха за вас, но никогда предчувствие беды не было таким сильным, как сегодня.
Омер поднял чемодан и снова зашагал по улице. Глядя прямо перед собой, он продолжал:
— Я никак не мог заставить себя уйти. «А вдруг я понадоблюсь», — вертелось в голове. Я не сомневался, что, если вам скажут хоть слово, вы немедленно покинете этот дом, даже среди ночи. Не удивляйтесь… Я знаю вас так же, как самого себя. Может быть, даже лучше…
Он переложил чемодан в другую руку и, повернувшись к Маджиде, улыбнулся.
— Теперь вы видите, что интуиция не обманула меня. Вы понимаете, как близки наши души?
— Я удивлена, — просто ответила Маджиде.
Омер почему-то рассердился и, пробормотав: «Я тоже», стал мысленно ругать себя: «Что за вздор я несу! Да, я ждал ее сегодня ночью… Да… В этот раз действительно что-то подсказывало мне, что нельзя уходить… Все это так… Но, несмотря на все ее самообладание, у нее на душе наверняка буря. И пытаться воспользоваться этим, играть на том, чего она не понимает… Какая пошлость!.. „Я знаю вас, как самого себя…“ Ну, можно ли сказать глупее! Разве я знаю себя? На какой примитивный обман я решился: „Предчувствовал, что понадоблюсь вам сегодня…“ Да ведь так могла сказать только какая-нибудь старая суеверная баба. Предчувствовал… Значит, мне было заранее известно… О господи! Значит, я предчувствовал! Теперь глядите, „как близки наши души“… Бедные души, если таким манером доказывается их близость… Какой во всем этом смысл? Неужели я нуждался во всех этих вывертах? Как она спокойно и уверенно идет рядом со мной!.. Зачем же так пошло обманывать ее? Не так уж и простодушна она. Сказала: „Я удивлена…“ Что она имела в виду? Эту случайную встречу или… банальность моих слов? Скорей всего, второе. „Я удивлена…“ Вот все, и ни капли доверия ко мне. Как плохо мы представляем себе сокровенные глубины и таинственные связи человеческих душ! Как мало знаем об истинных побуждениях людей!»
Омер шел, нахмурившись, то и дело кивая головой в подтверждение своих мыслей. Он вновь и вновь перебирал их, выискивая уязвимые места, дабы предаться самобичеванию.
«Откуда я знал, что именно сегодня понадоблюсь ей? Я говорил, будто каждый вечер, после расставания, меня не покидала смутная тревога. Я не солгал. Мне ли не знать семью тетушки Эмине? Достаточно было Маджиде несколько раз вернуться домой позже обычного, как они тут же стали допекать ее. Совершенно очевидно, что после смерти отца Маджиде могла принять близко к сердцу любой пустяк и мгновенно решиться на действие. Ясно также, что она не из тех людей, которые бесконечно сомневаются и готовы чуть что отступить от своих решений. Но что же приключилось сегодня вечером? Попробую восстановить в памяти.
Мы расстались, как всегда. Я повернулся и медленно добрел до проспекта… И здесь мною внезапно овладела мысль, вернее, опасение: что, если беда случится именно сегодня, а Маджиде останется без поддержки?.. Но откуда он взялся, этот страх?.. Итак, я повернулся и пошел, как всегда. Неужели не произошло ничего необычного? Вот-вот… Я, кажется, нащупал верное решение. Конечно же, произошло».
Он усмехнулся. На его лице отразилось не удовлетворение, а скорее самоуничижение.
«Как я поступал каждый вечер? Медленно отходил на сорок — пятьдесят метров от ее дома в сторону проспекта, изредка останавливался и пытался представить себе: „Сейчас она на лестнице. Сейчас — у своей двери. Вот она вошла в комнату“. И обычно, стоило мне вообразить, что она переступила порог, как в ее окне вспыхивал свет. И сегодня все было точь-в-точь так же. Но в момент, когда я сказал себе: „Сейчас она в комнате“ — и обернулся, света в ее окне не было. Я подождал немного, свет не загорался. Наверное, она разделась и легла, не зажигая света, так как уже поздно, — решил я… Но ведь могла быть и другая причина — девушку задержали где-нибудь, прежде чем она успела пройти к себе… Об этом я не подумал… А может быть, и подумал, кто его знает. Главное, что именно с этого момента зародился мой страх. Было ли что-нибудь тревожащее в том, что свет не загорелся, как всегда? Конечно… Мысли мои, помимо воли, сосредоточились на этом. Я стал гадать, что же произошло, и, сам не понимая, в чем дело, испугался… Но что же во всем этом сверхъестественного? И какое это имеет отношение к родству душ? Неужели прав Нихад? И я в самом деле витаю в небесах? Вряд ли… Ничем я от прочих людей не отличаюсь — ни достоинствами, ни недостатками. Впрочем, разве меняется что-то в мою пользу от того, что у других такие же недостатки, как у меня?..»
Он снова переложил чемодан в другую руку и подумал: «Куда же мы идем? Очевидно, ко мне. Конечно, ко мне… Куда же еще? Ведь было заранее предопределено, что наши жизни соединятся. Правда, пришли мы к этому решению неожиданно. Тем лучше. О господи, как я люблю ее… Вот она рядом со мной… Ее рука касается моей, она, нисколько не колеблясь, идет за мной, ко мне, будет спать в моей постели… Что может быть удивительнее этого? Как же я до сих пор не прижал ее к себе, не поцеловал ее руки, лицо, почему не плачу и не благодарю ее? Мне страшно думать о будущем… Это страх счастья… Держать ее в объятиях или даже просто смотреть на нее долго-долго, гладить ее руки, сидеть рядом, зная, что теперь мы вместе, навсегда. Но до сих пор я не решался даже мечтать об этом… Да и сейчас не следует заходить слишком далеко в своих мечтаниях. Иначе получится одна низость. У девушки только что умер отец, и она вынуждена покинуть дом родственников. Я взял ее под свою опеку. Будет ужасно, если взамен я начну требовать от нее изъявлений благодарности или дам ей почувствовать, что надеюсь на это… Бог мой! О чем я думаю? Какие мерзкие мысли лезут в голову! Если бы она могла заглянуть в мою душу и увидеть ее во всем безобразии, она не прожила бы у меня и одного дня…»
— Вы не устали? — неожиданно спросил он. — До моего дома еще довольно далеко… В Бейоглу, до площади Таксим…
Он представил себе свой «дом», и эта картина вызвала в нем отвращение. В последнее время мадам даже не считала нужным убирать у него. Разве смел он привести кого-либо в эту неприбранную, жалкую каморку?
«Я совсем спятил. Ни в чем не отдаю себе отчета. Связываю с собой судьбу другого человека и даже не задумываюсь над тем, к чему это может привести. Завтра она станет моей женой. А у меня в кармане всего тридцать пять курушей. Тридцать пять! Этого не хватит даже на обед для одного. А с завтрашнего дня я становлюсь главой семьи, кормильцем, как говорится. У меня будет жена. И какая жена! Стоит ей дать мне знак, и я готов умереть. Но к чему говорить о самопожертвовании, если я не смогу даже накормить ее завтраком… Тем не менее я полон решимости. Эта прекрасная, эта несчастная девушка, ничего не ведая, идет со мной туда, куда я веду ее… Я сказал ей, что мой дом далеко. Она ничего не ответила. Значит, она знает, что мы идем ко мне, и согласна. Не очень приятно, что она так легко соглашается. Может быть, она зла на свою судьбу и, чтобы отомстить ей, приносит себя в жертву? Если бы я знал, что она так думает, я оттолкнул бы ее тут же — и поминай как звали! Милостыньки мне не надо. Если она идет со мной не потому, что любит меня, любит настолько, чтобы забыть обо всем, если ее толкнула на это другая причина, — значит, все кончено. Сейчас спрошу у нее».
Он повернулся к девушке и прерывающимся от волнения голосом спросил:
— Почему вы идете со мной? Скажите мне сейчас же, иначе я сойду с ума.
— А что мне делать? — печально сказала Маджиде и добивала: — Вы этого не хотите?
В этом вопросе, несмотря на ее гордость и умение владеть собой, прозвучало столько отчаяния и беспомощности, что Омер, мгновенно забыв о своих сомнениях, горячо воскликнул:
— Я не хочу? Как вы можете так говорить! Разве мне нужно что-либо от жизни, кроме вас! Да и чего еще можно желать, кроме вас! Поверьте: в наших отношениях я всегда буду вашим должником. Если я даже умру ради вас, то должен быть признателен, что вы позволили мне принести себя в жертву. Но скажите, скажите, почему вы идете сейчас со мной?
Омер поставил чемодан и протянул ей руки. Маджиде схватила их, притянула молодого человека к себе и, прижавшись к нему, прошептала на ухо:
— Я никому не верю, кроме вас… и… я люблю вас! Точно стыдясь показать свое лицо после этих слов, она спрятала голову у него на плече. И Омер в первый раз поцеловал ее в висок.
Они присели на чемодан, ожидая, пока уляжется волнение. Омер несколько раз дотрагивался до ее плеча, и, проведя рукой по шее, брал за подбородок, и смотрел на прекрасное, тонкое лицо, казавшееся матовым при тусклом свете уличных фонарей. Оба улыбались.
Они были по-настоящему счастливы в эти минуты. На смену нечеловеческому напряжению последних дней пришло чувство облегчения и блаженства. Маджиде вспомнила их первую вечернюю прогулку; одного только воспоминания об этом вечере было достаточно, чтобы привести ее душу в полное смятение: кровь стремительнее потекла по жилам, по телу пробежал озноб. Присутствие этого юноши волновало ее, и она ничего не могла поделать с собой. Наоборот, ей хотелось отдаться этому чувству, позабыв обо всем на свете. Стоило прикрыть глаза, как начинали чудиться его губы, его улыбка. И тогда непонятно куда исчезали все грустные мысли, страх перед будущим, ощущение собственной беспомощности. Она вновь преисполнилась уверенности в своих силах. Отныне она была убеждена, что сможет построить и свою жизнь, и жизнь Омера так, как считает правильным. Совсем неожиданно она повзрослела, стала женщиной.
«Я все могу. Я спасу и себя, и его. Ведь мы теперь. неразлучны. Он — моя единственная привязанность, я нуждаюсь в нем. И он без меня не сможет существовать. Одна только я смогу наполнить его жизнь содержанием. Прежде жизнь казалась мне бессмысленной и пустой. А сейчас моя главная цель — жить ради него… Все, что он говорит, — это правда, даже когда его слова меньше всего похожи на правду. Мы слишком долго искали друг друга — всю жизнь. Обретя друг друга, мы обрели покой. Больше ни в чем мы не нуждаемся. Возможно ли более полное счастье? Кто посмеет назвать постыдными мои чувства, если они делают меня счастливой в самый несчастный день моей жизни… Что скажут люди? А что хорошего я видела до сих пор от людей? Даже близкие только и делали, что мучили меня, стараясь лишить мое существование всякого смысла. До сих пор лучшими минутами были те, когда я оставалась совсем одна. Омер — первый человек, близость которого приносит мне радость… Да и кто посмеет меня укорить? Семья тетушки Эмине? Муж моей сестрицы? Или мама, которая ничего не смыслит в окружающем мире? Я достаточно натерпелась ради них, теперь они могут оставить меня в покое. И я их тоже… Пусть думают, что я умерла… — Маджиде рассмеялась и пожала Омеру руку. — Пусть думают, что я умерла, хотя только с этого момента начинается моя настоящая жизнь…»
На пустынных улицах стало свежо. Приближался рассвет. Заметив, что Омер в легком костюме, Маджиде сказала:
— Ну, пойдем, а то замерзнешь.
В первый раз Маджиде обратилась к нему на «ты». Едва ли у кого-нибудь другого это получилось бы так к месту и так вовремя. Омер вскочил. Лицо его осветилось детской радостью, и он расцеловал Маджиде в похолодевшие от предутренней сырости щеки. Потом поднял с земли чемодан, и они снова зашагали по улицам.
Наконец они остановились перед железной дверью с зарешеченным матовым стеклом. Омер достал из кармана ключ, отпер дверь и пропустил Маджиде вперед. На узкой крутой лестнице было темно, и Маджиде крепко ухватилась за его руку.
— На лестнице свет не горит, — тихо проговорил Омер. — Хозяйка уже полгода обещает исправить. Но я потерял на это надежду. Кстати, без света гораздо лучше. По крайней мере, не видна грязь. Надо бы найти предлог и занавесить чем-нибудь стекло в двери, чтобы совсем ниоткуда не проникал свет. Наша мадам сейчас спит. В доме всего четыре комнаты; одну занимает она сама, остальные сдает. В одной из них живут две девушки-гречанки. Портнихи. Иногда они варят обед в своей комнате, и тогда хоть нос затыкай. Другая комната на днях освободилась, и ее еще никто не занял. Думаете, зачем я все это рассказываю и почему не тороплюсь ввести вас в дом? На то есть причина! Никак не могу решиться показать вам свое обиталище. Мне кажется, увидев жуткий беспорядок, вы начнете брезговать мною…
Маджиде еще сильнее сжала его руку и лишь коротко обронила:
— Пойдем.
Ей было сейчас не до чистоты. Она хотела наконец хоть куда-нибудь прийти. Держась друг за друга, они стали подниматься по лестнице. Старый ковер, покрывавший лестницу, раздражал Маджиде; она то и дело цеплялась ногами за дыры. От затхлого воздуха, от запаха пыли, грязи, старья слегка кружилась голова. Очевидно, здесь годами не проветривали и не впускали сюда солнечные лучи. Ботинки Омера скрипели при каждом шаге, чемодан глухо ударялся о ступени, о стены. Наконец Омер прошептал:
— Пришли.
Сделав в темноте еще несколько шагов, он нащупал дверное кольцо и распахнул дверь. Маджиде удивилась тому, что комнатка не заперта на ключ.
Омер выпустил руку девушки и зажег свет. Действительно, с первого взгляда каморка производила неприятное впечатление. Посредине стоял стол, накрытый толстой скатертью неопределенного цвета. На столе валялся грязный бритвенный прибор и чашка с остатками мыла. Тусклая лампочка под запыленным абажуром из розового шелка освещала лишь стол и часть пола вокруг. У самой двери помещалась кровать. Она была в таком беспорядке, словно на ней плясали. Одеяло и пикейное покрывало валялись скомканные в ногах, простыня свешивалась до полу.
Маджиде шагнула вперед и в растерянности остановилась. Омер поставил чемодан в угол, указал девушке на обитый материей стул и принялся наводить порядок. Торопливо схватил со стола бритвенный прибор, галстук-бабочку, платяную щетку и сунул все это под кровать. Вытащил из-под подушки несколько грязных носовых платков, пижамные брюки и постарался незаметно сунуть их в нижний ящик зеркального шкафа, стоявшего напротив кровати. Так как шкаф, стол и кровать занимали всю комнату, Омер каждый раз задевал Маджиде, толкал ее стул и, встречаясь с ней глазами, виновато улыбался, словно просил прощения.
Маджиде осматривалась. Трудно было понять, куда выходят окна комнаты: захватанные шторы из какой-то ворсистой ткани не то кофейного, не то серого цвета были плотно задернуты. Крытый линолеумом пол частично покрывал старый свалявшийся ковер, который вызвал у Маджиде такое же отвращение, как и ковер на лестнице.
«Мы прошли никем не замеченные, — думала она. — Может быть, он каждый вечер приводил сюда другую. Может быть… Ну и пусть. Нельзя путать нынешнего Омера с прежним. Разве я сама — та же, прежняя Маджиде? Я, нынешняя, не имею к той никакого отношения. Меня и узнать-то нельзя. Омер тоже, наверное, переменился. Раз так, значит, бессмысленно думать о прошлом».
Омер перевернул простыню и натянул на подушку чистую наволочку. Внимательно осмотрел края одеяла и сокрушенно покачал головой. Потом подошел к шкафу, достал чистую пижаму и положил ее на подушку. Маджиде снова погрузилась в раздумье, сердце у нее забилось.
«Сейчас мы ляжем спать… Вместе? Конечно, вместе… Как будто я не ведала об этом, когда шла сюда. Я пришла, зная и желая этого. Чего же я боюсь? Я всегда спала одна, в своей комнате. Но это совсем другое… Он меня обнимет? И потом я увижу его красивые губы совсем рядом… Даже поцелую их… Да… И как поцелую! О господи, какие бесстыдные мысли лезут в голову!.. Почему бесстыдные? Я уже могу считать себя женщиной. Разве женщины стесняются таких мыслей? А он как будто бы и не рад. Интересно, о чем он думает? А может быть, беспорядок в комнате смутил его, он растерялся? Но разве это имеет значение? Завтра я наведу здесь порядок. Буду аккуратной и заботливой женой… Что значит „буду“? Я уже его жена. Да, но мы не поженились… Ах, вот это плохо… Чего только не будут болтать обо мне. Но я же решила, что мне нет ни до кого дела! Ну, конечно же, какое мне дело? Потом поженимся… Обязательно… Но как сейчас можно об этом говорить? Мы после вместе подумаем…Волосы снова упали ему на лоб, их по утрам нужно расчесывать мокрыми. Но так еще красивей».
Тем временем Омер снял пиджак, ботинки, надел шлепанцы, достал из шкафа маленькое чистое полотенце и тихонько вышел из комнаты. Маджиде, прервав свои размышления, вскочила, торопливо порылась в чемодане, вынула свой ночной халат и сразу же стала раздеваться. Оставшись в одной рубашке, она вдруг испугалась, сердце ее заколотилось. Если бы в этот момент вошел Омер, она, пожалуй, закричала бы и спряталась от него. Тем не менее она не могла подавить в себе желания увидеть себя как бы со стороны, пока не надет ночной халат, и подошла к пыльной зеркальной дверце шкафа. Рубашка доходила ей до колен, оставляя открытыми стройные ноги. Быстро осмотрев себя, Маджиде остановила взгляд на прическе. Поправила волосы. Приблизив лицо к зеркалу, она заметила легкую улыбку в углах губ. Эта улыбка держалась на ее губах все время, пока она надевала ночной халатик и ложилась в постель. Даже когда она натянула на себя сбившееся одеяло и, обессиленная от волнения, закрыла глаза, ожидая Омера, на ее лице все еще играла улыбка, это была улыбка прощания с детством.



XIII

Когда Омер открыл глаза, он увидел, что Маджиде уже проснулась. Одетая так же, как и вчера, она сидела в профиль к нему, у стола, и задумчиво глядела перед собой. Омер некоторое время наблюдал за ней. Теперь он видел, как прекрасна ее шея, сиявшая белизной под волосами, которые она гладко зачесала назад. «Отчего я не проснулся, когда она встала и одевалась», — пожалел Омер. Потом подумал: «Который же час? Наверное, я опять опоздал в контору? Это уж слишком. Не хватало только, чтобы сейчас меня выгнали с работы. Тогда все пропало. Я во что бы то ни стало должен сегодня пойти в контору. Нужно бы переговорить с моим важным родичем. Расскажу, в каком оказался положении, скажу, что женился или, лучше, что собираюсь жениться. Может быть, найдет мне место поприличнее. На сорок две лиры семью не прокормишь… Но, главное, надо подумать, как быть сегодня. Кажется, у меня оставалось что-то около тридцати пяти курушей. Что на них можно сделать? Как я скажу ей об этом?»
Он пошевелился. Кровать скрипнула, и Маджиде повернула голову. Увидев, что Омер проснулся, она улыбнулась. И эта улыбка придала ее бледному, немного осунувшемуся лицу еще большую привлекательность. «Благодарю тебя. Я люблю тебя. Ты принес мне счастье!» — говорил ее взгляд так откровенно и ясно, как не могли сказать никакие слова. И Омеру почудилось, что он полной грудью вдыхает аромат цветов.
Омер вскочил с кровати. Босиком по грязному ковру подбежал к Маджиде, обнял ее и долго стоял, прижавшись лицом к ее щеке. Он гладил ее шею и, запустив пальцы в завитки волос на затылке, прижимал к себе ее голову.
Отпустив ее, он быстро оделся и, пытаясь придать естественность своему голосу, сказал:
— Я загляну в контору, постараюсь раздобыть денег.
Маджиде снова улыбнулась:
— У меня есть кое-что… До конца месяца дотянем. Да и не так уж долго осталось!
Омер вышел из комнаты и через некоторое время вернулся вместе с хозяйкой.
— Это моя жена!.. Мадам, наша хозяйка! — представил он их друг другу.
Мадам на вид было лет сорок — пятьдесят. С ее постной физиономии не сходило выражение вечного недовольства. Одежду она носила исключительно черного цвета, а волосы затягивала в тугой пучок на затылке. Мадам остановила на Маджиде долгий изучающий взгляд, затем, повернувшись к Омеру, проговорила с сильным греческим акцентом:
— Я очень рада! — и, обернувшись к Маджиде, добавила: — Я вам предоставлю соседнюю комнату. Она немного больше. Сейчас мы в ней приберем, подметем, и сегодня же вы сможете переехать.
Омер позавтракал вместе с Маджиде в маленькой столовой по соседству. Потом сел в трамвай и уехал на почту, а Маджиде вернулась домой, чтобы перебраться в другую комнату.
Когда Омер, взбежав по каменным ступеням, влетел в контору, он никого из сотрудников не застал на своих местах: все ушли обедать и еще не вернулись. Он сел за свой стол, зарегистрировал несколько бумажек, лежавших перед ним, и, не зная, чем бы еще заняться, стал перелистывать бухгалтерские книги; назначение большинства из них он давно позабыл. Отныне, решил он, следует проявить усердие в работе, дабы никто не мог его попрекнуть незаслуженным жалованьем. Пора крепко стать на ноги. Никогда прежде он не ощущал такой потребности и поначалу обрадовался, но вскоре призадумался: не слишком ли быстро он меняется?
Обеденный перерыв кончился, стали возвращаться чиновники. Они удивленно таращились на Омера — не привыкли видеть его поглощенным работой. Обмениваясь с ним короткими приветствиями, они усаживались за свои столы. А Омера так и подмывало сообщить всем о своей женитьбе. Так прямо и сказать: «Знаете, я женился! Сегодня. Теперь у меня семья. И мне, как большинству из вас, придется отныне думать о хлебе насущном и угождать начальству в надежде на прибавку к зарплате». Но он себя сдерживал. Какая там женитьба! Ни свадьбы, ни обручальных колец. Да над ним просто посмеются. И потом, разве его сослуживцев интересует что бы то ни было, не имеющее отношение к их собственным персонам? Пожалуй, только как тема для сплетен.
В конце концов Омер направился в закуток к Хюсаметтину-эфенди — сколько ж можно таить в себе радость? К тому же он намеревался попросить несколько лир в долг. Денег Маджиде хватило б до конца месяца, но не станет же он брать у нее на карманные расходы.
Едва взглянув на Хюсаметтина, Омер остановился в изумлении. Всего одну неделю они не виделись, но узнать того было почти невозможно: зарос щетиной, глаза ввалились, выражение лица стало опустошенным и даже немного диким.
— Что случилось, Хюсаметтин-бей? Вы нездоровы? — воскликнул Омер.
Кассир поднял очки на лоб и несколько мгновений отрешенно смотрел на юношу. Казалось, он вовсе не замечает его, а только пытается собраться с мыслями.
— Мы не виделись целую неделю, — сказал Омер. — У меня появилась важная новость!
— Садись, рассказывай, — безучастно произнес Хю-саметтин-эфенди.
Он предложил Омеру сесть из одной только вежливости. Было совершенно очевидно, что на самом деле он и думать не думает о делах своего молодого друга, а целиком поглощен своими заботами.
— Сначала вы расскажите. На вас же просто лица нет! Чем вы обеспокоены?
— И не спрашивай!.. Выкладывай лучше, что случилось с тобой.
«Господи боже мой, — удивился про себя Омер, — что это с нашим хафызом? Он и в прошлый раз был какой-то странный. Но сегодня особенно… Впрочем, ладно, все равно не выдержит, расскажет».
— Знаете, я женился! — выпалил Омер. Хюсаметтин несколько оживился и спросил заинтересованно:
— Когда? На ком? А нам ничего не известно! Омер рассмеялся:
— Откуда вам было знать?! Я сам не понял, как это случилось. Но что правда, то правда: теперь у меня есть жена, и я должен заботиться о ней.
Хюсаметтин поглядел на него с нескрываемой жалостью.
— Желаю счастья… Дай бог, чтобы тебе повезло. А я… я полагаю, ты парень с умом.
Омер заметил, что он еле удержался от того, чтобы сказать: «я полагал». Омер улыбнулся:
— Что, я сделал глупость?
— Нет, дорогой мой, должно быть, нет.
Омер стал рассказывать, как все это произошло. Он многое изменил в своем рассказе, не желая выставить Маджиде в невыгодном свете. Он не хотел, чтобы кто-нибудь даже за глаза подумал о ней плохо. К концу его рассказа Хюсаметтин-эфенди снова погрузился в свои мысли, и Омер убедился, что кассир его не слушает. Ему вдруг стало тоскливо, он вернулся к себе и до конца рабочего дня просидел, ничего не делая, однако создавая видимость глубокой заинтересованности работой. Несколько раз он подходил к начальнику канцелярии за объяснениями по поводу реестров. Тот отвечал ему серьезно, а сам ухмылялся: кого, мол, обманываешь, любезный; нам ли не знать, чего ты стоишь и благодаря кому здесь держишься.
Когда чиновники захлопнули ящики столов, Омера охватило радостное волнение при мысли о том, что он тоже сейчас пойдет домой. Там его ждала Маджиде. И впервые он не поморщился, вспомнив о пансионе и хозяйке-гречанке. От его напускного трудолюбия и старательности не осталось и следа. Захотелось сейчас же выскочить на улицу и нестись домой. В дверях он столкнулся с кассиром и сразу вспомнил, что собирался попросить у него денег взаймы.
— А я как раз к вам… — соврал он.
— Я тоже шел к тебе… Пойдем вместе.
Кассир не раскрывал рта, пока они не вышли на улицу. Они направились к Сиркеджи.
— Послушай, сынок, — начал Хюсаметтин-эфсн-ди. — Это правда, что ты рассказал мне сегодня?
— А вас это и вправду интересует? — со смехом ответил Омер.
— Оказывается, ты из быстрых.; Молча они прошли еще несколько шагов.
— Хоть и нехорошо вводить в соблазн молодожена, ну да ладно, — сказал Хюсаметтин. — Пойдем пропустим пару рюмочек. Мне надо поговорить с тобой. И на этот раз серьезно. Ну и плохи же мои дела, раз я собираюсь обратиться к тебе за советом!
Омер хотел отказаться: ведь сегодня у него особенный день. Но вид Хюсаметтина встревожил его. Несмотря на всю свою взбалмошность, Омер был неплохой малый и не мог отказать, когда его о чем-нибудь просили. Не раз, бывало, остановит его на улице приятель и добрых полчаса несет околесицу, но, как бы Омер ни спешил, он не решался сказать: «Хватит, у меня дела». А на сей раз ему было особенно интересно, что скажет Хюсаметтин-эфенди.
— Ладно, пойдем. Только предупреждаю: я пить не буду, — сказал Омер.
Они зашли в маленькую закусочную у трамвайной остановки. Справа — стойка, слева — три маленьких столика. За одним из них сидел однорукий и одноглазый человек. Он опрокидывал водку рюмку за рюмкой, и после каждого глотка лицо его странно передергивалось.
Хюсаметтин быстро отхлебнул несколько глотков из своей рюмки и, подождав, пока Омер, вопреки своему намерению все же заказавший водку, пригубит ее, без всяких предисловий перешел прямо к делу:
— Тянется это уже давно. Два месяца. Ты ведь знаешь, я не из тех, кто делает из мухи слона. И вообще на все мне плевать. Но если бы кто-нибудь еще недавно сказал, что я впутаюсь в подобную историю, я бы ни за что не поверил. И вот я выбит из седла. Боюсь, здравомыслие окончательно откажет мне, и тогда, если есть хоть один шанс из тысячи выпутаться из этого дела, я упущу и его. Ты знаешь, просить совета не в моем характере. Но, может быть, твоя молодая голова все-таки снесет какую-нибудь золотую мыслишку. Ладно, не буду тянуть. Расскажу тебе вкратце все с самого начала. Не помню, рассказывал ли я тебе о своем шурине, который занимается посредническими делами по продаже недвижимости. Его контора здесь, в Сиркеджи. Но недвижимость — это только ширма. Нет такого дела, куда бы он ни совал нос, начиная от спекуляции земельными участками и кончая набором прислуги и хористок для баров и театральных компаний. То вдруг разбогатеет и приезжает к нам в гости на автомобиле, то люди видят, как его ведут в участок. У нас с ним были неважные отношения. Но все-таки родственник. У негодяя две дочери, два солнышка. Я люблю их, как родных. Стоит их отцу прогореть на очередной афере, как у них начинается голодный период, и девочки вместе с матерью перебираются к нам. А месяца через два-три этот самый Исмаил-бей, то есть мой шурин, в мое отсутствие приезжает за ними на машине и увозит к себе. Такая волынка тянется уже лет пятнадцать. Я довольно долго ничего не слыхал о нем. А два месяца назад ко мне прямо в контору заявился какой-то тип. Назвался адвокатом и сообщил, что шурин мой арестован и хочет меня видеть. Бог мой, думаю. Отпросился с работы и пошел в тюрьму. Шурин наплел целую историю. Нашел, мол, он одному человеку служанку, а тот холостой, девушка несовершеннолетняя, что-то у них там приключилось. Словом, наш благородный Исмаил-бей на пару с одной пожилой «дамой» попал в тюрьму за понуждение к проституции. «Ради бога, — говорит, — помоги мне, братец! Я здесь ни при чем. Это все мой секретарь без моего ведома натворил. А меня обязательно должны оправдать!» Очень любит он, скотина, прихвастнуть. «Мой секретарь», «мой адвокат», «мой агент» — только и слышишь от него. Изображает из себя крупного дельца. Наконец понял я, что ему нужно: двести лир. Нужно, видите ли, внести залог, и тогда его освободят. «Мне причитается в сорока местах, в банках лежат деньги. Но не могу, — говорит, — получить их. Арестован! К тому же не хочу, чтобы кто-нибудь прознал о таком позоре! Не знаю, что теперь делать, — говорит. — Ради бога что-нибудь придумай. А как меня выпустят, я, конечно, тебе тут же отдам деньги». Поначалу я не догадался, в чем дело. Но он, подлец, стал умолять меня, надулся, чуть не плачет. А потом стал удивляться, что это я артачусь из-за столь ничтожной суммы. Наконец я и говорю: «Посмотрим, что-нибудь придумаем!» А он мне: «Помилуй, думать некогда. У меня обязательства, деловые свидания. Я несу тысячные убытки!» Я по глупости ему поверил. Вернулся в контору, голову ломаю. Попросить не у кого, двести лир — деньги немалые. Тут, черт возьми, вспомнил его детей, жалко мне их стало. Он ведь сказал, что, как выйдет, в тот же день отдаст деньги. Был он прилично одет, и я подумал, что он в самом деле при деньгах. Взял из кассы двести лир и уплатил залог. Вот тут-то и началась трагедия. Исмаил-эфенди как был мошенником, так и остался. Когда его выпустили из тюрьмы, я ему сказал: «Ну, братец, пойдем, сейчас же доставай деньги, чтобы я мог их вернуть в кассу». А он и отвечает: «Поздно уже, завтра что-нибудь придумаем». Этого оказалось достаточно, чтобы раскрыть мне глаза. Его фокусы были известны мне и прежде. Началась борьба, конец которой заранее был предрешен. Я уже сказал, что надежды не было никакой. Стоило мне заглянуть в каморку, которую он называл своей конторой, как я понял, в каком он положении. Набрехал он про сорок мест, где ему якобы причитаются деньги, и про счета в банках. Как он ни крутился, даже десяти лир ему взять было неоткуда. А продать и подавно нечего. В этот раз пришла моя очередь умолять его. Представь, всю жизнь я старался прожить, никого ни о чем не прося. И вот теперь стал говорить ему о своих детях, жене, о двадцати годах безупречной службы. Но ведь этот мерзавец не человек. Да и будь он человеком, ему ничего другого не оставалось, как водить меня за нос. Главную подлость он уже совершил — обманул меня в тюрьме. А это было уже ее следствием, и тут он ничего поделать не мог. Увидев, что я настаиваю чуть ли не со слезами на глазах, он сказал: «Что я могу поделать, братец? Сам видишь, в каком я положении. Дела мои совсем плохи. Постарайся что-нибудь придумать. Как только закончится судебное разбирательство, тебе возвратят залог. Все уладится!»
Не хотел, подлец, верить, что мне неоткуда больше взять денег. А делу его конца не видно. Да и не такое это дело, чтобы его могли решить в две-три недели. Я же должен был вернуть деньги в кассу до первого числа. Если бы нагрянула ревизия, я погорел бы еще раньше. Но в начале месяца все непременно обнаружилось бы. Наконец наступило первое число. Я стал то и дело отлучаться из конторы, одно это насторожило начальство. Но что мне было делать? Если бы у меня не было никакой надежды, я пошел бы и сам рассказал обо всем директору. Но проклятая надежда, что дело его вот-вот решится и мне вернут залог, завела меня еще дальше в болото. Подводя баланс и подсчитывая оставшиеся в кассе деньги, я сделал в бухгалтерских книгах несколько небольших ошибок или, будем называть вещи своими именами, — подлог. Пусть даже в книгах потом будут подчистки, но если я верну деньги, все обойдется, решил я. Сделают мне выговор, на том и кончится. И вот так тянется уже два месяца. Чтобы ничего не выплыло наружу, я вынужден производить все новые подлоги. С каждым днем все глубже погрязаю в трясине. Но что делать?
— Ну, а как суд? — спросил Омер.
— Суд? Только вчера я ходил узнавать. Ждут свидетеля из Хараболу и свидетельских показаний из Бартына. Похоже, Исмаил-бея все-таки посадят, и поэтому он старается затянуть дело. Но мне, наоборот, нужно, чтобы оно кончилось как можно скорее. Иначе я погиб. А как кончится — неважно.
Хюсаметтин задумался. Потом заговорил снова: — Иногда мне хочется сознаться во всем, чтобы, положить конец своим терзаниям. Но что поделаешь, дорогой? Семья, дети… У них нет иной опоры, кроме меня. Шесть душ. И потом, за это дадут не меньше пяти лет. Разве я смогу столько отсидеть? Что ты на это скажешь?
Омер молчал, хмурил брови.
— Да, — сказал он наконец, — в самом деле, положение скверное. Значит, денег вы не можете достать? В таком случае ничего другого не остается, как ждать, пока кончится процесс.
Хюсаметтин кивнул головой, словно говоря: «Это я и без тебя знаю!» Осушив рюмку, он поднялся из-за стола. Они вышли на улицу.
— Я поделился с тобой вовсе не для того, чтобы получить какой-то совет, — проговорил кассир. — Просто надо было выговориться. Думал, легче станет. А получилось наоборот. Пока я тебе рассказывал, я окончательно убедился, что дела мои так плохи, что хуже и быть не может. Оказывается, я до последнего момента пытался обмануть себя. Но теперь не осталось у меня никакой надежды. Дела ничем не поправишь. Ты, кажется, тоже хотел мне что-то сказать? — неожиданно спросил он, меняя тему разговора. — Ну, рассказывай, что у тебя там?
— Что? Когда? — спросил Омер, уже забыв о своем намерении попросить у него денег.
— Ты ведь сказал, что шел ко мне, когда мы встретились? Наверное, деньги тебе нужны?
Только теперь Омер вспомнил и молча посмотрел на Хюсаметтина.
— Сколько? — спросил тот.
— Две-три лиры. Но как…
— Не беспокойся, — сказал Хюсаметтин-эфенди, горько улыбнувшись. — У меня осталось кое-что от получки. Не краденые. К тому же я знаю, что в подобных делах ты не щепетилен… Бери!
Он вытащил кошелек. В нем лежали четыре бумажные лиры. Три из них он протянул Омеру. Они расстались.



XIV

Хотя Омер выпил не больше двух рюмок, голова у него кружилась. Был уже вечер, улицы заполнились народом. Отблески витрин играли на лицах прохожих. Все они, закончив свои важные дела, совершив важные сделки, спешили в свои важные дома важно обедать и важно спать. Улица кишела, как муравейник. Только более беспорядочно, бессмысленно. Омер медленно брел по тротуару, натыкаясь на встречных. Вдруг вспомнил, что ему давно пора быть дома, и понесся почти бегом.
«Ну что я делаю? — корил он себя. — Только сегодня женился и сегодня же забыл об этом. Правда, Хюса-меттин влип в крупные неприятности. Но как я не подумал о той, которая ждет меня? Как я согласился пить водку? Впрочем, это не так уж важно. Но почему все-таки я согласился? Если бы мне с самого начала хотелось выпить с Хюсаметтином, меня бы меньше мучила совесть. Тогда я считал бы, что поступил правильно. Но я пошел с ним не потому, что так решил, а просто потому, что не могу никому ни в чем отказать. Неужели меня так легко затащить куда угодно? Я не умею проявлять свою волю. И потом, как я мог забыть?.. Ах, эта чертова рассеянность! Вдруг проваливаюсь в какую-то пустоту и забываю обо всем на свете. Надо что-то сделать с собой. Маджиде безусловно поможет мне в этом. Не утаю от нее ни одной своей слабости. Во-первых, для того, чтобы не обманывать ее, а во-вторых, чтобы она помогла мне от них избавиться. Удивительная девушка! И как просто, как естественно держится!..»
По мере того как он приближался к дому, нетерпение его росло. Тяжело дыша, он взбежал по лестнице. В прихожей было темно. Омер нащупал свою дверь и в этот момент услышал за спиной голос Нихада.
— Где ты пропадаешь? Мы ждем тебя битый час. Раз ты нигде не показываешься, мы сами решили проведать тебя. Мадам сказала, что тебя нет дома, и почему-то не пустила в комнату. Вот мы и ожидаем в этой темнотище!
Омер зажег свет и только тогда заметил, что Нихад не один.
— О, Хикмет-бей! Добро пожаловать! Какая честь! — сказал он, пожимая руку маленькому человечку, который по самые плечи утопал в мягких диванных подушках. Хикмет-бей вел курс одного из восточных языков в университете. Он был настолько уродлив, что наводил ужас на тех, кто видел его впервые. Тем не менее среди знакомых он снискал репутацию самого обаятельного и милого человека. Огромный кривой нос торчал на крохотном личике, подобно клюву диковинной птицы; кожа на лице шелушилась, как у чесоточного больного; короткие толстые пальцы завершались выпуклыми обкусанными ноготками. Все это в совокупности производило столь отталкивающее впечатление, что, беседуя с ним, хотелось зажмуриться. Но говорили, что природа, безжалостно изуродовавшая его тело, пощадила душу. Родом он был из Марата и всегда ходил в окружении земляков — устраивал их на работу, опекал, пока они не вставали на ноги; некоторые подолгу жили у него в доме; он пользовался каждым удобным случаем, чтобы помочь или по крайней мере предложить помощь своим знакомым. Крохотного роста, он ходил, выставив голову вперед, постукивая о тротуар палкой с костяной ручкой, и, слушая кого-нибудь, прикрывал глаза голыми, без ресниц, веками. Он просиживал до полуночи в кофейнях квартала Беязид, проводя время в спорах со студентами университета и преподавателями, любил потолковать о восточной литературе, мистицизме, героических поэмах и, мало заботясь о том, слушают ли его и понимают ли, в упоенье закрыв глаза, читал наизусть целые страницы из сочинений Табари[51]. Его голос то понижался, то вдруг, особенно в описаниях батальных сцен, переходил на крик; он на разный манер складывал губы, смакуя благозвучные арабские и персидские слова, нанизывая их, словно жемчужины, и каждый раз вызывал восторги слушателей. Они переглядывались, будто восклицая: «Какая эрудиция! Какая память!» А иногда, войдя в раж, кричали: «Браво, маэстро, браво!»
Омер взял стул и подсел к гостям.
— Как поживаете?
— Где это ты пропадал? — спросил Нихад.
Будто вспомнив о чем-то, Омер вскочил со стула.
— Да, разве вы не знаете? Я женился! Влюбился и женился!
Гости недоуменно уставились на него.
— Чего вы удивляетесь? Все это случилось в одну неделю, за десять дней… Поразительнейшая вещь. Вы поздравите меня, увидев мою жену.
— Даже не видя ее, я желаю вам обоим счастья, — сказал профессор Хикмет.
— Кто же она? — недоверчиво спросил Нихад. — Когда ты успел?
— Вчера вечером.
— Да ты пьян! — Нихад обернулся к профессору: — Болтает. Выпил лишнего и несет чепуху. Садись, у нас к тебе серьезный разговор.
— Подождите, — сказал Омер. — Сейчас я приведу жену.
Он отправился было к себе, но вдруг остановился. Через полуоткрытую дверь он увидел тонкую фигурку Маджиде. Свет падал на ее волосы, лицо оставалось в тени. Омер заметил, что она не улыбается, как всегда, а смотрит на него строгим, задумчивым взглядом. Он приблизился к ней, смущенный, как всякий, чувствующий свою вину.
— Ты здесь? — спросил он.
На лице Маджиде отразилось недоумение: где же еще она могла быть?
— Мы же должны были занять другую комнату, — пытался вывернуться Омер. — Ведь мадам обещала?
Маджиде оценила его находчивость.
— Мы уже перебрались. Осталось только кое-что перенести. И потом, там нет лампочки. Я ждала тебя!
— Я сейчас схожу куплю, — сказал Омер, тотчас позабыв о гостях.
Маджиде вошла в комнату и вернулась с сумочкой.
— Сколько стоит лампочка?
— У меня есть деньги, — сказал Омер. «Что это значит? — подумал он, — почему она спросила, сколько стоит лампочка? Неужели боится дать больше, чем стоит лампочка? Странно». Однако тут же устыдился своих мыслей: «Нехорошо… Стыдно так думать! Бедняжка просто поинтересовалась, сколько стоит лампочка!»
— Ты же сказал, что у тебя всего тридцать пять курушей! — тихо проговорила она, протягивая ему бумажку в пять лир. — Возьми, а то может не хватить!
Омер чуть не расплакался. Втолкнув Маджиде в комнату, он переступил через порог, захлопнул дверь ногой и обеими руками обнял ее за шею.
— Маджиде… Женушка моя… Я очень плохой… Ты меня сделаешь человеком! — горячо зашептал он.
— Что случилось? Что с тобой? — удивилась Маджиде.
Омер не решился сказать, о чем он только что думал.
— Я так поздно пришел! — соврал он.
— И только? — спросила Маджиде. Подумав немного, она добавила: — Зачем ты так? Какой в этом смысл?
Омер догадался, что Маджиде имела в виду. Она заранее не верила его объяснениям и не хотела слушать его оправданий. Он не знал, что делать, и ничего не мог придумать. Оставалось одно — сбежать. Он торопливо опустил в карман деньги, которые ему дала Маджиде.
— Я сбегаю куплю лампочку, чтобы мы могли сейчас же занять другую комнату!
Распахнув дверь, он увидел профессора и Нихада.
— Ах, послушай, Маджиде, я совсем забыл. Хочу познакомить тебя с моими товарищами.
Омер взял ее за руку и вывел в прихожую. Нихад и профессор, вежливо улыбаясь, поднялись со своих мест.
— Моя жена. Профессор Хикмет. Мой товарищ Нихад! — представил их друг другу Омер и, обернувшись к Маджиде, сказал: — Побудь здесь минутку. Я скоро вернусь!
Омер бегом спустился по лестнице. Маджиде проводила его взглядом, потом обернулась к гостям и улыбнулась.
— Впервые я видел вас вроде бы на пароходе, — поколебавшись, сказал ей Нихад.
Маджиде покраснела и потупила глаза. Она сразу же поняла, на каком пароходе видел ее Нихад. Она испугалась: с тех пор прошло так мало времени, меньше двух недель. Но как все переменилось! Ей казалось, что и нескольких лет не хватит на то, чтобы осмыслить все, что было пережито за эти двенадцать дней.
Когда она подняла голову, то встретилась с бесцеремонным взглядом профессора и почему-то сразу же вспомнила, какое отвращение вызвало у нее пожатие его холодной, влажной руки.
Наступило неловкое молчание, временами они лишь натянуто улыбались. Наконец профессор Хикмет произнес:
— Скажите, откуда вы родом, милая?
— Из Балыкесира.
Профессор удовлетворенно кивнул головой.
— Из Анатолии! Прекрасно! Кажется, Омер тоже оттуда?
— Да…
— Омер — славный парень!
— И хороший товарищ! — вмешался Нихад. — Только очень разбрасывается. Он нуждается в добром наставнике, да и чудаковат немного…
Маджиде рассердилась. Она сама знала, каков Омер, и допускала, что другим он может казаться чудаком. Но совершенно неприлично говорить ей об этом.
— И в то же время он умница, — сказал профессор Хикмет, глядя ей в лицо.
— Но не находит своему уму применения, — опять влез Нихад. — Не знает, какой цели себя посвятить.
В это время на лестнице послышались шаги. Все трое повернули головы. Вошел Омер с лампочкой в руках; его влажные растрепанные волосы падали на лоб.
— Вот, пожалуйста, — сказал он, подойдя к Маджиде.
Она сейчас же ушла в комнату, оставив открытой дверь, ввернула лампочку при свете, падающем из прихожей, и принялась расставлять вещи.
Омер устало опустился в кресло и погрузился в свои мысли.
— Что с тобой? — спросил Нихад. — О чем задумался?
— Сегодня один знакомый поведал мне очень печальную историю… И я расстроился.
Не дожидаясь расспросов, он рассказал гостям историю Хюсаметтина-эфенди. Профессор слушал невнимательно, следя глазами за Маджиде, то и дело переходившей из одной комнаты в другую, но покачивал головой, хмурил брови, делая вид, что следит за рассказом Омера с большим интересом. Нихад вначале тоже был занят своими мыслями, но под конец вдруг заинтересовался, даже придвинулся к Омеру, стараясь ничего не упустить. Он несколько раз прерывал его, чтобы выяснить кое-какие подробности.
— Жалко беднягу, — сказал Омер, закончив рассказ. — Если б вы только знали, какой это замечательный человек.
— Жалко? — возмутился профессор Хикмет. — Да как можно жалеть человека, который под каким бы то ни было предлогом прикарманил государственные деньги.
— Но ведь он не хотел этого!
— Все равно. Это не оправдание. Будь я на твоем месте, я сейчас же сообщил куда следует.
Омер был поражен. Он никак не мог поверить, что профессор Хикмет, этот доброхот и благодетель, способен проявить подобную жестокость.
— У этого человека большая семья. Всю свою жизнь он. был безупречен… — попытался было вступиться за кассира Омер, но профессор прервал его:
— И ты еще защищаешь таких подлецов! Всем им головы надо поотрывать!
«Он хоть и добряк, но ужасно узколоб», — подумал Омер и сказал:
— Разве можно так судить о людях, попавших в беду? Истинное добро — это когда оказывают услугу-незнакомому человеку. Но мы, увы, спешим на выручку только приятелям, остальных же, не задумываясь, называем подлецами.
Профессор не стал возражать — снова уставился на Маджиде. Нихад тоже притих.
— О чем ты думаешь? — спросил Омер приятеля.
— Эта история еще не выплыла наружу?
— Нет. А почему ты спросил? Собираешься донести?
— Что ты, душа моя. Просто так!
Помолчав немного, Нихад снова спросил:
— В вашей кассе бывает много денег?
— Иногда бывает много. Тысячи четыре, пять. Может быть, и больше. Тебе-то что до этого?
— Просто так, интересно. Значит, никто бы не узнал, если бы этот тип украл и больше?
Омер обозлился:
— Что значит украл? Какие странные слова ты употребляешь! Ничего не понимаешь в людях… Думаешь, мы автоматы и все, что мы делаем, заранее предопределено. А произойдет какая-нибудь поломка — нас надо разобрать и выбросить. Да как можно отрицать, что даже у самых сильных людей бывают минуты слабости, когда они вынуждены поступать против своих желаний! И это не делает никого ни хуже, ни лучше, чем он есть!
Нихад поднял руку.
— Оставь. Еще немного — и ты заведешь свою любимую пластинку о дьяволе внутри нас. Я ни о ком не собираюсь судить ни плохо, ни хорошо. Хочу только понять, в чем дело. Могу. сказать, что я не считаю нужным прощать людям их слабости. Быть сильным — прежде всего! Сила оправдывает любой поступок. Жалость к слабым — просто глупость.
Омер ничего не ответил. С Нихадом частенько случается: распалится и начинает заговариваться. Хотя, по существу, он хороший товарищ и неглупый человек, но нередко, особенно в своих статьях, проявляет неожиданную по силе проявления для своего тщедушного тела озлобленность и болезненную нервозность. Когда же он говорит просто и непринужденно, то производит впечатление бойкого, насмешливого и толкового парня. И Омер всегда удивлялся, что такой человек пишет статьи, исполненные слепого фанатизма, и с помощью примитивной демагогии пытается собрать вокруг себя сторонников, наивных, но много о себе мнящих, студентиков-недоучек. Когда однажды он сказал об этом Нихаду, тот ответил:: — Почем ты знаешь? Может быть, именно с этими наивными и невежественными студентами я собираюсь делать большие дела!
Тогда Омер не принял его слова всерьез и только рассмеялся. Но мало-помалу ему пришлось поверить, что Нихад сказал правду, потому что в последнее время тот не разлучался со своей компанией и возымел привычку произносить длиннейшие речи.
Оба гостя поднялись одновременно.
— Ну, ладно, — сказал Нихад. — Пока, до свидания. Заглядывай к нам. На днях зайду к тебе. Надо как следует потолковать. А сейчас оставим молодого супруга в покое.
Профессор Хикмет обнял Омера за плечи и, притянув к себе, доверительно спросил:
— Скажи-ка, братец, как у тебя дела? В деньгах есть нужда? Если что-нибудь понадобится, приходи ко мне. Помогать товарищам — наш долг. Если хочешь, могу тебе дать сейчас несколько лир.
Омер понурился, и профессор вытащил кошелек.
— Сколько тебе нужно? Этого хватит? — Он показал бумажку в десять лир.
Омер все так же мрачно молчал. Наконец, нерешительно протянув руку, взял деньги.
Гости поднялись, Маджиде вышла к ним, и они, попрощавшись с ней за руку, удалились. Молодые супруги сидели друг против друга на стульях и осматривали свое новое жилище так, словно хотели хорошенько запомнить, как оно выглядит. Каждый думал о своем и не решался поделиться с другим своими мыслями.
«Зачем только я взял у этого субъекта деньги! — укорял себя Омер. — Не так уж они мне нужны. Денег Маджиде и тех, что я взял у Хюсаметтина, вполне хватило бы и на хозяйство, и на карманные расходы. И все-таки не удержался, не смог отказаться. С какой стати я взял эти деньги и даже пытался разжалобить его? А ему только того и надо. Несколько лир потеряет, подумаешь велика важность. Зато еще один человек обязан ему. Еще кто-то будет восторгаться его добротой. И он будет доволен! Ишь ты, захотел стать ходячей добродетелью. Но разве это так уж плохо? Если бы у всех были такие слабости… А потом, кто знает, может быть, человек действительно испытывает потребность творить добро и делает это бескорыстно… Сами мы не можем быть добрыми и поэтому стараемся умалить достоинства других, обвиняем их в саморекламе, лицемерии и в желании заслужить даже посмертно, благодарственные молитвы».
«Следует ли сказать Омеру, что его приятели мне совсем не понравились, — думала в это время Маджиде. — Один из них просто урод… Какие у него липкие глаза! И другой не лучше. Его взгляд мне тоже не понравился. Смотрит, как будто приценивается к людям. А каков нахал?! Смеет при мне называть Омера чудаком… Однако мы беседовали всего несколько минут. Не могу же я судить о людях, которых толком не знаю, к тому же еще жаловаться на них Омеру. Все-таки они его товарищи. Если бы он не находил в них никаких достоинств, то не дружил бы с ними. Нет, я ничего не скажу ему. Надо привыкнуть к этой среде. Может быть, кое-что меня пугает просто потому, что я здесь чужая».
Тут взгляды Омера и Маджиде встретились, и они мгновенно позабыли обо всем, кроме того, что они наконец остались наедине в чистой, уютной комнате, что они любят и желанны друг другу.
Но все же у обоих на душе было немного печально, потому что впервые за время их знакомства они предпочли умолчать о том, что думают. Они могли не признаваться в этом даже самим себе, но все равно это было так.



XV

Несколько дней прошло без всяких перемен. Омер прилежно посещал контору, старался возвращаться не поздно и каждый день твердил, что бесконечно счастлив. Маджиде снова начала посещать консерваторию. Только теперь она уходила с занятий пораньше, чтобы забежать по дороге в лавки, купить сыр, чай и другие продукты. Собрав на стол, она терпеливо ждала возвращения мужа.
Как ни старались они экономить, им все же не удалось избежать самых необходимых расходов. Питаться в столовой было не по карману, и они обедали кто где, иногда вместе в дешевой шашлычной, а вечером довольствовались легким ужином, который Маджиде готовила на кухне у мадам. Для этого им пришлось купить несколько тарелок, чашек, ложек, поднос и прочую мелочь, которая хотя и стоила дешево по отдельности, но вся вместе обошлась в порядочную сумму. До конца месяца было еще десять дней, а у молодых супругов осталось всего шесть лир.
Омер повидался со своим влиятельным родственником, который служил на почте, и попросил устроить его на место получше или повысить жалованье. «Как только представится удобный случай, я о тебе подумаю», — обещал тот. Но по его тону Омер догадался, что тому уже известно о нем что-то не слишком лестное. «Подлец директор, наверное, накапал, — подумал он. — А как я стал стараться! Так всегда — наши добрые намерения ничего не стоят».
За целый год он не написал матери ни одного письма, и вряд ли было удобно просить у нее денег. Впрочем, мать, возможно, извинила бы его и даже не попеняла за то, что он пишет ей, только когда нуждается в помощи.
А деньги надо было достать во что бы то ни стало. Омеру и прежде их не хватало, но он никогда не страдал от безденежья так сильно, как сейчас. Раньше все затруднения улаживались сами собой, благодаря каким-то счастливым случайностям. Кроме того, долголетняя привычка помогала ему смотреть на денежные затруднения, как на нечто совершенно естественное. Он никогда не расстраивался, если день-другой приходилось сидеть без обеда или оттягивать с платой за комнату. Но сейчас любой пустяк ввергал его в уныние, и у него беспомощно опускались руки. До женитьбы он не задумывался о завтрашнем дне, а сейчас изводил себя бесконечными расчетами, как дотянуть до конца месяца. Раньше не видел ничего зазорного в том, чтобы стрельнуть двадцать пять — пятьдесят курушей у кого-нибудь из приятелей, но теперь это казалось ему недостойным женатого человека, семьянина. В его лихорадочно возбужденном мозгу рождались десятки самых невероятных прожектов. Любая вещь, выставленная в витринах магазинов на Бейоглу, дразнила его своей недоступностью. Его так и подмывало расколотить витрину и ограбить магазин, а то, прочитав в газете фельетон или сообщение уголовной хроники, начинал прикидывать, не провернуть ли ему самому какую-нибудь ловкую аферу или кражу.
Однажды хозяин табачной лавки по ошибке дал ему сдачи с одной лиры — четыре лиры с мелочью. Вначале Омер не заметил этого, но, отойдя несколько шагов, удивленно уставился на зажатые в кулаке деньги. И тотчас же какой-то голос, словно отгоняя возможные угрызения совести, стал нашептывать ему: «Не глупи! Сравни его убыток со своим барышом. Он, может быть, даже не заметит потери, а ты несколько дней сможешь обедать по-человечески. Кто знает, сколько бедняков он надувает за день?» Омер покачал головой, будто отвечая: «Даже если ты и не прав, я все равно не верну эти деньги».
Долго после этого случая Омер, что бы ни покупал, невольно ожидал, не дадут ли ему лишнего. Но судьба почему-то не спешила еще раз выказать ему свою благосклонность. До женитьбы ему случалось продавать что-нибудь из одежды; теперь он даже постыдился бы намекнуть на это Маджиде. Он окончательно замкнулся в себе. А мысль о том, что жена может догадаться о его нелепых проектах, заставляла Омера цепенеть от страха.
Но Маджиде ничего не замечала. Она была слишком поглощена занятиями в консерватории и домашним хозяйством. В редкие минуты, когда можно было бы передохнуть, ей приходилось убирать, стирать мелкие вещи, приводить в порядок белье Омера. Она сбрасывала с себя груз забот только утром, по пути в консерваторию, и вечером, когда покупала продукты в магазинах.
Маджиде часто заходила в дорогую кондитерскую в центре города и покупала на пять — десять курушей бисквита к чаю. Пока продавщица заворачивала покупку, она садилась на диванчик и разглядывала посетителей.
В кондитерской было два зала: в одном помещалось кафе — здесь стояли столики и кресла, в другом — магазин, где вокруг узкой стойки всегда толпились люди, пили, ели, пересмеивались.
Хотя Маджиде жила в Стамбуле уже полгода и почти каждый день бывала в Бейоглу, она никогда прежде не встречала такую диковинную публику, как в этой кондитерской. Молодая женщина обычно садилась в углу на диванчик и подолгу не уходила даже после того, как продавщица вручала ей покупку. Широко открытыми глазами смотрела она на завсегдатаев этого заведения и пыталась разобраться, что это за люди.
В большинстве своем там собиралась молодежь от четырнадцати до двадцати пяти лет. Девицы, одетые так, словно заскочили сюда по пути на бал, кривляясь и хихикая, будто их беспрерывно щекотали, лизали мороженое. Парни, все, как на подбор, с грубыми, наглыми и тупыми физиономиями, окидывали друг друга оценивающими взглядами. Выставляя вперед то одно, то другое плечо, ширине которых главным образом были обязаны портным, они бесцеремонно подходили к девушкам и громко заговаривали с ними. А те, совсем еще девчонки, но уже накрашенные, жеманничали и ломались; взгляды их абсолютно ничего не выражали, но они изо всех сил старались придать себе многозначительную томность.
Маджиде плохо слышала, о чем они говорили, но громкий смех, которым они разражались после каждой реплики, казался ей в высшей степени непристойным.
Маджиде пристально всматривалась в этих девиц, изучала их повадки, словно это были неведомые существа. Каким-то птичьим движением девушки вертели своими тщательно завитыми головками, складывали губки бантиком и, очевидно, больше всего на свете желали походить на знаменитых кинозвезд. Однако, невзирая на показную веселость, все они казались Маджиде глубоко несчастными — очень уж не вязались с их истинной сутью разыгрываемые роли. Маджиде вообще не могла понять, как это можно отречься от своего подлинного «я».
Среди постоянных посетительниц выделялась, например, девушка по имени Пери, судя по всему, заводила в компании своих подруг. Действительно ли звали ее Пери, как сказочную фею, или это было сокращенное от Перихан, Маджиде не знала. Эта девушка казалась весьма неглупой, но, увы, она так мало походила на пери из сказки и так мало оставалось в ней истинно человеческого, что Маджиде только диву давалась. Каждый ее жест, каждый взгляд походили на плохо усвоенный урок; вынимала ли она кошелек из кармана, подносила ли пирожное ко рту, кокетничала ли с молодыми людьми — все получалось у нее неестественно, фальшиво, манерно.
Парни были еще менее привлекательны. Почти все жевали резинку и считали особым шиком перекладывать ее с одной стороны рта на другую, устрашающе при этом гримасничая. Их авторитет среди приятелей находился в прямой зависимости от силы и роста. Сильные и высокие высокомерно относились к низкорослым и щуплым и снисходительно называли их «сынками». Девиц они пленяли двумя-тремя повелительными взглядами. Зато их хилые приятели орали во весь голос, громко хохотали и вели себя крайне развязно.
Маджиде порой сравнивала девушек из кондитерской со своими знакомыми. Соучениц по консерватории она плохо знала и еще не составила о них определенного мнения. Подружки из Балыкесира были самыми обыкновенными пустышками. Консерваторские девушки слабо ли, сильно ли, искренне или неискренне, но были привязаны к искусству. Но эти… Эти были неизмеримо хуже. Каждое их движение действовало на Маджиде, как удар хлыста.
«Разве можно жить среди них? — думала она. — Неужели таких много? А может быть, встречаются и похлеще? Может быть… Ведь до сих пор всякая новая среда, в которую я попадала, оказывалась хуже прежней. Взять, например, школу. Несмотря на сплетни и вздорность подруг, можно было рассчитывать на их дружеское участие. Даже директор с его жалкими уловками не казался окончательно испорченным человеком. В каждом было хоть что-то хорошее. Но здесь… Чем, к примеру, тетушка Эмине, дядя Талиб, Семиха лучше моих земляков из Балыкесира? Ничем. Пожалуй, даже хуже. Такое впечатление, что здесь каждый норовит казаться не тем, что он есть на самом деле. Семейство тетушки Эмине, их соседи, знакомые — все, как один, сплетники, глупцы. А вот эти, из кондитерской, еще хуже. Таких вздорных, ничтожных девиц и парней я не встречала ни в Балыкесире, ни в квартале Шехзадебаши. Не будь со мной рядом Омера, я бы и минуты здесь не выдержала. Надо будет поговорить об этом с Омером, и, как только позволят обстоятельства, мы уедем из Стамбула. Куда-нибудь в более спокойное, уединенное место».
Несколько мгновений Маджиде посидела с застывшим, неподвижным взором, потом снова начала рассуждать про себя: «Но разве мыслимо это — прожить в мире без людей? Где же другие находят себе единомышленников? Вот и товарищи Омера мне не понравились. Может быть, я сама странный человек? Может быть, окружающим я тоже кажусь вздорной, скучной? Но Омер так не считает. А вдруг я и ему когда-нибудь надоем?»
Она беспомощно поднесла руку ко рту, словно приказывая самой себе: «Молчи! Молчи!»
Что до Омера, то Маджиде ему не только не наскучила, она помогала ему переносить многие трудности. Он задыхался без нее. С тех пор, как они стали жить вместе, он не уставал делиться с нею всеми своими переживаниями, и одно то, что она выслушивала его ласково и терпеливо, придавало ему силы.
На службе все было без перемен. К концу месяца у Омера не оставалось ни куруша. Он еще раз повидался со своим влиятельным родственником, но не решился сообщить ему, что женился. «Трудись, — сказал тот Омеру. — Заслужи расположение начальников, пусть они представят тебя к повышению, и тогда я займусь тобой». Это обещание окончательно разбило надежды Омера. Имей он университетский диплом, ему, наверное, скорей удалось бы получить хорошее место. Но если он за столько лет не смог окончить курса, то теперь об этом и думать нечего. Впрочем, и диплом вряд ли помог бы! Какое будущее ждет выпускника философского факультета? Место учителишки в каком-нибудь анатолийском городке, шестьдесять — семьдесят лир в месяц. Но Омер и слышать не хотел о том, чтобы уехать из Стамбула. Он был привязан к этому городу всем своим существом, каждой клеточкой.
«Мыслящему человеку нельзя уезжать из Стамбула, — убеждал себя Омер. — К сожалению, у нас пока единственный культурный центр — Стамбул. В провинции засушиваются мозги. Достаточно взглянуть на студентов, вернувшихся из Анатолии после каникул».
Но в минуты откровенности он признавал, что явно преувеличивает значение Стамбула как культурного центра. «Оставь, дорогой мой, — часто спорил он с каким-нибудь приятелем, еще больше влюбленным в Стамбул, чем он сам. — Мы не хотим уезжать отсюда. Но признайся, часто ли мы ходим в библиотеку? И что мы видим, кроме двух-трех кофеен? Духовная жизнь, духовная жизнь… Но даже самый башковитый из нас занимается одной болтологией. А не глупо ли считать, что споры и ругань в кофейнях развивают умственные способности? Нас привязывает к Стамбулу лишь привычка. Живем здесь без всякой цели, бродим без единой мысли в голове и считаем, что с толком и приятно проводим время. Только это и держит нас в Стамбуле. Где еще можно столь успешно внушить себе и другим, будто ты великий мыслитель, не шевеля даже мозгами? Только этим и привлекателен Стамбул».
Но вопреки этой мысли Омер никак не мог расстаться со своей средой. Еще до встречи с Маджиде он, сидя с товарищами где-нибудь в ресторанчике под низким, нависшим потолком и выслушивая избитые остроты или затасканные мудрости, изрекаемые «теоретиками» в подпитии, находил их глупыми и никчемными. Он никогда не испытывал особой привязанности к своим дружкам и мнение о них имел далеко не лестное. Тем не менее он не раз с умилением вспоминал эти сборища и вздорные разговоры, ощущая потребность снова встретиться и посидеть в мужской компании.
Уже на второй неделе семейной жизни он заскучал. Когда его начинали раздражать сослуживцы, директор, чиновный родственник, нудные почтовые операции и даже жалкий вид кассира, наряду с желанием излить свою душу Маджиде появлялось и другое — поболтать с приятелями по душам за рюмкой водки. Он прекрасно знал, что на этих сборищах ни с кем нельзя поговорить по душам, что стоит завести речь о чем-нибудь серьезном, как непременно натолкнешься на равнодушие и даже насмешку. Несомненно, его друзья начинали беседу с добрыми намерениями, но неумение и нежелание думать, духовное убожество опошляли любую тему, любой разговор. Эти молодые люди совершенно искренне ощущали потребность делиться своими мыслями и поэтому каждый раз повторяли: «Соберемся, поболтаем вечерком», забывая о том, что, кроме ругани, из этого ничего не получается.
Тяга к таким беседам усилилась у Омера в последнее время еще по одной причине. Теперь он уже не мог, как прежде, равнодушно сидеть на службе. Голова его была занята мыслями о том, как заработать на жизнь, мыслями, которые раньше казались бы ему смехотворными. Это вынуждало его ограничивать свою свободу, и в нем начал зарождаться неосознанный протест. Он стал искать случая доказать самому себе, что он свободен и волен делать все, что вздумается. Однажды он допоздна просидел в ресторанчике только потому, что один из приятелей язвительно заметил, когда он собрался было уйти: «Не задерживайте его, а то дома его жена поколотит!»
И хотя Омер прекрасно понимал, что на подобные шуточки не следует обращать внимания, он, сам не зная почему, остался. Подобные случаи происходили с ним постоянно, вместо того, чтобы пренебречь мнением собутыльников, он к нему прислушивался и во всех своих поступках руководствовался им.



XVI

Безденежье явилось к ним в самом страшном своем обличье лишь в начале месяца. После покупки нескольких комплектов постельного белья, которое, по мнению Маджиде, было совершенно необходимо, жалованья Омера могло бы хватить не больше, чем на неделю. И только с помощью невероятной экономии его удалось растянуть на десять дней.
Глядя на своих сослуживцев, встречая на улице каждого знакомого и даже незнакомого человека, Омер думал только об одном: «Кто войдет в мое положение и поможет мне?» Чем хуже становились его дела, чем безнадежней казалась ситуация, тем невероятнее становились его планы и неосуществимей идеи. Временами ему хотелось схватить за шиворот какого-нибудь прилично одетого человека и потребовать: «Дайте-ка все свои денежки! Я не вор, не грабитель, но мне позарез нужны деньги. Дайте не из страха, а из сострадания!» Но ведь это не что иное, как обыкновенное вымогательство, к тому же нисколько не оригинальное, как ему думалось поначалу. Обыкновенный вымогатель не станет хватать жертву за шиворот.
Безделушки, которые он тысячи раз видел в витринах и никогда прежде не испытывал желания купить, представлялись теперь жизненно необходимыми, и он в отчаянии сжимал кулаки. Увидев в витрине пароходного агентства модель корабля, Омер говорил себе: «Будь у меня деньги, я непременно купил бы ее». Он мысленно приценивался ко всему, начиная от пончиков и соломенных шляп и кончая бутылками с водкой и серебряными табакерками. Проходя мимо уличного торговца фисташками, он невольно тянул руку к лотку и, обливаясь потом, с трудом сдерживал себя.
Однажды под вечер, возвращаясь домой, Омер увидел, что в одном из больших магазинов на Бейоглу объявлена распродажа. Он все равно ничего бы не смог купить — в кармане лежало только десять курушей, но ему отчаянно захотелось войти и хотя бы посмотреть, как другие покупают вещи, выставленные специально для них. Публика в основном состояла из женщин. Разгоряченные, потные, они буквально брали магазин приступом. Омер с трудом протиснулся в узкую дверь, зажатый с обеих сторон двумя пышнотелыми матронами. Наверняка, будь он при деньгах, эта толкучка вызвала бы у него отвращение.
Уже стояли первые летние дни, и в магазине было нестерпимо жарко. От женщин, одетых в легкие шелковые платья, шел терпкий запах, напоминавший запах жарящегося на вертеле мяса. Некоторые пришли сюда в сопровождении мужей, которые не скрывали своего раздражения и ежеминутно утирали покрытые испариной лица носовыми платками, распространяя смешанный запах пота и одеколона. Все были взвинчены, возбуждены, тут и там вспыхивали мелкие семейные ссоры.
Омер лавировал в толпе, непременно желая все увидеть, все рассмотреть. Расфуфыренные продавщицы с фальшивой любезностью заглядывали в глаза каждому покупателю. Но стоило тому отойти, как они с равнодушным видом снова принимались за свои дела. Самые различные вещи были в беспорядке разложены на прилавках: связки дамских чулок рядом с комплектами белья для грудных младенцев, резиновые мячи по соседству с шелковыми блузками. Ему хотелось пробовать на ощупь, мять, тискать любую продающуюся вещь. Он долго вертел в руках дамские шляпы с широкими полями, спросил, сколько стоят купальные простыни. Увидев на одном из больших прилавков кучу дамских чулок, он стал протискиваться туда сквозь толпу. От жары и толкотни по лицу его струился пот. Он поискал в кармане платок, но не нашел. Снял очки, положил в карман и ладонями принялся утирать лицо. От резкого запаха у него кружилась голова. Он снова надел очки и, сунув руки в карманы, вытер пальцы. Потом протиснулся к прилавку и сквозь мутные стекла очков стал разглядывать чулки. Подождав немного, он схватил первую попавшуюся пару. Чулок скользнул у него между пальцами, как кусок мягкого бархата, и свесился вниз. В душе Омера снова вспыхнуло затаенное желание: «Были бы деньги, купил бы их Маджиде». Он вспомнил, что ни разу еще не сделал своей жене ни одного подарка: ни цветка, ни горсти ягод, ни носового платка. Ему захотелось бросить чулки на прилавок и уйти. Но вдруг он замер. В тех местах, где к чулку прикасались его пальцы, остались жирные пятна. Омер испугался: «Что, если заметят и заставят купить чулки?» Он оглянулся. Продавщицы были заняты другими покупателями. Тогда он стал свертывать чулки пятками внутрь и сам не понял, каким образом вся эта длинная, мягкая шелковая вещь скрылась у него в ладони.
Усталым движением Омер опустил руку. Он был весь мокрый и дрожал как осиновый лист. Ему хотелось разжать кулак, бросить чулки на прилавок и выбежать на улицу. Но как он ни напрягал свою волю, не мог этого сделать. Омер застыл, словно пригвожденный к полу. Правая рука не желала слушаться, словно парализованная, Омер был уверен, что стоит ему шевельнуться, как его схватят за руку и потребуют: «А ну-ка, разожми кулак!» Он ошалело осмотрелся и задрожал еще сильнее. В нескольких шагах от него стоял высокий краснолицый человек с зализанными назад волосами и сурово смотрел ему прямо в лицо. Омер решил, что это один из агентов, следящих за покупателями. Стараясь придать себе невозмутимый вид, Омер принялся левой рукой копаться в чулках на прилавке. Он то и дело искоса поглядывал по сторонам и чувствовал затылком взгляд высокого на себе. Покупатели стали оглядываться на Омера, бесцельно стоявшего рядом с ними у прилавка. Собрав всю свою волю, Омер рывком сунул правую руку с чулками в карман и неспешно направился к выходу. Высокий человек стоял на прежнем месте и как будто не замечал Омера. Но Омер решил, что тот потихоньку следит за ним. Подходя к дверям, Омер ускорил шаг и почти бегом выскочил на улицу.
Над городом спускались сумерки. Не обращая внимания на трамваи и машины, Омер пересек мостовую. Сердце его билось так быстро, что казалось, вот-вот разорвется. Но стоило ему услышать, что следом кто-то идет, как сердце начинало колотиться еще сильнее. Наконец он свернул в одну из боковых улочек и побежал.
Узкая улица круто поднималась в гору. Омер бежал мимо каких-то каменных заборов, неосвещенных окон, сворачивая через каждые двадцать метров. Почувствовав, что больше бежать не в силах, он привалился плечом к каменной ограде сада. Дышал он часто и тяжело, под ложечкой сильно болело. Боясь оглянуться и посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь, он уставился прямо перед собой на разбитые камни тротуара. Правая рука совсем занемела, он так сжал ее в кармане, что пальцы начало сводить. Он медленно вытащил руку и увидел, что конец дамских чулок телесного цвета свисает из кулака. «Все пропало, наверняка заметили… Они торчали из кармана!» — пробормотал Омер.
Он отошел от стены, размахнулся и швырнул легкую ткань вверх. Чулки развернулись в воздухе, долетели до верха ограды и повисли. Сделав это последнее усилие, Омер почувствовал, что ноги больше не держат его. Он безжизненно осел на грязные камни под украденными чулками и закрыл глаза. Чулки легко развевались над ним на стене.
Когда Омер пришел в себя, было уже темно, и в окнах дома напротив зажглись желтые огни. Камни, на которых он сидел, больно впивались в тело. Влажное белье и особенно воротник рубашки противно липли к коже. Он быстро встал и, не решаясь даже взглянуть на стену, зашагал по направлению к дому.
Маджиде ждала его. Она стояла у окна спиной к двери и смотрела на улицу, ухватившись за шпингалет. Лицо ее было бледно и взволнованно.
Услышав шум открывшейся двери, она обернулась. Омер улыбнулся и спросил, стараясь казаться спокойным:
— Я слишком поздно?
— Нет, — коротко ответила Маджиде, пристально, глядя на него.
Омер подошел к столу. Свет падал только на верхнюю часть его лица. Под абажуром, который был в этой комнате немного больше, чем в прежней, его взмокшие волосы приняли красноватый оттенок. Он подтянул к себе стул, бессильно опустился на него, свесил голову на грудь.
Жена, молча следившая за ним, подошла к столу и спросила:
— Ты болен?
— Не знаю.
Маджиде наклонилась, погладила его волосы. Потом сказала с легкой, печальной улыбкой:
— Последнее время ты стал какой-то странный.
— Что ты имеешь в виду?
Маджиде задумалась. Действительно, что? Ей было трудно выразить это словами. Но она не могла не заметить происшедшей с мужем перемены. Он часто сидел, уставившись в одну точку, пальцы его нервно теребили скатерть или какую-нибудь тряпку. Маджиде замечала, что он не сразу отвечает на ее вопросы, а иногда вроде и не слышит их. В разговорах с нею, даже обнимая ее, он выказывал странную тревогу и нетерпение, как человек, который куда-то торопится. Все это она чувствовала и замечала, но не ре лалась сказать об этом.
— Я вижу, ты очень расстроен, — проговорила она. — Но чем? Все идет хорошо. И разве так страшно, что у нас нет денег? Ведь до сих пор мы никогда не сидели голодными. Мы обязательно что-нибудь придумаем.
Омер поднял голову и посмотрел на жену. Маджиде прочитала в этом взгляде что-то лживое, даже враждебное и вздрогнула. Омер медленно поднялся со стула, оперся руками о стол, подался вперед.
— Ты это искренне сказала? — спросил он, сощурившись и сжав губы.
Маджиде опешила. Она никогда не видела своего мужа таким. Ей стало страшно.
— Омер, что ты говоришь! — воскликнула она. — Что ты говоришь! Неужели ты серьезно об этом спрашиваешь?
Омер не шевельнулся и повторил, намеренно разделяя слова паузами:
— Ты на самом деле полагаешь, что я стал каким-то странным, как ты изволила выразиться, потому что у нас нет денег?
Маджиде широко раскрытыми глазами смотрела на него. Потом, так же как Омер, оперлась о стол и приблизила к нему свое лицо.
— А разве есть другие причины? — спросила она как человек, умеющий владеть собой, но не скрывающий своей тревоги. — Почему же ты не говоришь о них? Или ты уже не находишь нужным делиться со мной?
Их взгляды скрестились: ее — недоуменный, но решительный, и его — неискренний, со злобным прищуром. За пыльными, слегка запотевшими стеклами его очков, казалось, вспыхивают огоньки, на щеках вздулись желваки. Какой-то внутренний импульс вынуждал его пристально всматриваться в лицо Маджиде, словно он надеялся прочесть на нем нечто исключительно важное, найти, разгадать и… уничтожить.
Маджиде медленно протянула руки и коснулась ладоней Омера. Он, так и не обнаружив в ее лице ничего, что могло бы усилить его подозрения, обесси-ленно опустился на стул и, не вынимая своих рук из рук Маджиде, уронил голову на стол. «Я уже стал бояться всех и скоро начну всех подозревать, — пронеслось в его голове. — Как я докатился до этого? Как мне пришла в голову мысль, что Маджиде догадывается и скрывает правду от меня? Ну не идиот ли я! Откуда ей знать, каков я на самом деле?! Она и понятия не имеет, до чего я дошел, какой опасности подвергал себя. Как настоящий преступник, я становлюсь жертвой собственной подозрительности. Если бы тот, в магазине, и впрямь что-нибудь заметил или только заподозрил, он тотчас схватил бы меня за руку. А мне, дураку, казалось, будто он выслеживал меня до самого дома. Делать ему нечего! И как после всего этого я обращаюсь со своей женой, которая терпеливо ждала меня весь вечер! В чем она провинилась передо мной? Я опускаюсь все больше и больше, и это становится заметно по всему. А бедная Маджиде истолковала перемены в моей внешности и поведении так невинно, что впору расплакаться. Она полагает, будто я расстраиваюсь из-за отсутствия денег, и даже не подозревает, каких глубин достиг я в своем нравственном падении. Увы, я рассчитывал, что она не только будет понимать меня всегда и во всем, но и спасет меня, поможет очиститься. Вместо того я, опускаясь сам, увлекаю ее за собой. Но разве я умышленно делаю это? Разве преследую какую-то гнусную цель? И потом, как я смею лгать ей в глаза, будто отсутствие денег не имеет для меня никакого значения? О, этот проклятый дьявол внутри меня!.. Ужасное чувство влечет меня ко всему, что запретно или недоступно, заставляет тосковать о несбыточном.
Именно меня, который всю жизнь гордился своей независимостью от материальных благ! Несчастная пара шелковых чулок! О господи! Пара чулок… Впрочем, дело не просто в них. Все гораздо сложнее. Случившееся в магазине тем более безобразно, что произошло как будто против моей воли. Потные пальцы, скользкая, сама прячущаяся в ладони ткань. Все это так. Но почему я сразу не положил их на место? Да все потому же — в самой сокровенной части моей души владычествует дьявол. Любой мой проступок — проявление его воли. Может быть, рассказать обо всем Маджиде? Она не поймет. Но сколько можно скрывать от нее? Зачем тогда я привел ее сюда? Зачем затеял все это! Зачем вверг ее в этот ад, если души наши будут разобщены?»
Мысли Омера потеряли связность. После всего пережитого он испытывал разбитость и вялость. Он открыл глаза и в первое мгновение почти ничего не видел — свет лампы ослепил его. Он высвободил руки, все еще лежавшие в ладонях жены, немного посидел, безразлично и отрешенно глядя на нее, и вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что губы его складываются в улыбку. А ведь он думал, что уже навсегда разучился улыбаться! И тем не менее вот она, улыбка, омывает его лицо, как теплая вода.
И тотчас же свет озарил лицо Маджиде, хотя весь ее вид говорил о том, что она все еще встревожена.
— Когда ты мне расскажешь все, о чем ты думаешь, что тебя мучает? — спросила она. — Я же вижу, как ты терзаешься. Я слишком тебя люблю, чтобы оставаться безразличной к этому.
От Омера не ускользнуло, что в ее словах, в общем-то мягких и нежных, скрыт горький упрек. Это его задело за живое, и он едва не вспылил опять.
— Ты права. Я должен раскрыть перед тобой все неприглядные стороны своего характера. Только, боюсь, ты станешь после этого… — Он не решался закончить фразу словами: «презирать меня» или «брезговать мною». Несмотря на то, что в душе он был способен на крайние формы самоуничижения, в выборе слов он оставался весьма осмотрителен. Но он тут же подумал, что сейчас не до ложного самолюбия, и с грубой прямотой произнес: — Я боюсь, что ты станешь презирать меня, брезговать мною и даже бояться!
Маджиде с недоверием посмотрела на мужа.
— Не думаю, — тихо сказала она. И добавила, словно поясняя: — Не думаю, чтобы ты мог совершить что-либо постыдное…
Омер мгновенно переменился. Лицо его приняло прежнее отчужденное выражение.
— Значит, если я расскажу тебе и ты убедишься… — проговорил он.
Он не в силах был продолжать: снова не мог подыскать подходящего слова. Маджиде выжидательно смотрела на него.
Молчание это, наверное, продолжалось бы долго, если бы в дверь не постучали. Никто из них не сказал: войдите. Однако дверь распахнулась, и на пороге возник Нихад.
— В чем дело? — выкрикнул Омер.
Нихад, не рассчитывавший на такой прием, на мгновенье остолбенел.
— Так-то вы встречаете гостей, — наконец проговорил он и улыбнулся.
— Да нет, мой милый, — извиняющимся тоном проговорил Омер. — Ведь уже полночь, я думал, что-нибудь случилось.
— Какая полночь! Еще только девятый час. Я хотел поговорить с тобой и даже пройтись, конечно, с позволения твоей супруги, — сказал он, обернувшись к Маджиде.
Та пожала плечами и отвернулась.
— Хорошо, пойдем, — проговорил Омер, не глядя на жену. Потом спросил ее: — Ты не возражаешь?
Маджиде кивнула головой.
Молодые люди ушли.
Еще на лестнице Нихад взял Омера под руку.
— Нам нужны деньги, дружище!
— Мне тоже!
— Тебе — для собственного удовольствия, а нам — для дела!
Они вышли на улицу. Омер был рассеян больше обычного.
— Куда мы идем? — спросил он наконец. — Добывать деньги? Будем грабить или воровать? — И, криво усмехнувшись, пробормотал себе под нос: — Вот и до этого докатился, поздравляю…
Нихад с жалостью посмотрел на него.
— Ты неплохой парень. Тебя можно бы использовать в нашем деле, если бы ты оставил свой никчемный образ жизни и посвятил себя какой-нибудь серьезной, большой цели. Но ты не хочешь. Мне жаль тебя. Неужели ты думаешь, что сумеешь прокормить семью, получая грошовое жалованье на почте или в любой другой конторе? — Нихад провел рукой по волосам. Омера. — А ведь эта голова способна рождать великие идеи! Глупо зарывать талант в землю! Ты ведь совсем не такой, как вся эта шушера, ты — личность! Повелевать — твое право, скажу больше, — твой долг. Стоит тебе только захотеть, да так сильно, чтобы пожертвовать всем ради одной этой цели: повелевать людьми, встать над ними. Но твои причуды, детские или, вернее, бабские фантазии губят в тебе настоящего мужчину. Я только диву даюсь, как ты вообще мог связать свою жизнь с женщиной! Что такое женщина? Игрушка. Кукла. Так будь же мужчиной в полном смысле этого слова! Будь грубым, жестоким, чуждым всяческих сантиментов, полагайся лишь на силу. Всё и вся должно подчиниться нам! Народ — это стадо баранов, не более! Пусть же эта мысль отныне станет твоей идеей фикс, и успех тебе обеспечен, при условии, конечно, что ты употребишь для ее осуществления все свои духовные и физические силы. Поражение абсолютно исключено!
Омер искоса глянул на приятеля. Впервые он видел его до такой степени увлеченным излагаемыми мыслями.
— А не болен ли ты, братец?
Нихад в приливе мгновенной ярости замахнулся обеими руками на Омера и прорычал:
— Дурак! Я говорил с тобой, как с человеком, а ты… Нет, ты никогда не пойдешь с нами.
Нескрываемое презрение, прозвучавшее в его словах, задело Омера.
— А ты почем знаешь? — спросил он. — Я просто удивился. Ты — обычно спокойный, уравновешенный, и вдруг разбушевался. Вот ты на меня набрасываешься, а того не знаешь, что меня самого точь-в-точь такие же мысли временами одолевают.
— Ты серьезно?
— Повелевать народом, наверное, неплохо, но именно об этом я меньше всего думал. По мне, так стремление к власти вообще бессмысленно. Я о другом: есть только один способ остаться чистым — замкнуться в себе и прекратить всякое общение с окружающими, по крайней мере духовное.
— Замолчи! Что ты несешь? Как это — прекратить общение?! Чушь! Не забывай, что ты живешь в реальном мире, и будь любезен, когда разговариваешь со мной, оставь свои бредни при себе!
Омер долго не отвечал. Нихад полагал, что его слова произвели на приятеля сильное впечатление, но тот задумался совсем о другом: «Действительно, люди — грязные животные. А чем я лучше? И еще смею рассуждать о чистоте, об уходе в себя! Я об этом и заикаться права не имею. Что там наболтал Нихад? Я всегда догадывался, что он немного с приветом, но не предполагал, что у бедняги настоящая мания величия. Стремится повелевать миром! А что такое мир? Разве есть какой-нибудь другой мир, кроме духовного? И при этом у каждого — свой мир, отличный от других миров. Над прочим и голову ломать не стоит. К чему образование, ум, опыт, если все равно они не приносят желанного счастья? Уж лучше бы ни у кого из нас вовсе не было разума. Существование трав, животных, облаков, скал представляется мне куда более радостным и неутомительным. Толковать об этом с Нихадом бесполезно. Узнаю, что ему от меня надо, и вернусь домой. Маджиде волнуется, наверное».
При воспоминании о жене сердце Омера учащенно забилось.
«Что я наделал! Какой же я бессовестный, какой болван! Сначала напугал ее, потом, не успокоив, не ободрив, удрал из дому с приятелем. Маджиде ждала меня к ужину. Сидели бы мы сейчас под красным абажуром, друг против друга, и пили чай. Поговорили бы о том, что нет денег, погрустили, немного и, чтобы не огорчать друг друга, пошутили и, наконец, обнявшись, полуголодные, легли бы спать. Разве это не лучше, чем шляться по улицам с Нихадом, терпеть его словоблудие и, как волк на ягнят, коситься на продукты в витринах? Что меня держит здесь?»
Он обернулся к Нихаду.
— Как хочешь, а я иду домой. Маджиде ждет меня к ужину.
— Омер, ты мой лучший друг! Можешь разделять или не разделять мои убеждения, но ты должен мне помочь. Нам нужны деньги!
— Ты с ума сошел! Не по адресу обращаешься, мне самому нужны. И потом, на что вам деньги?
— Об этом не спрашивай… Сам знаешь, мы издаем журналы, и пусть маленькие, но все-таки книжки. Молодежь с нами, но она бедна. Мы часто вынуждены раздавать книги бесплатно. Журналы тоже обходятся ежемесячно в несколько сот лир… Но молчать мы не будем. Нельзя оставлять без ответа происки наших врагов. Мы обязаны бороться с теми, кто пытается отравить сознание молодежи болтовней о гуманности, справедливости и каких-то там правах. Борьба стоит денег… И ты единственный можешь достать их для нас…
Омер прервал его:
— Знаю, что вы издаете журналы, но, слава богу, давно уже отошел от вас… Все эти сопляки, которых ты собираешь вокруг себя, с удовольствием отдадут тебе несколько курушей, которые они ежемесячно получают от своих папочек, лишь бы увидеть свое имя в печати.
— Брось болтать. На деньги, сэкономленные на харчах, дела не сделаешь. — Он остановился, обнял Омера за плечи. — Этот твой кассир может нам достать деньги?
— Ты спятил!
— Он может достать деньги… И столько, сколько нам надо. Пятьсот, тысячу лир…
— Я завтра передам ему вашу просьбу, то есть требование. Он получит деньги в банке и оставит там, где вы укажете… Только напишите письмо, чтоб у меня было, чем припугнуть его.
— А что ты думал? Конечно, тебе придется пригрозить ему… Для него это не такая уж большая жертва. Двести лир или две тысячи — все равно растрата… И наказание одинаковое… Зато он останется на работе. Это для него выгоднее. Такие дела иногда по нескольку лет, а то и вовсе не выплывают наружу. Но если мы донесем на него, все станет известно немедленно. Усек? У нас есть на это полное право, ведь мы преследуем не свои корыстные интересы. Я полагаю, ты не настолько глуп, чтобы смешивать это с обычным вымогательством… Не забывай: это лишь средство для достижения высшей цели, а не воровство каких-нибудь носовых платков или чулок для собственного удовольствия.
Омер помертвел, схватил приятеля за плечи и заглянул ему в глаза:
— Откуда ты знаешь? Подлец! Следишь за мной? Понятно… Собираешься шантажировать не кассира, а меня! Ну, нет, дудки!
Нихад оторопело уставился на побледневшее, мгновенно покрывшееся испариной лицо Омера.
— Что-то я тебя не понимаю. Теперь мой черед спрашивать: ты случайно не болен?
Омер опустил глаза.
— Оставь меня. Я действительно болен. Мне пора домой.
Нихад не настаивал — неожиданная вспышка Омера испугала его.
— Не забывай только о том, что я тебе сказал. Подумай над этим! Для того, чтобы занять достойное место в жизни, все средства хороши и законны. Забудь об устаревших правилах морали!
Он повернулся и, не прощаясь, ушел.
Омер некоторое время смотрел ему вслед. Он увидел, как Нихад завернул к одной из ближайших кофеен. Сидевший у окна человек, седой, с узким разрезом глаз, широкоскулый, встал ему навстречу и пригласил за свой столик. Омер узнал в нем того самого субъекта, с которым Нихад подружился в последнее время. Омер недавно слышал его фамилию, но сейчас никак не мог ее припомнить. Один из приближенных сего «деятеля» рассказывал, что он занимал пост министра или даже президента в одном из карликовых марионеточных государств, которые повсеместно возникали после первой мировой войны. Правительство этого «деятеля» просуществовало не то несколько месяцев, не то два-три года. Потерпев политический крах, он стал кочевать из страны в страну, организовывая одну авантюру за другой.
«Что общего у Нихада с этим субчиком?» — подумал Омер и поспешил к дому.



XVII

Следующие несколько дней пролетели незаметно. Омер был молчалив и задумчив; от пережитого потрясения он оправлялся с трудом. Маджиде прощала мужу его странности, необъяснимые приступы гнева и грусти, так как не сомневалась, что, по существу, он очень хороший, добрый человек. Она тратила все силы ума и души на то, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, вселить в него надежду на лучшее.
Но один случай на некоторое время отвлек все ее чувства от Омера.
Однажды Омер вернулся домой рано. Он буквально лучился радостью.
— Сегодня мы не будем ужинать дома! — объявил он. — Пойдем веселиться, слушать музыку. Нас пригласили товарищи!
Маджиде, решившая почему-то, что он сообщит ей о какой-то действительно большой радости, испытала легкое разочарование.
— А я уж было подумала, ты и в самом деле пришел с доброй вестью!
Омера уязвила реплика жены, но он тут же признал ее правоту и примиряюще улыбнулся:
— Что же могло произойти? Ты, наверное, решила, что меня назначили директором?
— Нет… А кто там еще будет?
— Народу будет много. Меня пригласил профессор Хикмет, помнишь, он приходил к нам. «Сегодня вечером мы пойдем веселиться, сказал он, приходи!» Я намекнул, что у меня нет денег. Он даже обиделся. «Ну, как тебе не стыдно, говорит, ты и твоя жена — мои гости!» Правда, он мне почему-то не очень нравится, но человек он добрый, — это знают все. Собирайся, пойдем!
Три платья, которые Маджиде принесла с собой в чемодане, теперь висели в шкафу с зеркальной дверцей. Она решила надеть шерстяное вишневое с бархатной оторочкой по воротнику. Правда, странно было щеголять в шерстяном платье среди лета, но когда она уезжала из Балыкесира, начиналась зима; ей сшили только зимние платья, попросить же денег на летнюю одежду она так и не успела.
Вздохнув, молодая женщина надела вишневое платье и села на стул. Положив ногу на ногу, тщательно заштопала чулки, и, натянув их на ступню, чуть подоткнула носок, чтобы штопка не вылезала из туфель.
Потом причесалась, не смачивая волос, взяла в руки свою единственную шляпу, долго ее разглядывала и в конце концов решила пойти без нее.
Омер и Маджиде вышли на улицу. Было еще слишком рано, и они решили немного прогуляться. Свернув с людного проспекта, они очутились на широком бульваре, тенистом и почти безлюдном. И оба подумали об одном и том же: что даже в прогулках по раскаленному летним зноем городу есть своя прелесть.
— Почему мы так редко ходим гулять? — пробормотал Омер. — Я день-деньской торчу на почте, ты — в пансионе. Так и зачахнуть недолго. Давай хоть немного гулять каждый вечер.
Маджиде не отвечала. Ею неожиданно овладели воспоминания о событиях последних двух месяцев, начиная с первой встречи с Омером и кончая нынешним вечером. Она молча смотрела на его профиль, радуясь тому, что они вместе, что ближе друг друга для них никого нет на свете.
Волосы свешивались ему на лоб, очки запотели, а губы, как всегда во время речи, красиво округлялись. Для Маджиде он был самым красивым, самым привлекательным мужчиной из всех, кого она видела. Пусть она изведала горькую нужду за время их совместной жизни, пусть лишилась своих девичьих иллюзий, но она любит Омера и не допускает мысли о разлуке. «Я знаю все его недостатки и заранее прощаю их ему», — подумала Маджиде. Омер тоже притих, погруженный в свои мысли. Она сжала его руку, их взгляды встретились. Губы Маджиде слегка подрагивали от волнения. Омер ничего не замечал.
— Ну, пойдем, — сказал он. — Мы можем опоздать.
Они вошли в один из садиков, расположенных между площадью Таксим и кварталом Харбие, и довольно долго шли по усыпанной песком дорожке, пока не услышали приглушенные звуки музыки и высокий женский голос. Перед небольшой сценой стояли крытые белыми скатертями круглые металлические столики. Издали эта картина напоминала лужайку, поросшую ромашками. Почти все столы были заняты. Толстые дамочки не первой молодости с любопытством глазели по сторонам, придерживая свои широкополые шляпы затянутыми в белые перчатки руками. Рядом с ними чинно сидели их доченьки, тринадцати-четырнадцатилетние скромницы, однако вполне искушенные в искусстве кокетничанья. Мальчишки были еще моложе, им было скучно, они капризничали и приставали к матерям и старшим сестрам. Отцы семейств вообще не слушали музыку — то ли им было некогда, то ли они не считали это обязательным. Они поминутно подзывали официантов, кого-то высматривали за соседними столиками, указывали друг другу или женам на кого-то пальцами и в полный голос переговаривались. Утомившись от разглядывания публики, они принимались за просмотр счетов и с сомнением спрашивали: «Послушайте, сколько порций сыра мы заказывали?» Не дожавшись ответа, снова углублялись в подсчеты или подзывали официанта.
Холостяцкие компании выглядели совсем иначе. Немного выпив, каждый заводил свою песенку, мало заботясь о том, слушает ли его собеседник. О чем только не шла речь в мужских компаниях! О романе с певичкой, о привязанности к друзьям, о ненависти к какому-то проходимцу. Вечер только начинался, и никто еще не заснул, сидя за столом, или, осовело уставившись на собеседников, не покачивался мерно из стороны в сторону.
Лишь несколько пожилых людей, сидевших подле самой сцены, с наслаждением внимали музыкантам. Эти изысканно одетые мужчины, с тщательно зализанными седыми волосами, сидели, преисполненные собственного достоинства, изредка пригубляя рюмки с водкой. Слушая музыку, они закатывали глаза, удовлетворенно причмокивали и после каждого номера подолгу хлопали сухими старческими ладошками.
Маджиде и Омер оглядывались по сторонам, разыскивая профессора Хикмета, но не видели ни его самого, ни других знакомых. Они сделали еще несколько шагов. Официанты предлагали им занять свободные места. Чувство неловкости у Омера и Маджиде усиливалось.
— Наверное, они еще не пришли, — наконец сказал Омер.
— А ты уверен, что они должны быть именно в этом ресторане?
— Во всяком случае, я так понял.
В это время за одним из столов у самого оркестра кто-то помахал им рукой.
— А вот и они! — обрадовался Омер. — Видишь, Эмин Кямиль делает нам знаки. Пошли!
Когда супруги приблизились к длинному столу, составленному из четырех-пяти столиков, все засуетились, по очереди представились Маджиде и, потеснившись, велели официанту принести еще два прибора. Омер был приятно удивлен оказанным ему приемом и смотрел на всех благодарными глазами. Все здесь были ему знакомы. Не знал он лишь того, что сидел рядом с профессором Хикметом, — крупного, толстощекого мужчину в темно-синем костюме с брильянтовой булавкой в галстуке. Время от времени он поглаживал себя по лысой голове с таким неподражаемым величием, а слова бросал столь размеренно повелительным тоном, что сразу становилось ясно: это птица высокого полета.
— Кто этот господин? — обратился Омер к сидевшему по правую руку от него публицисту Исмету Шерифу.
— Разве ты не знаком с ним? Это журналист Хюсейн-бей, — ответил тот и отвернулся.
Исмет Шериф был чем-то явно раздосадован и, не глядя на окружающих, одну за другой опустошал рюмки.
Омер не мог припомнить журналиста по имени Хюсейн и спросил сидевшего рядом с Маджиде профессора Хикмета:
— Кто это, профессор?
Тот тихо проговорил, чтобы не слышал его важный сосед:
— Нас только что познакомили.
И потом громко стал объяснять, кто такой Хюсейн-бей. Омер вспомнил, что не раз встречал эту подпись в газетах под серьезными статьями по вопросам литературы и эстетики. Но своей известностью, вернее влиянием, Хюсейн-бей был обязан не столько журналистике, сколько тому высокому положению, которое занимал в обществе. В каждом его движении, в каждом замечании сквозила самоуверенность и непринужденность сановника. Каждую свою реплику он завершал обаятельной улыбкой, обезоруживавшей собеседника, а все возражения отвергал молчанием, даже не вникая в суть.
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто в этой компании хозяин. Хюсейн-бей отдавал резкие приказания официантам, небрежным кивком отвечал на поклоны скрипача и певицы, сидевших впереди оркестра, и то и дело потчевал окружающих:
— Что же вы сидите, дорогие мои? Пейте, закусывайте!
Компания разбилась на группки. В каждой шептались о чем-то своем, над чем-то хихикали, из-за чего-то пререкались. Профессор Хикмет занимал светской беседой Маджиде. Он засыпал ее вопросами: «Где вы учились, милочка? Чем занимается ваш отец?»
От нечего делать Омер снова обратился к Исмету Шерифу:
— Кто пригласил всех?
— Хюсейн-бей собрал сегодня литераторов, — со скучающим видом ответил Исмет Шериф. — Недавно вышел сборник его статей, опубликованных в газетах и журналах в течение последних двух лет. Он хочет, чтобы пресса откликнулась похвальными рецензиями. Это его страстишка. Он получает сотни лир, но не тратит деньги, как все нормальные люди, а употребляет их для завоевания литературной славы.
Маджиде кратко и вежливо отвечала на расспросы профессора, а сама тем временем оглядывала посетителей, наблюдала за оркестром. На сцене в два ряда сидели музыканты. Размалеванные певицы услаждали слух публики надрывным пением. Все ждали появления местной знаменитости — королевы песен Лейлы. Это ее имя сверкало на электрической рекламе у входа в сад. Концертная программа интересовала самих исполнителей еще меньше, чем слушателей. Певицы пересмеивались, скрипач, водя смычком по струнам, приветствовал кого-то из зрителей, цитрист перебирал мелочь в жилетном кармане.
Наконец оркестр умолк. Певицы спустились по деревянной лесенке, волоча за собой шлейфы своих красных, зеленых, канареечных платьев, и скрылись в буфете. Музыканты, сложив инструменты в футляры и чехлы, тоже удалились на перерыв. Маджиде, равнодушно наблюдавшая за ними, вдруг побледнела и, не удержавшись, схватила Омера за руку. От неожиданности он вздрогнул.
— Что случилось? Что с тобой? Ты замерзла?
— Наверное, — проговорила Маджиде, пытаясь овладеть собой. — Стало немного сыро. Мы еще долго здесь пробудем?
— Хочется послушать Лейлу! Только боюсь, тебе будет скучно, — сказал он, гладя ее руки. — Ты, наверное, не любишь народную музыку. Но она поет очень красивые песни. В них есть своя прелесть!
— Нет… Нет… — пробормотала Маджиде, неотрывно следя за кем-то глазами. — Народные песни мне очень нравятся.
На опустевшей сцене остался только высокий худой музыкант в черном костюме. Так как он сидел за роялем, позади всех, спиной к публике, его никто не замечал. Собрав ноты, он тоже спустился вниз и направился к столу, за которым сидели журналисты.
Омер, отпустив руки жены, закричал:
— Бедри, Бедри! Сюда!
Молодой человек в черном костюме посмотрел в их сторону и остановился. Маджиде не сводила с него расширенных глаз. Сердце ее колотилось, в висках гудело. Она крепко схватила Омера за руку. Но потом тряхнула головой и удивленно подумала: «Что это со мной, право? Что это я разволновалась? Чего мне бояться? Разве у меня есть, что скрывать от Омера? Нет! Разве произошло что-нибудь такое, от чего при встрече с Бедри пришлось бы краснеть? Нет! В таком случае нечего волноваться!»
Бедри, высокий, немного похудевший, но, как и прежде, с мягкой улыбкой на круглом лице, чуть смущенный, приближался к ним, на ходу пожимая руки журналистам. Он с жаром потряс Омеру руку.
— Вы здесь? — изумленно воскликнул он, подавая руку Маджиде.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Да!
— Ты знаком с моей женой? — удивился Омер. — Откуда? По консерватории? Разве ты тоже ходишь туда?
— Нет, — спокойно ответил Бедри. — Не по консерватории. Она была моей ученицей в Балыкесире… Вот такая маленькая! — И он показал рукой на метр от пола.
— Положим, не такая, — возразила Маджиде с легкой улыбкой. — Мне было уже шестнадцать. С тех пор не прошло и двух лет.
Омер потянул Бедри за полу пиджака.
— Садись! Как твои дела? Как мама? Как здоровье сестры?
— Все так же.
Поколебавшись немного, Бедри спросил, искоса глядя на Маджиде:
— Вы давно поженились? Омер задумался.
— Кажется, около двух месяцев… Не так ли, Маджиде?
Молодая женщина заметила, что Бедри слегка помрачнел и на его улыбающемся лице появилось печальное выражение. Она испытала глубокую жалость и в то же время обостренный интерес к этому молодому человеку, о котором давно не вспоминала, и с некоторым удивлением отметила про себя, что вовсе не забыла его. Отделавшись от расспросов Омера, Бедри обернулся к Маджиде.
— Я недавно заезжал в Балыкесир… Побродил^ по школе, заглянул в зал, где мы занимались музыкой, и вспомнил вас… Странная история: пока работаешь в школе, чего бы, кажется, не отдал, чтобы не заниматься этим делом, но стоит бросить преподавание — и воспоминания об учениках не дают покоя. Представьте, я так расчувствовался, что едва не прослезился. Ну, как?.. Вы играете на рояле?
— Да, немного. Я занимаюсь в консерватории. Значит, вы уже не учительствуете?
Бедри рассказал, что не мог уехать из Стамбула из-за болезни сестры. Теперь он зарабатывает на жизнь частными уроками, к сожалению, весьма немногочисленными, а по вечерам играет на рояле здесь, в саду.
— У меня нет времени для настоящей работы, ведь то, что делаю я здесь, это самоубийство для истинного музыканта.
Исмет Шериф моментально вышел из состояния задумчивости и вмешался в разговор. Молчание в подобных случаях казалось ему равносильным признанию в собственной некомпетентности.
— Неужели вы тоже противник традиционной восточной музыки? Неужели и вам кажется достойной почитания лишь классическая музыка? То бишь наша национальная классика, которую каждый турок, можно сказать, с молоком матери впитал. Но согласитесь,^как бы ни был гениален музыкант, если он всей душой не постиг форм народной музыки, не сумеет создать настоящее национальное и так называемое современное произведение. В каждой своей статье я…
Бедри не выдержал и с вежливой улыбкой перебил:
— Великий маэстро! У вас, очевидно, слабая память! Совсем недавно мы беседовали на эту тему, и именно я высказал эту мысль. Меня нет нужды убеждать. Я признаю различные музыкальные жанры, равно как и в других видах искусства, если только в них заключается что-то самобытное, полезное, способное задеть за живое. Искусство всегда было средством самовыражения — это истина прописная. В каждую эпоху люди совершенно по-разному представляли себе окружающий мир и, естественно, по-разному отражали его в искусстве. Если какая-то историческая эпоха миновала, то ее искусством мы можем только восхищаться, но пытаться возродить его — нелепо. Даже примитивная музыка африканских племен заслуживает уважения, поскольку в настоящее время находится в процессе развития. Что же касается музыки, которую принято именовать традиционно восточной, то она уже достигла совершенства. И отрицать ее значение для развития всей нашей турецкой культуры было бы варварством. Отвращение же у меня вызывает не традиционная музыка вообще, а только то, что здесь исполняют. Это не турецкая, не европейская и вообще не музыка! Я против того, чтобы отдавать предпочтение только трурецкой или только европейской музыке. И в той, и в другой есть нечто положительное и отрицательное. Поначалу следует отделить зерна от плевел. За последние тридцать — сорок лет в нашей стране не было написано ни одной приличной музыкальной фразы. А то, что вы здесь слушаете с таким восторгом, — это, на мой взгляд, проявление пошлости, бездарности и творческого бессилия!
— Как! — возмутился Исмет Шериф, словно поймал собеседника на месте преступления. — Вам не нравятся даже песни, которые поет Лейла?
— Не нравятся. Песни сами по себе замечательные, но в исполнении балаганной певички они теряют все очарование, присущее безыскусным народным творениям. А слушателям нравится в этих песнях то, что осталось в них подлинного, невзирая на пошлость исполнения. Скажу вам еще одну вещь: эти мелодии — еще не законченные произведения искусства. Настоящий художник обращался бы с ними, как с первоначальным материалом. Они нуждаются в развитии, обработке, переложении на современные инструменты. Не век же исполнять их на двух струнах!
Музыканты снова заняли свои места. Оживление среди публики говорило о том, что ожидается выход королевы песен. Бедри вскочил.
— Поговорим в другой раз. — И, уже направляясь к сцене, обратился к Маджиде — Простите, меня задели за больное место. Всего хорошего!
— Заходи к нам, — пригласил Омер, задерживая его руку. — Мы все в том же пансионе.
— Хорошо, хорошо, неприменно зайду, — пообещал Бедри и взбежал на сцену.
Вскоре показалась и сама королева песен Лейла. Высокая, в длинном розовом платье, она плыла между столиками, одаривая посетителей чарующей улыбкой и на ходу поправляя крашеные завитые волосы рукой, на которой сияли золотые браслеты весом не меньше полукилограмма. Когда певица поднималась по деревянной лесенке, раздались громкие аплодисменты. Лейла приветствовала публику изящным поклоном, взяла у следовавшего за ней официанта отделанную жемчугом розовую сумочку и бросила ему на руки прозрачную пелерину, прикрывавшую ее плечи. Кивнув оркестру, она сложила руки чуть пониже груди и запела красивую, страстную народную песню. У нее был высокий, довольно сильный голос, и пела она совсем неплохо. От красивой, страстной мелодии, рожденной где-то в анатолийских степях, начал вибрировать воздух и задрожала листва деревьев. Песня как будто рвалась вдаль, к морским просторам, и замирала, обессиленная, на берегу. И хотя певица на эстрадный манер смягчала самые резкие и суровые места песни, сообщая не свойственную ей изысканную напевность, красота голоса и грустная покорность интонации производили сильное впечатление. Все слушали ее внимательно, потому ли, что песня была необычайно красива, потому ли, что всех подогревал общий интерес к самой певице. Даже детишки, до того дремавшие на стульях, проснулись и ошарашенно уставились на сцену.
Лейла исполнила еще несколько песен, некоторые из которых вызвали такой восторг, что она вынуждена была их повторить. Наконец под крики «браво!» она спустилась со сцены, взяла свою пелерину у почтительно дожидавшегося ее официанта, вручила ему свою сумочку и направилась в буфет.
Журналисты притихли. Хюсейн-бей никого больше не потчевал, а его гости, хватившие на дармовщину, погрузились в задумчивость.
От нечего делать Омер спросил Исмета Шерифа:
— Отчего ты в унынии, приятель? Что случилось?
Тот лишь пожал плечами.
— Ну, что ты пристаешь к бедняге? — вмешался сидевший напротив Эмин Кямиль. — Уже несколько дней как он не в духе.
Исмет Шериф бросил на приятеля пьяный, полный ненависти взгляд.
— Заткнешься ты наконец?
Эмин Кямиль рассмеялся. За столом оживились и стали ожидать, не перерастет ли эта перепалка в настоящий скандал.
Омер склонился к профессору Хикмету.
— Я давно не читаю газет… С каких это пор они в ссоре?
Профессор махнул рукой: пустяки, мол. И так же тихо ответил:
— Эмин Кямиль здесь ни при чем. Просто он все время подзуживает нашего Исмета.
И профессор рассказал Омеру, как Исмет Шериф просто так, из одной только скуки, напал на одного известного романиста. А тот, не будь дурак, опубликовал документы, из которых явствовало, что отец Исмета Шерифа погиб вовсе не геройской смертью, как считали до сих пор, а был убит пулей в спину, когда шел сдаваться в плен. После этого литературная дискуссия разгорелась с новой силой. Каждый из спорящих стал публиковать о другом все, что знал наверняка или хотя бы только слышал. Один писал: «Его отец не герой, а предатель!» — и проводил в подтверждение показания очевидцев. Другой утверждал, что мать его противника незаконно жила с одним мужчиной три года, с другим — пять лет и вообще была зарегистрирована в полиции. Так каждый из них пытался умалить общественный и литературный авторитет своего оппонента.
— Ну, а при чем тут Эмин Кямиль? — спросил Омер.
— Он все время подливает масло в огонь… Ему лишь бы потешиться. А Исмет Шериф не на шутку сердится. Вот было бы здорово, если бы он заехал ему сейчас графином по голове!
Маджиде решительно взглянула на Омера.
— Хватит! Пойдем. Омер удивился.
— Что? Тебе нехорошо?
— Нет… Ничего… Я немного устала.



Ð¥VIII

Когда Маджиде некоторое время спустя стала задаваться вопросом, в какой именно момент наметился перелом в их отношениях с Омером, то далеко не сразу нашла ответ. Она пылко любила мужа, правда, ее любовь была в большей степени чувственной, чем ей позволяла признать стыдливость. У нее всякий раз пробегали мурашки по телу, когда она ласково перебирала волосы мужа или смотрела на его губы, такие красивые, немного пухлые, как у ребенка. Маджиде и не подозревала, что способна на столь сильное чувство.
Но далеко не одна чувственность усиливала ее привязанность к Омеру. За те месяцы, что они прожили вместе, Маджиде поняла, какой это, в сущности, слабый человек, подверженный мимолетным желаниям и капризам, беспомощный в борьбе с жизненными невзгодами. Его слабости проявлялись на каждом шагу. Стоило им вдвоем, к примеру, зайти в посудную лавку, чтобы купить чашку, как Омер мгновенно загорался желанием приобрести огромную расписную вазу, которою почему-то называли японской. Он приходил в такое искреннее отчаяние от того, что у них не хватает денег на эту покупку, что Маджиде стоило немалых трудов убедить мужа, что ваза им ни к чему и что она вовсе не нравится ей. И всякий раз во время подобных сцен Маджиде хотелось утешить и приласкать Омера, как малое дитя.
А временами безволие и ни с чем не сообразные прихоти мужа становились совершенно нестерпимыми. Нередко он возвращался домой поздно, от него разило водочным перегаром. На вопрос Маджиде, почему он задержался, Омер отвечал: «Товарищи пригласили, и я не устоял», или: «Захотелось, вот и пошел». Вся программа действий Омера укладывалась в два слова: «захотелось» и «не устоял». Маджиде была убеждена, что, спроси ее мужа, почему он женился на ней, и на этот вопрос он ответит все теми же словами: захотелось, вот и не устоял.
Сознание того, что она — единственная нравственная опора мужа, вселяло в Маджиде гордость, и она еще больше привязывалась к нему. Она в полной мере осознавала степень ответственности, которую взвалила на себя, но была уверена в своих силах.
Омер, хотя и неохотно, но тоже вынужден был признать, что Маджиде необходима ему. Случалось, в конторе, на улице его вдруг охватывало сожаление о былой свободе и независимости. Тогда он сердился на Маджиде, но через некоторое время, словно протрезвившись, говорил себе: «Что бы со мной было без нее? Стоит ли сокрушаться о потере холостяцкой свободы, если взамен я приобрел нечто более ценное». Он уже не мыслил свою жизнь без Маджиде и простодушно удивлялся, как обходился без нее раньше.
Когда некоторые его товарищи, отпуская шуточки, пытались убедить его в преимуществах холостяцкой жизни, его разбирало зло, он возвращался домой мрачный и даже грубил Маджиде. Но, натолкнувшись на ее непоколебимое спокойствие, видя, что за ним скрывается искреннее огорчение и тревога, он сразу менялся, брал жену за руки, целовал лицо, плечи и чуть не плакал от нежности.
— Не сердись на меня! Прости! Я ведь не только твой муж, но и твое дитя, — умолял он.
Омеру удалось внушить Маджиде ту же мысль, которой он сам был давно одержим: что в каждом человеке сидит дьявол. Маджиде плохо понимала, что это за дьявол, поскольку никогда не ощущала его присутствия в себе. Но в последнее время она стала опасаться, как бы он не взял верх и над ее душой.
Тем временем Бедри стал часто бывать у них в гостях. Он приходил в свободное от работы время, обычно под вечер. Если Омер был уже дома, все втроем выходили гулять. Если же он еще не возвращался с работы, они ждали его вместе с Маджиде, коротая время в болтовне.
Омер рассказал Маджиде, что знаком с Бедри уже много лет.
— Прежде мы очень часто встречались, но в последний год потеряли друг друга из виду. Я думал, он еще учительствует в провинции. А с ним вон, оказывается, что случилось!
И он рассказал о больной старшей сестре Бедри, о его старой матери.
Маджиде слушала все это, стараясь не выказывать особого интереса. Ей почему-то было приятно, что Омер с восхищением отзывается о Бедри, о его привязанности к друзьям, о большом музыкальном таланте.
Как-то раз Омер проговорился, что взял у Бедри две лиры в долг, Маджиде удивилась и огорчилась. Она знала характер Омера и боялась, что он повадится брать деньги у Бедри. Ей особенно не хотелось, чтобы Бедри считал ее неудачницей и начал выказывать жалость. Когда Маджиде по вечерам вместе с ним ожидала Омера и речь заходила об их женитьбе, она старательно следила за тем, чтобы в ее словах не проскользнуло и тени разочарования. Она даже скрывала от Бедри, что их брак — скорее всего по беззаботности Омера — еще не был оформлен официально, хотя жили они вместе уже более двух месяцев и со дня подачи заявления давно истек положенный срок. Бедри полагал, что они сочетались законным браком с согласия родителей.
— Вам хватает денег? Из Балыкесира присылают что-нибудь? — не раз спрашивал он, и Маджиде приходилось уклоняться от ответа.
Его интерес к Маджиде и Омеру нельзя было объяснить чем-либо другим, кроме дружеского расположения. Маджиде догадывалась, что он особенно волнуется за нее. Когда они не встречались несколько дней, Бедри, увидев ее, первым делом признавался:
— Я очень беспокоился за вас. Как дела?
Его внимание приятно волновало Маджиде. Омер никогда не говорил, что беспокоится за нее. Часто он вообще не замечал ее присутствия. Любовь Омера, как и все его чувства, проявлялась бурной, но кратковременной вспышкой. Он вдруг приходил в экстаз, и Маджиде задыхалась в такой любовной буре, на которую в целом свете был способен один Омер. Но потом он снова замыкался в себе и по нескольку дней был равнодушен к жене, будто к совершенно чужому человеку. И всякий раз Маджиде испытывала горькое разочарование.
Маджиде привлекали в муже горячность и страстность, которых, как ей казалось, она сама была лишена. И все-таки она предпочла бы видеть его более уравновешенным и целеустремленным. Как ни убеждала себя Маджиде, что нельзя требовать слишком: многого от одного человека, она ничего не могла с собой поделать: неудовлетворенность жизнью в ней крепла. Маджиде испытывала неосознанную потребность в близости с таким мужчиной, который заботился бы о ней, стал бы опорой. Ей хотелось, чтобы ее избранник заслуживал не только любовь, но и уважение. Чтобы он был не просто капризным ребенком, но и старшим братом, на поддержку которого всегда можно рассчитывать.
Это желание стало особенно сильным с тех пор, как к ним зачастил Бедри. С бывшим преподавателем музыки ее связывали лишь полудетские воспоминания. И если молодой женщине случалось пожалеть, что Омер лишен положительных качеств Берди, то она сразу же начинала мучиться странным чувством, похожим на ревность и страх. В такие минуты она становилась особенно нежна и ласкова с мужем и как будто злилась на Бедри за то, что он лучше Омера.
Об истинной природе чувств Бедри к ней Маджиде догадывалась и ни в чем не винила его. Но ей было досадно, что именно благодаря Бедри у нее как будто открылись глаза на недостатки Омера.
Непредвиденное происшествие, однако, перевернуло все вверх дном, приглушило одно и пробудило совершенно иное. Омер в последнее время снова ходил мрачный и злой. Все его раздражало, сердило. Так как с деньгами опять было туго, Маджиде ни о чем не спрашивала мужа, боясь еще больше расстроить его. Но как ни умела она владеть собой, как ни пыталась представлять все в лучшем свете, долгое общение с человеком, нервы которого постоянно напряжены, все-таки не могло на ней не сказаться.
Однажды под вечер Маджиде сидела у открытого окна. На улице было жарко, пыльно, шумная ватага ребят затеяла возню под окном. Она не ходила в тот день в консерваторию, но чувствовала себя настолько разбитой, что не хотелось даже двигаться. Откинув голову, упершись ногами в пол, Маджиде раскачивалась на стуле, и мысли ее перескакивали с одного предмета на другой, словно птицы с ветки на ветку. Но все они вращались вокруг одного — Бедри; ей очень хотелось, чтобы он сейчас пришел. Это желание встревожило Маджиде, а когда она вспомнила, что еще несколько дней назад Бедри пообещал зайти к ним сегодня, она вовсе растерялась.
«Мы очень плохо поступаем, — рассуждала она сама с собой. — И я, и Омер… Я — бывшая ученица Бедри. Он любит меня и хочет, чтобы я была счастлива. Это я знаю наверняка. Омера он тоже любит. Может быть, это его единственный друг. Но правильно ли мы поступаем? Вот уже целый месяц он помогает нам деньгами. Однако одного взгляда на его костюм достаточно, чтобы понять, как он сам нуждается… Разве пристало нам, пользуясь его бескорыстной дружбой, жить за его счет? Когда еще поправятся дела Омера! И ему нелегко брать в долг у Бедри, не будучи уверенным, что в ближайшее время мы сможем расплатиться. Но Бедри просто трогателен. Он помогает нам так, словно обязан это делать… Какой он добрый!..
Он часто вспоминает о Балыкесире и отворачивает лицо, словно боится, что я прочту его тайные мысли. Но я все равно понимаю. Как бы он ни старался это скрыть, воспоминания переполняют его душу. А я обо всем забыла… Нет, не забыла, просто эти воспоминания не имеют для меня такого значения. Так ли это? Собственно говоря, что между нами было? Мы не сказали друг другу ни слова. Я помню только его взгляды. Помню, как он стоял за дверью класса и подолгу смотрел на меня. Глаза его горели, как огонь. А сейчас он почти всегда задумчив, печален… У него на руках больная сестра. Ему очень трудно живется; наверное, это тоже его мучает.»
Раздался осторожный стук в дверь, и в комнату протиснулся Бедри. Маджиде встала и сделала шаг навстречу.
— Милости прошу!
— Спасибо. Омер еще не пришел?
В его тоне прозвучали одновременно и удивление, и едва заметное удовлетворение. Маджиде пододвинула ему стул.
— Нет, не пришел. Садитесь!
Он сел, как обычно, напротив нее. Было еще совсем светло, и они не включали свет.
Оба молчали. Маджиде глядела в лицо гостю, закусив нижнюю губу. Она боялась, как бы, против воли, не вырвались у нее жалобы. Он еще плохо представлял себе жизнь Маджиде и Омера и не успел разобраться в своих отношениях к этой семье. Хотя он давно знал и любил Омера, его женитьба, особенно женитьба на Маджиде, показалась Бедри странной, даже нелепой: слишком разные это люди, с такими непохожими характерами. Несмотря на видимость благополучия, Бедри был уверен, что их жизнь непременно даст трещину. Он искренне боялся этого. Больше всего он беспокоился за Маджиде. «Только бы этот сумасброд не навлек на нее беды! — думал он. — И как он посмел жениться?!» Правда, Маджиде никогда не жаловалась, хотя чувствовалось, что ей несладко. Отвечая на его расспросы, она уверяла, что довольна жизнью и счастлива, но Бедри почему-то не верил ей.
В последние два года жизнь Бедри была полна забот и горестей, и он на некоторое время забыл о Маджиде. Лишь когда он побывал в Балыкесире, побродил по школе и заглянул в свой бывший музыкальный класс, сердце его больно сжалось: школьницы в черных передниках, проходившие по коридору, напомнили ему ту девушку, которая составляла смысл его жизни два года тому назад. Даже самые незначительные переживания способны были вызвать сильные волнения в его душе. Когда он снова встретил Маджиде в городском саду, воспоминания ожили в нем с прежней силой.
Он хотел быть честным по отношению к Омеру, своему старому другу, и не желал ничего скрывать от него. Но что он мог сказать? Ведь между ним и Маджиде ничего не было! И сейчас его отношение к жене Омера мало чем отличалось от того дружеского участия, которое он питал к нему самому. Может быть, немного сильнее, немного нежнее, — и только! Так должно было быть. Бедри работал с утра до вечера и половину своего заработка отдавал Омеру с Маджиде не потому, что не хотел видеть Маджиде в нужде, но и ради Омера, чтобы не ставить его в неловкое положение перед женой. Бедри боялся, как бы безденежье не выбило Омера из колеи. Бедри был обязан заботиться о своей больной сестре, но эта забота тяготила его. Ему надоело быть рабом своих домашних, их нужд, их желаний. А вот Омеру и Маджиде он помогал с чувством радости. Он испытывал эгоистическое удовлетворение от того, что делал доброе дело, и, когда ему удавалось выручить друзей из затруднений, он радовался вместе с ними. Он ничего не требовал взамен. В его жизни, состоявшей, казалось, лишь из труда и забот, появился какой-то смысл, и это было для него достаточной наградой. И потом, он мог сидеть рядом с Маджиде, которая хотя и скрывала от него свои огорчения и заботы, но тем не менее была ему очень близка… Ходить гулять вместе с ней… Встречаясь глазами, замечать в ее взглядах отражение прежней дружбы и чувствовать, что жизнь стала осмысленной. Разве это так уж мало?
Прошло, наверное, много времени, а они по-прежнему молча сидели друг против друга. В комнате стало так темно, что они едва различали лица друг друга. Но каждому думалось, что другой догадывается о его мыслях, и поэтому не решались зажечь свет, взглянуть друг другу в лицо.
В прихожей послышались медленные, приглушенные ковром шаги, дверь отворилась, вошел Омер. Пока он шел по лестнице, глаза его привыкли к темноте, и ему хорошо была видна вся комната, озаренная светом уличного фонаря. Он переводил ничего не понимающий взгляд с Бедри на жену.
Маджиде встала и, пройдя совсем рядом с ним, щелкнула выключателем.
— Ты опять опоздал… Бедри-бей ждет целый час!
Ослепленный красным светом абажура, Омер замигал. Маджиде пристально посмотрела на него и отпрянула: она никогда еще не видела Омера таким. Вначале она подумала, что он пьян. На нем просто лица не было. Маджиде не видела его таким даже тогда, когда он бывал очень пьян, и это еще больше испугало ее. Щеки Омера ввалились, углы рта опустились, как у человека, готового на все, глаза стали мутные, усталые, а безвольно повисшие руки дрожали. Он то и дело закрывал глаза, под кожей на щеках играли желваки — было видно, что он пытается овладеть собой. Он сделал шаг вперед, подтянул к себе стул и рухнул на него. Бедри и Маджиде бросились к нему.
— Что с тобой, Омер?
Он ничего не ответил и опустил голову на руки. Прошло несколько минут, Омер вдруг поднял голову и огляделся, дико вращая глазами. Казалось, он только сейчас заметил, что в комнате кто-то есть. Взглянув на Бедри, он почти шепотом произнес:
— Ты здесь?
Этот абсолютно лишенный смысла вопрос напугал Бедри. Он положил Омеру руку на плечо.
— Что с тобой, Омер? Мы ничего не понимаем. Омер переводил взгляд с Маджиде на Бедри, потом, словно в голову ему пришла неожиданная мысль, глухо спросил:
— Кто это «мы»? Ты и вот эта? — Он показал на жену. — С каких пор вы называете себя «мы»?
Маджиде раскрыла рот, точно у нее вырвался беззвучный крик, потом сделала шаг и протянула руку, собираясь закрыть Омеру рот. Он вскочил, схватил Бедри за воротник и произнес совсем другим, мягким, даже заискивающим тоном:
— Ты мой товарищ, не так ли? Бедри был по-прежнему спокоен.
— Омер, что случилось? — просто спросил он. — Последнее время ты стал такой замкнутый. Посмотри, до чего ты дошел. Ты сходишь с ума, образумься!
— Ты хороший человек, — все так же мягко продолжал Омер. — Очень хороший товарищ. — В его голосе зазвучала горечь. — А в последнее время ты стал нашим покровителем и, к чему скрывать, может быть, даже благодетелем… Если кому-нибудь на свете можно верить, так это тебе. — Он обернулся к жене: — Верно, Маджиде?
Та, не отвечая, смотрела ему в лицо. Было ясно, что эта сцена мучительна для нее. Не замечая этого, Омер снова обратился к Бедри:
— Можно ли на тебя положиться? Не ошибусь ли я, если в трудную' минуту буду рассчитывать на твою помощь? Скажи!
Бедри медленно снял его руку со своей шеи.
— Оставь это, — сказал он ласково. — Если тебе что-нибудь нужно, скажи… Снова нет денег?
Этот вопрос будто подхлестнул Омера. Сложив руки за спиной, он приблизил свое лицо к Бедри:
— Ах, так? Ты сразу же о деньгах? Возможно… Возможно, у меня нет денег. Конечно, деньги — это все. Они дают людям возможность возвыситься, они же толкают в грязь… Деньги… Почем знать? Может быть, мне и впрямь нужны деньги. Ну, конечно, у меня в кармане нет и пяти курушей. Давай сюда!
Бедри опустил руку в карман. Вынул старый потемневший сафьяновый кошелек и раскрыл его. Омер, не отрываясь, следил за каждым движением товарища. Он видел, как тот оставил себе только мелочь, а все остальное — три бумажные лиры — выложил на стол. Омер пытливо смотрел на его руки, на лицо. Потом снова подтянул к себе стул и, опершись на спинку, пробормотал сквозь зубы:
— Прекрасно… А ты что будешь делать? Ведь у тебя ничего не осталось. К чему эта жертва, мой дорогой? Могу ли я поверить в такое бескорыстие? Вероятно, в другое время и поверил бы, но сегодня… Чего можно ждать от людей, кроме пакости! Кого вы оба хотите обмануть? Не смотрите на меня лживыми глазами! Этакий невинный вид может меня свести с ума! Я тоже умею строить невинные рожи! Но я знаю, что скрывается за такими гримасами. Понимаете? Я узнал, как подлы люди! Собственным носом ткнулся во всю их мерзость. Теперь даже личина святоши меня не обманет… Тебя, Бедри, я ни в чем не виню. Ты такой же, как и все мы. Не хуже и не лучше. Но только не стой передо мной с видом оскорбленной добродетели… Даже эти три лиры, что лежат на столе, не дают тебе на это права… Понимаешь? После того как я застал вас одних в темной комнате, мне смешно смотреть на ваши детски невинные физиономии! А вы что скажете, барышня? Наверное, считаете, что очень ловко все это проделали?..
Постепенно повышая голос, Омер дошел до крика. Маджиде стояла, полузакрыв глаза, в голове у нее была только одна мысль, только одно желание: «Скорей бы кончилась эта сцена! Скорей бы кончилась!»
Бедри вначале был спокоен и даже улыбался. «Что с ним?» — думал он, с жалостью глядя на Омера.' Но постепенно он стал терять самообладание. Что бы ни случилось, как он смеет так непростительно забываться? Ведь все это уже трудно, почти невозможно исправить. Как смеет он бросать такие необоснованные, такие оскорбительные обвинения в лицо Маджи-де? Это выведет из себя любого. Бедри насупил брови — возмущение его нарастало.
Помолчав немного, Омер снова принялся кричать:
— Я не обвиняю вас, потому что у меня нет фактов. Но я не верю больше в людей! Особенно в их дружбу. Навсегда утратил веру! А теперь, Бедри, убирайся вон! Немедленно убирайся, не то я дам тебе в ухо!..
Он двинулся прямо на Бедри. Тот невольно поднял' руки, чтобы защититься. Омер попытался схватить его за плечи, но неудачно, так как руки плохо повиновались ему. Тогда он с неожиданной силой толкнул Бедри к двери. Маджиде, которая все это время стояла молча, как каменная, громко вскрикнула. Бедри, пытаясь удержаться на ногах, прислонился к стене и рукой нащупал ручку двери. Но тут Омер, весь содрогаясь, опустился на стул, голова его упала на грудь, и он заплакал. Бедри захлестнула волна жалости, его глаза тоже наполнились слезами. Он не знал, кого ему больше жаль — Омера, себя или Маджиде? Бедри секунду поколебался, уходить ли ему, потом, глядя на Маджиде, обронил:
— Вы видите, я ничем не могу помочь. Надо, чтобы вы поговорили наедине. Прощайте!



XIX

Некоторое время Маджиде не двигалась с места. Затихли шаги Бедри на лестнице. Были слышны лишь частые, тихие всхлипывания Омера. Она долго смотрела не мужа. И впервые в ее душу закрался гнев. Ей хотелось ударить Омера. Ее одолевали вопросы, на которые никто бы не смог дать ответ: «По какому праву? Какое он имеет право так поступать? Что я сделала? Неужели для всех я только игрушка? Кто дал ему право?» А поскольку ответа она не находила, то гнев ее все возрастал. Наконец, не выдержав, она взяла Омера за плечи и потрясла.
— Встань! — крикнула она так же, как в тот момент, когда Омер толкнул Бедри. — Встань и беги за ним! Как ты посмел оскорбить человека, который тебе, дураку, не сделал ничего, кроме добра? Ступай!.. Только после этого я смогу говорить с тобой! Не смей смотреть мне в лицо, пока не найдешь Бедри и не извинишься перед ним. О боже, вот уж не думала, что ты можешь быть таким! Кто угодно, мать, отец — только не ты… Понимаешь ли, что ты наделал, что ты сказал? Хуже оскорбить меня ты не мог. Я просто слов не нахожу. Ты поступил отвратительно, Омер… И нечего теперь плакать!
Омер поднял голову, покрасневшими глазами долго смотрел на жену, потом встал, положил ей руки на плечи:
— Наверное, ты права! Как дальше жить, если не верить тебе, вернее вам. Кого-нибудь другого — не меня — твои слова взбесили бы еще больше… Но я убежден в твоей правоте. Ты просишь, чтобы я извинился перед Бедри. Ведь вам нечего стыдиться и бояться! Хорошо, я пойду… Надо доверять, надо верить..
Вдруг он снова переменился. Глаза его потемнели, затуманились.
— Но как верить другим, если я не верю самому себе?! — воскликнул он с болью в голосе. — Разве могу я кому-нибудь верить, кто бы он ни был, после того как увидел, словно на ладони, всю мерзость своей души, после того, как открылось то, что я скрывал двадцать шесть лет?! Как смеешь ты требовать от меня… И все же, раз ты так хочешь, я пойду и буду умолять Бедри о прощении. Не все же такие гнусные, как я? Наверное, есть и другие. Сомневаться в человеке без всяких к тому оснований! Бывает ли что-нибудь ужаснее? Лучше уж быть излишне доверчивым. Я иду!
Он подбежал к двери. Вернулся. Взял Маджиде за руки и хотел было их поцеловать. Но она отстранилась легким, решительным движением. Тогда он заглянул ей в глаза.
— Горе мне! Впервые ты отшатнулась от меня. И самое страшное — непроизвольно… Маджиде… Я боюсь потерять тебя… Может быть, это мне поделом, но я хочу сохранить тебя! Впрочем, за что меня любить? За хороший характер? За несуществующие достоинства? Мы совсем разные люди… И все же я люблю тебя, как безумный. Только и всего. Смею ли я сейчас говорить об этом? Ты права! Я еще мог чего-то ждать от тебя, пока любил, ни в чем не сомневаясь. Но теперь ты так далека от меня… Я не перенесу этого. Скажи, что я должен делать, — Маджиде, женушка моя, спрашиваю тебя, как друга… Что мне сделать, чтобы вновь вернуть тебя? Я исполню все, что ты скажешь. Но ведь я и сам знаю, чего ты хочешь. Иду. Если нужно, я паду ему в ноги. И скажу, что делаю это ради тебя. Ты права, Бедри такой хороший человек, что в нем нельзя сомневаться… Иду.
Он выскочил из комнаты и бегом спустился по лестнице.
Маджиде прилегла на кровать и несколько минут не двигалась, ни о чем не думала. Вдруг горло ее сжалось, на глаза навернулись слезы. Она не рыдала, нет. Просто скопившиеся слезы нашли себе выход и спокойно, даже ласково, полились по щекам на подушку. Эти слезы щекотали ей виски и мочки ушей. Маджиде ощущала странное успокоение. По всему ее телу разливалась слабость. Так, должно быть, чувствует себя человек, перерезавший себе вены, по мере того как кровь покидает его тело. Дышала она ровно и глубоко, при каждом вздохе воздух слегка дрожал у нее в горле, но это были не всхлипывания, а скорее вздохи облегчения.
Красный абажур в ее глазах то уменьшался, то увеличивался, свет лампы, мешаясь со слезами, сверкал всеми цветами радуги, расплывался по потолку большими и маленькими разноцветными кругами. Тишина звенела в ушах, и одиночество тяжелым камнем вдавливало ее голову в подушку.
Маджиде не замечала, как идет время. Наконец она очнулась и приподнялась на кровати. Первое, что она увидела, это свои ноги. Платье задралось, голые бедра и телесного цвета чулки на резинках показались ей чужими. Соскочив на пол, она подошла к зеркалу, чтобы взглянуть на себя. В это время раздался стук в дверь, и Маджиде сразу поняла, что заставило ее очнуться. Кто бы это мог быть? Она медленно подошла к двери, приоткрыла ее и отступила назад.
Перед ней, не решаясь войти, стояла худая, довольно опрятно одетая женщина лет тридцати пяти — сорока, с болезненным, желтым лицом. В первый момент Маджиде показалось, что она где-то ее видела. Недоброе предчувствие шевельнулось в ней.
— Вы к кому?
Быстро оглядев комнату, женщина решительно и резко произнесла:
— К вам.
— Пожалуйста.
Женщина вошла в комнату. Даже в полутьме было видно, как бедно она одета. Черное шелковое платье было вытерто, как сиденье стула, и блестело. Туфли с узким ремешком были поношены, но тщательно вычищены. Она часто дышала и морщилась, словно от боли. Маджиде, не находя слов, вопросительно смотрела на нее. Потом, не выдержав ее настойчивого молчания, отвела взгляд.
— Я сестра Бедри.
Маджиде встрепенулась.
— Давно уж я собиралась прийти сюда, — снова заговорила женщина. — Мне нужно было только посмотреть на вас. Чего скрывать? Я не думала, что вы серьезный и разумный человек. Поэтому долго крепилась. Боялась скандала, не хотела расстраивать брата… Но всему есть предел. Что вы за люди? Сейчас я вижу — вы вовсе не похожи на дурную женщину. Но неужели вам нравится то, что вы делаете?
Маджиде удивленно слушала ее, ничего не понимая. Женщина взяла стул, хотела было сесть, но передумала и осталась стоять.
— Дочь моя, — продолжала она, — я не хочу вмешиваться в чужие дела. Живите, как хотите. Но не мешайте другим. Вы, конечно, знаете, что мой брат должен кормить семью. А раз знаете, как же у вас хватает совести забирать весь его заработок, все, на что мы живем. Неужели вы думаете, что без конца можно пользоваться его добротой?
Маджиде была потрясена. Пытаясь овладеть собой, она произнесла, покраснев от гнева:
— Не лучше ли было бы вам поговорить обо всем этом со своим братом?
Лицо женщины задергалось, казалось, у нее вот-вот начнется истерика.
— Поговорить с Бедри? Да разве с ним можно говорить? Он вечно витает в небесах. Стоит сказать ему слово, как он отвечает: «Вы голодаете? Ходите голыми? А нет, так оставьте меня в покое». Но ведь не единым же хлебом сыт человек. И потом, какое вы имеете право? Он наш брат, наш сын, какое же право вы имеете садиться ему на шею? Нашли себе с мужем простофилю и хотите обобрать его, как липку. А я-то считала вас порядочной… Два года только и слышала от него: «Ох, мама, ох, сестричка, у меня в Балыкесире была ученица, такая красивая, такая благородная! Другой такой на свете нет. Просто чудо!» Тогда мы боялись, уж не влюбился ли он, захочет еще, чего доброго, жениться. Прошло время, он вернулся из Балыкесира, постепенно и говорить о вас перестал. С глаз долой, из сердца вон, — решили мы. Оказывается, ошибались… Вдруг он снова заговорил о вас, но уж, конечно, без прежнего восторга. «Мама, — говорит, — эта девушка вышла замуж. И знаешь, за кого? За нашего Омера. Дай бог им счастья». Но видно было, что он по вас сохнет. Тут опять началось. «Наверное, — говорит, — им трудно живется. И как это Омер женился, когда у него совсем нет денег? Жалко ведь ее, правда? Но они хорошие люди. Пусть будут счастливы». А как-то раз проболтался, что дает вам деньги. «Хоть я и помогаю им, как могу, — говорит, — но поправить их дела невозможно». Он у нас прямодушный, ничего не скрывает. Ах! Нам прямо кровь в голову ударила. Но мы промолчали, чтобы не сердить его. Долго ли до греха? Вот и наш Бедри совсем переменился. Раньше он выкладывал все, что имел в кошельке, а теперь стал считать каждый куруш. Попросишь у него денег, а он спрашивает: зачем? Несколько раз утром, когда он спал, я проверяла его кошелек. Если и бывало там три-четыре лиры, посмотришь вечером — пусто, одна мелочь. Хвала Аллаху, брат мой не пьяница, не гуляка. Если бы даже женился, и то было бы лучше. Жена не смогли бы отнять его у нас так, как вы. Да что ж это такое?! Мы ведь среди людей живем все-таки, а нас прямо-таки грабят, как на большой дороге!
Женщина задыхалась от волнения и вынуждена была присесть. Маджиде все еще стояла напротив нее, слушала и ничего не понимала. Она слышала каждое слово. Слова вызывали в ее мозгу определенные представления. Но она не могла объединить их и сделать вывод. Поэтому она не знала, что отвечать, и, опершись о стол, только смотрела на незваную гостью, собираясь с мыслями.
Сестра Бедри снова заговорила тихим голосом. Она часто останавливалась, и у нее был такой тон, словно она передавала своей приятельнице интересную сплетню:
— И вот, больная, я вышла на улицу — не могла же я оставить это дело, коли речь идет о будущем моего брата. Где только не побывала я за эти несколько недель! Прежде чем прийти к вам, решила узнать, что вы за люди. Обошла весь квартал Шехзадебаши и нашла дом вашей тетушки. Бедняжка в отчаянье. Клянет вас на чем свет стоит. «Честь нашей семьи, — говорит, — теперь не стоит ни куруша. Больше она нам не родственница!» Чуть плохо с ней не стало, когда со мной говорила. Дядюшка ваш- светлый человек, я его тоже видела. Он тоже от вас натерпелся. «Мы ее два месяца кормили-поили, — говорит. — Она нам восемьдесят лир задолжала. Но убежала из дому, не попросив прощения и не поцеловав руку». Проклинает он вас. «Даже на том свете, — говорит, — не прощу ей такую обиду!»
Больше Маджиде не могла вынести, у нее потемнело в глазах. Она попыталась схватиться рукой за что-нибудь, но покачнулась и ударилась лбом об угол стола. Потеряв сознание, плашмя упала на грязный ковер. Сестра Бедри испугалась. Ведь если с Маджиде что-нибудь случится, могут обвинить ее. Приподняв голову Маджиде, она заметила над ее правой бровью большую багровую ссадину. Хотела было перенести молодую женщину на постель, но у нее не хватило сил. В ужасе она выбежала из комнаты.
— Есть здесь кто-нибудь?!
Послышались шаги, на ее крик вышла мадам, как всегда, в черном, с кислым выражением лица.
— В чем дело?
Они вместе вошли к Маджиде.
— С ней вдруг стало плохо, — объяснила сестра Бедри. — Нервы, вероятно, сдали. Может, с мужем поругалась…
Сильные руки мадам подняли Маджиде с пола и перенесли на кровать. Мадам расстегнула ей платье и стала массировать запястья. Заметив шишку на лбу, она воскликнула:
— Бедняжка! Она ударилась! — И убежала к себе за уксусом.
Сестра Бедри сама принялась растирать запястья Маджиде.
— Бедри пришел домой, — бормотала она, — совсем как бешеный. Заперся у себя в комнате, повалился на кровать. Я приложила ухо к двери и слышала, как он плакал. Взрослый мужчина, а все еще сущий ребенок. Да и эта не лучше — грохнулась в обморок. Может, они и вправду любят друг друга? Не дай бог!.. Но этот босяк, что приходится ей мужем, конечно, уж рогоносец!
Снова вошла мадам, и сестра Бедри, не дожидаясь, пока Маджиде придет в себя, тихонько выскользнула из комнаты.



XX

Когда Омер вернулся домой, Маджиде лежала с открытыми глазами, но еще не вполне придя в сознание. Мадам все с той же кислой миной входила и выходила из комнаты, пробуя на Маджиде домашние целительные средства. Сообразив, что на своем ломаном турецком языке она вряд ли сумеет объяснить Омеру, что произошло, она, сказав пару слов, умолкла и снова принялась за свои дела. Омеру не терпелось узнать, кто эта тощая женщина, которая довела его жену до обморока.
Маджиде некоторое время лежала с полузакрытыми глазами, потом повернула голову, Омер, стоявший у постели, припал к ее рукам.
— Женушка, жена моя! Что случилось? Сначала Маджиде ничего не могла вспомнить, потом улыбнулась и закрыла глаза. Мадам собрала свои склянки и, кивнув супругам, оставила их одних. Они молча смотрели друг на друга.
Время приближалось к полуночи. Свежий ветерок шевелил толстые, грязные портьеры. На улице стало тихо.
— Ты замерзнешь! — сказал Омер. — Ложись под одеяло. Дай я тебя раздену!
Он осторожно снял с жены платье, туфли, чулки. Накрыл ее одеялом, потом, не гася света, лег сам.
Он подложил свою руку под голову Маджиде, и они долго лежали так, не двигаясь. Молодая женщина смотрела куда-то на стену, а Омер на ее лицо. У Маджиде ни кровинки не было в лице, подбородок ее заострился, и все же она была красива, может быть, еще красивее, чем всегда. Свет абажура окрашивал ее ресницы в красный цвет, губы ее иногда подрагивали. Наконец она медленно повернулась к мужу.
— Что ты сделал? — почти шепотом спросила она. Омер не знал, как расценить ее вопрос. Может быть, она хочет сказать: «Что ты наделал! Зачем все это? Посмотри, до чего ты довел меня!» Или же спрашивает: «Был ли ты у Бедри? Говорил с ним?»
Он решил, что легче ответить на последний вопрос:
— Я застал его дома. Когда я увидел, в каком он состоянии, мне стало ужасно стыдно. Так сильно может переживать лишь тот, кого незаслуженно обидели. Но, несмотря на все, он встретил меня как истинный друг. По лицу бедняги было видно, что он хочет найти оправдание моему поступку. А когда я открыл ему все, он, — не могу сказать простил, — но пожалеть меня пожалел. Ах, Маджиде, если б ты знала все, тебе тоже стало б жаль меня. Что за женщина приходила сюда? — неожиданно спросил он.
— Его сестра.
— Сестра? Сестра Бедри? Зачем?
По выражению лица Маджиде было видно, как мучительно вспоминать ей о случившемся. Она отвела глаза.
— Не знаю! Наша дружба с Бедри… То, что он нам помогает… Нехорошо… Она сказала, что они терпят большой урон от этого.
— Скотина! — сам не замечая, насколько он искренен в своем гневе, воскликнул Омер. — Какое ей дело?!
Маджиде непроизвольно отодвинулась.
— Она сказала почти то же самое, что ты, — произнесла она дрожащим от возмущения голосом. — Пожалуй, была в выражениях определенней. Мне не стало б так плохо, если б я не знала, что ты думаешь точно так же, как она. Я просто не обратила бы внимания на эту больную, невоспитанную женщину. Но вы оба думаете почти одинаково, и это вывело меня из себя. Слушая ее оскорбительные, грязные намеки, я все время видела тебя. Я не посмела рассердиться, выгнать ее из дому. Какое я имею на это право? Разве ты не говорил мне то же самое? Ведь сестра Бедри вовсе не обязана думать обо мне лучше, чем ты, знать меня лучше, чем ты. Я не ответила ей ни слова. Потом вдруг закружилась голова. Она, оказывается, была у моей тетушки и передала все, что там обо мне говорят.
Молодая женщина больше не могла сдерживаться и снова заплакала. Но сейчас ее слезы текли не медленно и спокойно, они хлынули на подушку, как кровь из раны. Маджиде плакала от обиды, гнева, бессилия. Омер попытался успокоить ее, стал гладить по мокрым щекам, но она отвернулась, всем своим видом выражая желание, чтобы он оставил ее в покое. Они долго молчали. Омер дрожащими пальцами перебирал ее волосы. Казалось, он вот-вот тоже заплачет или выбросится из окна.
«Я самый подлый человек на свете, — думал он. — И никому не нужен, ни себе, ни другим. Чем раньше я подведу черту, тем лучше!» И в то же время он понимал, что, произнеси он эти слова вслух, они прозвучали бы так, будто он хочет припугнуть жену.
— Ты права, Маджиде, — тихо пробормотал он. — После сегодняшней беседы с Бедри, когда я убедился в том, с каким искренним, дружелюбным участием относится он к людям, я окончательно забыл, кто я. Он много говорил, пытаясь доказать, что я вовсе не плохой человек. И на минуту я поверил. А теперь вижу — все это ерунда! Это он настоящий человек. Ты права. Его сестра Мелиха, эта злюка и лентяйка, и я — мы действительно вылеплены из одного теста. С тобой нам не по пути, нам надо расстаться. Я еще немного поживу с этим проклятым дьяволом в душе, а там видно будет. Пора мне итог подводить… Зачем же тянуть тебя за собой? Ведь ясно, мы совсем разные люди. И если, несмотря на это, я, как безумец, люблю тебя — это тоже, наверное, по наущению дьявола. С каждым днем нам все хуже и хуже… Теперь случилось такое, о чем я никогда прежде и помыслить не смел, даже мысли не допускал, что способен на подобное. Так какое право я имею говорить с тобой, как честный человек. Ах, Маджиде… Ты уже осудила меня, хотя многого еще не знаешь. Ведь мой сегодняшний поступок непростителен. Я презирал самого себя и, не в силах вынести этого, хотел видеть всех такими же, как я, достойными лишь презрения. Женушка моя, если б тебе было известно, что я натворил… Ты рассердилась бы еще больше. А то и убежала бы от меня. Или, может, пожалела бы. Взгляни на меня. Разве я не жалок?
Маджиде невольно повернула голову. И в самом деле, ее муж выглядел таким изможденным, подавленным, словно у него иссякли последние силы. И она вспомнила, что, когда впервые увидела его в этот вечер, ей показалось, что в нем что-то изменилось. Она вспомнила, что ни разу не спросила у него, чтс случилось, не проявила участия и весь вечер думала лишь о своих собственных муках и бедах. Но не сострадание к мужу, а скорее любопытство заговорило в ней сейчас.
— Почему же ты не рассказал мне? И сейчас почему не рассказываешь? Уже больше месяца ты что-то скрываешь. Ты делаешь все, чтобы оттолкнуть меня. Говори же, что случилось сегодня!
Омер молчал. Лицо его медленно заливалось краской. Маджиде смотрела на него с волнением, и вид его снова возбудил в ней жалость.
Омер бьгстро поднялся и сел на кровати. В этот момент он старался держаться как можно дальше от жены. Привалившись спиной к стене, он с расстановкой проговорил:
— Сегодня… я шантажировал… нашего кассира Хюсаметтина… взял у него двести пятьдесят лир.
Маджиде, не двигаясь, смотрела ему в лицо, точно впервые видела его и пыталась найти в нем старые-, знакомые черты. Глаза ее сузились, длинные ресницы казались еще гуще, еще темнее. Ее вид испугал Омера, и, наклонившись к ней, он сказал:
— Если не хочешь, я ничего не буду рассказывать, Могу одеться, уйти и оставить тебя в покое. Или повернуться спиной и спать! Как хочешь!
Он говорил так, будто все безвозвратно решено, все кончено. Маджиде схватила его за руку и почти силой уложила рядом с собой.
— Рассказывай все! — прошептала она. — Разве ты не должен мне рассказывать все, и прежде, чем другим? Кто захочет тебя слушать так, как я, кто вообще тебя будет слушать, кроме меня? И кто будет горевать вместе с тобой?
Омер собрался с мыслями и так же тихо и медленно принялся рассказывать. Их головы покоились на подушке, почти соприкасаясь, Маджиде смотрела вверх, на потолок, а Омер лежал на боку и видел щеку, нос и ресницы своей жены.
— Ты знаешь, как мне было трудно все это время. И, может быть, трудней всего было делать вид, что все в порядке, чтобы ты ничего не замечала. Тише, тише! Я вовсе не собираюсь утверждать, что делал это ради тебя. За все, что я совершал, я отвечаю сам, я сделал это по собственной подлости. Выкручиваться ни к чему. Я не вижу себе оправдания. Что поделать — у меня так долго не было денег, что я совсем потерял рассудок. На улице, в конторе — постоянно я ломал голову: «Почему, почему нам так трудно живется?» И не находил вразумительного ответа. Если мне попадался кто-нибудь с покупками в руках, я тут же задавался вопросом: «Чем я хуже? Почему я не могу ничего купить и принести домой?» Почему я не могу ничего придумать, а только строю несбыточные планы и постоянно влезаю в долги. Может быть, на самом деле все это не так ужасно… Что, если люди, которых я встречал на мосту, живут нисколько не лучше меня? Но я смотрю на мир как будто сквозь увеличительное стекло. Все, что попадает в поле моего зрения, вдруг вырастает в размерах, теряет четкие очертания, растекается, как капля жира по шерсти. Ни о чем другом я и думать не мог. А тут еще Нихад начал на меня давить. Сказал, для каких-то тайных дел им якобы нужны деньги, и упомянул о нашем кассире. Мне было наплевать, нужны Нихаду деньги или нет. Я даже не обратил внимания на его слова. Зато мысль о кассире крепко засела у меня в голове. Что, если пойти на шантаж? Вначале я полагал, что неспособен на подобное преступление, но незаметно свыкся с этой мыслью.
И тогда я испробовал все средства и всякий раз натыкался на глухую стену; когда я был на грани отчаяния, я уцепился за этот последний шанс. Положим, тут сыграла роль своего рода привычка: я ведь еще до женитьбы частенько просил деньги у кассира. Только его вечная готовность прийти на выручку удерживала меня от окончательного падения. Он и сегодня не отказал, но это было совсем, совсем не то! Честное слово, я никогда не предполагал, что способен силой отнять у кого-либо деньги. Лишь временами воображал подобные сцены. А вот сегодня, как только вошел утром в контору, так сам не знаю, откуда взялась решимость: пойду и прямо потребую денег! Что я, хуже его жулика-шурина? Почему вдруг я расхрабрился, ума не приложу. Как только вошел в контору, я уже знал наперед, как поступлю. Вот и все. Дьявол опять играл мною. Я несколько раз подходил к дверям комнаты, где сидит кассир, но не осмеливался войти. Наконец один из сослуживцев сказал: «Хюсаметтин-бей у себя!» После этого я уже не колебался… Ах, Маджиде, если бы ты только видела, что стало с беднягой! Ведь он и так несколько месяцев живет в постоянном страхе. Это же пытка! Я тебе рассказывал об этом месяца два назад. Кажется, именно в тот день, когда мы поженились…
— Ничего ты мне не рассказывал, — тихо заметила Маджиде.
— Правда? А мне помнится, что рассказывал. Ах да, я говорил об этом профессору Хикмету и Нихаду. Разве ты при этом не присутствовала? Чтобы спасти своего шурина от тюрьмы, Хюсаметтин взял из кассы двести лир, и, так как не мог вернуть их, ему пришлось сделать несколько подлогов в ведомостях, чтобы дело не выплыло наружу. Вот уже несколько месяцев он ходит как по краю пропасти. Деньги за шурина он внес в залог. Если бы шурина осудили или оправдали, Хюсаметтину вернули бы эти двести лир, он положил бы их в кассу и исправил подчистки в ведомостях. Тогда все было бы в порядке. Но дело в том, что суд никак не кончится… Сегодня, едва я вошел к нему, он взглянул мне в лицо и грустно улыбнулся, мол, ничего нового, все по-прежнему. Но я уже принял решение и действовал, как автомат, не вдаваясь в рассуждения, ничего не слушая, чтобы он не мог сбить меня с толку. Честно говоря, я не помню сейчас, что ему говорил. Действовал, как во сне, будто и не я вовсе, а кто-то другой. Почти слово в слово я повторил то, что слышал от Нихада, и мои угрозы сначала ошарашили его. Но под конец на его губах заиграла странная усмешка. У меня сразу пересохло во рту, и я замолчал. Кассир встал, подошел ко мне. Я подумал, он схватит меня за шиворот и вытолкает вон. Но нет. «Молодец, сынок! Браво!» — сказал он с таким наглым выражением лица, какого никогда прежде я у него не видал. Потом он п-друг расхохотался, и смех его показался мне ужасно неуместным. «Ты точно выбрал время, — продолжал он. — К сожалению, я не могу отпустить тебя ни с чем. Ну да ладно, мы с тобой одного поля ягода и можем говорить откровенно. Пришел бы ты вчера, не получил бы ни куруша — я дал бы тебе только под зад коленом! Приди ты завтра, меня бы уже не застал. Тебя, наверное, дьявол подтолкнул… Молодец! Все равно я больше не могу выдержать. Как раз сегодня утром я окончательно решился. В кассе денег порядком. Часть, вернее, столько, сколько смогу унести, я оставлю дома, детишкам на молочко, а сам смоюсь. Смоюсь к дьяволу, и точка! В этом мире нельзя поступать иначе! Здесь всем заправляют люди вроде моего шурина. А что толку беспомощно задирать кверху лапы? Какое я имею право пускать своих пятерых детей по миру? Твои слова утвердили меня в моем решении. И я обязан тебя отблагодарить, сынок. Благодаря тебе я лишний раз убедился в том, как отвратителен этот мир. И люди один гаже другого. Никто, право же, и плевка в физиономию недостоин. По крайней мере, ты не заслужил этого. А знаешь, раньше я частенько думал о том, что судьба несправедлива ко мне: есть, мол, в жизни прекрасное, только меня одного она обделяет. И всякий раз вспоминал о тебе, о твоей душевной чистоте. И что же? Спасибо, что избавил меня и от этих последних иллюзий. А я-то полагал, что разбираюсь в людях. Глупец! Возьми, ради бога, свои двести пятьдесят лир и никому не доноси. Это твоя доля за молчание до завтрашнего дня. А потом хоть в трубу архангела Гавриила труби на весь мир! Если бы даже сам всевышний стал полицейским, то и ему не отыскать меня. Об одном только прошу, — на совесть твою не полагаюсь, просто пойми, тебе самому это выгодно, — не проговорись, что я отнес деньги себе домой. Начнут цепляться к тебе, спросят, откуда тебе известно, впутают в дело. Так что помалкивай не за совесть, а за страх. Ну ладно, раскрыл ты мне глаза, и на том спасибо! Теперь проваливай! Не желаю больше видеть ни одну гнусную человеческую рожу! С меня достаточно моей собственной. Чего стоишь?! Вон, вон!» Я вышел от него как пьяный. Каждое его слово звенело у меня в ушах. Я все время видел его расширенные глаза, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит, слышал его голос, срывавшийся от гнева и презрения к людям, к жизни, дрожащий от горя и отчаяния. Клянусь тебе, Маджиде, я считал себя таким подлым и гнусным, что хотелось дать самому себе пощечину, и мысль о том, что я не сумею как следует размахнуться, приводила меня в бешенство. Банкноты, которые были зажаты в кулаке в кармане брюк, хрустели при каждом шаге, и от этого меня мутило, словно я притронулся к нечистотам. Я вышел из конторы. Я готов был выбросить деньги. Но боялся, что какой-нибудь бедолага польстится на них. Даже самый подлый, самый бедный человек не должен марать о них руки, думалось мне. Что мне делать? Что делать? Пока эти деньги были у меня, каждая минута казалась пыткой. Но я считал это возмездием за свой поступок. Я шел ничего не замечая, пока не очутился у Беязида. И тут неожиданно вспомнил, Нихад живет неподалеку. Да, он был достоин этих денег. Он наверняка и не поймет, что они значат, он будет доволен. Я понял, что он и есть истинный хозяин этих денег, и даже обрадовался при мысли о том, что буду отныне гнушаться им. Он живет на одной из улиц, ведущих в Кумкапы. Но я не застал его дома. Я свернул деньги в трубочку и просунул под дверь. У меня не оставалось ни гроша, но зато отлегло от сердца. До дома я шел пешком.
Омер покрылся испариной и, казалось, совсем обессилел, хотя говорил почти шепотом. Он на мгновение закрыл глаза и почувствовал, как Маджиде, сама того, наверное, не замечая, отодвинулась. Не открывая глаз, он продолжал, словно в бреду:
— А дома я застал вас вдвоем. Сначала ничего такого не подумал, но неожиданно всплыла вся грязь со дна души, и я не смог совладать с собой. Разве будешь верить в чистоту других людей, видя в своей душе такую грязь?
Он открыл глаза и увидел, что Маджиде лежит на самом краю кровати и взгляд у нее испуганный и растерянный.
— Ох, Маджиде! Зачем ты заставила меня рассказывать? Ты не понимаешь меня. Если бы понимала, то не испугалась бы так. Тебе стало бы ясно, что все эти мерзости сделал не подлинный я, а притаившийся другой я. И ты пожалела бы меня, попыталась спасти. Бедри меня понял.;. Как мог он понять? Как мог он гладить мои щеки? Ведь я с ним так подло обошелся… Маджиде, не бросай меня!
Он уткнулся лицом в подушку. Руки его свесились с кровати. Он не плакал, ни на что не жаловался. И, казалось, даже не дышал. Это окончательно испугало Маджиде. Она потрясла его голову, пытаясь повернуть к себе лицом.
— Омер!.. Омер!.. Послушай! Муж мой, милый мой! Не отчаивайся! Посмотри на меня! — умоляла она.
Но он по-прежнему лежал молча. Маджиде еще больше перепугалась, нагнулась над ним и, шепча ему на ухо нежные слова, стала целовать его щеки, шею. Она не могла видеть его до такой степени подавленным. Чувство близости, уверенность в том, что она необходима ему, и рожденная этой уверенностью гордость заставили Маджиде забыть обо всем. Она прижалась к мужу всем телом. Наконец Омер с трудом повернул голову. Лицо у него было бледное, расслабленное, как у тяжелобольного. Благодарная улыбка делала его мягким и привлекательным. Маджиде обхватила руками его за шею и крепко обняла.



XXI

Десять дней прошло без перемен. Месяц только начался, и Маджиде с Омером пока не очень нуждались в деньгах. Только Нихад, вопреки предложениям Маджиде, стал приходить к ним все чаще и чаще, и не один, а в сопровождении каких-то шумливых, развязных субъектов, якобы студентов университета. Эти парни часами толклись в темной прихожей пансиона, где жил Омер, и шумели так, что мадам то и дело высовывала голову из двери и бросала на них злые взгляды. Обсудив какие-то свои проблемы и единодушно согласившись с мнением Нихада, молодые люди расходились.
Иногда они приносили с собой статьи, читали их друг другу вслух и просматривали корректуру журналов и брошюр. Их статьи состояли в основном из брани по адресу врагов, имена которых обычно не назывались, а если и назывались, то с прибавлением оскорбительных эпитетов. Иногда Омер по настоятельной просьбе Нихада выходил к ним и с легкой усмешкой выслушивал их пламенные произведения. Если верить этим поборникам справедливости, выходило, что каждый мыслящий, честный человек Турции был так или иначе чем-нибудь запятнан. Одного они обвиняли в том, что он агент иностранной державы, другого — в том, что он за деньги кому-то продался, третьего — в трусости и подхалимстве, в жилах четвертого, как они уверяли, течет смешанная кровь. Омер, даже не принимая участия в спорах, скоро с удивлением заметил, что все эти парни не имеют ни малейшего понятия ни о тех людях, ни об идеях, с которыми борются. Как-то раз он заметил Нихаду:
— Мне жаль тебя, братец. Ты мог бы найти себе единомышленников поумнее!
— Умные нам не нужны, — возразил тот с лукавой улыбкой. — С ними каши не сваришь. Нам требуются люди, которые слепо верят в то, что им говорят, и ни во что не вникают. Этих парней легко держать в руках. Стоит лишь указать им романтическую цель, дать почувствовать прелесть лихих авантюр, вселить в них убеждение, что сегодняшние границы тесны для них, и поощрить их честолюбивые устремления.
Потом, словно раскаиваясь в откровенности с другом, которого, как он понимал, бесполезно наставлять на путь истинный, Нихад добавил:
— Жизнь — это сплошное мошенничество!
Споря с Нихадом, Омер чувствовал, что тот не прав, но не находил в себе силы отстаивать свои взгляды. Жизнь это, конечно же, не мошенничество. А что? В ней должен быть какой-то смысл, и люди являются на свет вовсе не для того, чтобы только есть, пить и производить себе подобных. Должна же быть какая-то другая, возвышенная и более гуманная, цель. Но ему лень было напрягать мысль, гораздо проще искать спасение от лжи и пошлости в бегстве от жизни… Он привык избегать глубоких мыслей, тяжелой внутренней борьбы и, так и не научившись думать, лишь предавался иллюзиям и во всем сомневался. Не находя вокруг себя ни одного идейного течения, в правоту которого он мог бы поверить, Омер видел, что за высокопарными словами его товарищей и учителей скрываются грязные сделки с совестью, и предпочел уйти в мир собственной фантазии; но, поскольку жить одними иллюзиями все-таки невозможно, он стал жертвой собственных страстей и стечения обстоятельств.
Он был достаточно проницателен и понимал, что парни Нихада только корчат из себя великих мыслителей, играют в героизм и самоотречение. Они же считали Омера беспринципным забулдыгой, нигилистом, который никогда не испытывает даже потребности во что-нибудь уверовать. А Омер думал: «Знаю я вас, прекраснодушные юноши! Все ваши благородные порывы утихнут, едва вам удастся дорваться до теплого местечка».
Как-то в разговоре он сказал одному из этих молодых людей:
— Ты, друг, кончаешь медицинский факультет. Какие же у тебя планы на будущее? Поедешь в деревню?
— С какой стати! — вырвалось у того, но он тут же неловко попытался вывернуться. — Конечно, если потребуется, поеду.
— Что значит потребуется? В деревне нужны врачи. Это всем известно, каких еще особых приглашений ты ждешь? Захочешь поехать — никто тебе не помешает.
Тот собрался было ответить, но Омер не дал ему и слова сказать.
— Все ясно, любезный. Я заранее знаю все твои возражения: во-первых, врачи нужны не только в деревне, но и в городе; во-вторых, в деревне мы не сможем принести такой пользы, как здесь; в-третьих, мы не имеем права ограничить свою деятельность каким-то маленьким районом, когда родина вложила в нас за годы ученья столько средств и труда! Не так ли? Прекрасно, пусть будет по-вашему. Но почему вы тогда воспеваете деревню, почему пишете статьи о самоотречении и самопожертвовании? Хочешь, я скажу, чего ты добиваешься? Прежде всего тебе нужна протекция. Не пытайся возражать — ты будешь ее добиваться и уже, очевидно, добился, раз учишься на последнем курсе. Затем нужно получить хорошее место, такое, где бы ты был на виду и мог использовать все возможности, чтобы приобрести квалификацию. Потом — загребать деньги, горстями, мешками. Дальше. Тебе нужна красивая жена. Не такая, которая была бы близка тебе по духу, нет, это не обязательно. Вполне достаточно, если при виде ее все будут восклицать: «Ах, посмотрите, какая у него изумительная жена!» Только в этом вопросе вы бескорыстны. Ваш единственный духовный интерес, не имеющий отношения к материальным выгодам и удобствам, заключается в том, чтобы жениться на красотке, пусть, мол, все вокруг завидуют. Потом — автомобиль, особняк… А дальше — солидное брюшко, покер и тому подобное. Я вижу вашу жизнь как на ладони. И ничего не имею против. Пожалуйста! Но если вы готовитесь к такой карьере, почему выбираете столь странное и неподходящее начало? Неужели только для того, чтобы, будучи в преклонных годах, иметь возможность сказать близкому другу: «В юности мы тоже были идеалистами, но жизнь, увы, меняет людей. Теперь мы стали реалистами… Ах, где наша пылкая молодость!» Неужто надеетесь, что если вы в молодости немного дадите волю языку, то вам простится вся ваша дальнейшая пустая и гнусная жизнь?!
Нихад, полагавший, что такое умничание до добра не доведет, вместе с профессором Хикметом, который в последнее время часто стал приходить с ним, всеми силами пытался отвлечь Омера и переводил разговор на сплетни. Но Омер при каждом удобном случае, поймав кого-нибудь из их компании, принимался его обрабатывать.
— Послушай, приятель! — говорил он. — Чем ты занимаешься? Юриспруденцией? Чудесно! Сейчас ты забавляешься Тураном и Ираном…[52] Но как только тебя назначат помощником прокурора, поверь, тебе станет не до того… Ты будешь разъезжать из деревни в деревню, расследуя преступления. Наспех пробежав бумаги, станешь требовать суровых мер наказания и, дабы постигнуть смысл жизни, по вечерам начнешь выпивать с друзьями. Увидишь, как ограниченны станут твои стремления через несколько лет. От нынешней восторженности не останется и следа… Ты будешь избегать решительных поступков, которые помешали бы тебе повыситься в чине. Одно желание станет неотступно преследовать тебя: во что бы то ни стало понравиться начальству. Пользуйся случаем, трать свой мятежный пыл… Сейчас самое время. Пока ты студент, ты можешь считать любого профессора невеждой, любого преподавателя дураком. Можешь критиковать их сколько влезет. От этого не будет вреда, напротив, будешь казаться выше всех своих товарищей. Поноси на чем свет стоит тех, кто не может тебе ответить. Называй их подлецами и предателями! Молодость горяча. Ратуй за прогресс! Призывай к энтузиазму! Валяй! Но при условии, что это не повредит карьере!..
— Омер-бей, — спросил его как-то один из этих молодых людей, — вы рассуждаете так, будто вам уже много лет. А ведь мы с вами почти ровесники. Вы старше нас года на три-четыре, не так ли?
Вначале Омер не знал, что ответить, но, подумав, сказал:
— Ты прав. Нас объединяет пристрастие к одному и тому же делу — болтовне. Но есть и некоторое отличие: вы воображаете, будто делаете что-то, а я прекрасно сознаю, что ничего не делаю. И живу внутренней жизнью. Вот почему я вправе считать себя намного старше вас.
Во время всех этих споров и чтения статей Маджиде обычно не выходила из комнаты. Только изредка, когда профессор Хикмет очень уж настойчиво спрашивал: «Где же наша сестрица Маджиде? Отчего она не присоединяется к нашему обществу?» — Омер приводил жену. И тогда профессор Хикмет переключался на занимательные темы, вроде вооружения сельджуков или любопытных подробностей арабской истории. На эти темы он мог распространяться часами, надеясь привести в восхищение молодую женщину своей образованностью.
В последнее время профессор вдруг возмечтал о женитьбе. Студенты знакомили его с разными девушками, но дело почему-то не клеилось.
Нихад, бывало, подсаживался к Маджиде и доверительным тоном спрашивал:
— Скажите, Маджиде-ханым, нет ли у вас в консерватории хорошей и красивой приятельницы?
Маджиде принимала эти разговоры всерьез.
— Не знаю, — краснея, отвечала она. — Я никогда их не оценивала как невест.
Профессор Хикмет хотел, чтобы его будущая жена была и красива, и образованна, и обязательно из хорошей семьи, так как полагал, что его безграничная ученость дает ему право требовать от будущей жены наличия всех этих достоинств.
Эта компания стала приходить к молодым супругам все чаще, и хотя Маджиде, не желая противоречить Омеру, не высказывала своих чувств, она с большим трудом скрывала неприязнь к друзьям мужа. Придя из консерватории, она прибирала комнату, готовила ужин и немного отдыхала. После памятного вечера у них с Омером установились прежние хорошие, дружеские отношения. Но ничего еще не было решено. Оба чувствовали, что нужно о многом поговорить, во всем разобраться. Им предстояло заново раскрыть друг перед другом свои души, словно они только что познакомились, и заново полюбить. А пока их отношения скорее напоминали перемирие, основанное на взаимном доверии.
Но долго так не могло продолжаться. Им приходилось по-прежнему таиться друг от друга, и это вновь вызывало взаимное недовольство. Маджиде, например, хотела раз и навсегда выяснить отношение Омера к приятелям. Она видела, что он не слишком привязан к ним и продолжает общаться с ними лишь по привычке, потому что не видит повода для разрыва. Но Маджиде не находила в себе решимости начать разговор первой. В тот памятный вечер, когда они ходили слушать музыку, ей захотелось уйти, потому что она не в силах была вынести глупой болтовни этих знаменитостей, к тому же сидевший рядом с ней профессор Хикмет, пьянея, наглел все больше и больше. Он то и дело наклонялся к ней, говорил невероятные пошлости, и Маджиде задыхалась от дурного запаха, который шел у него изо рта. Делая вид, что он очень пьян, профессор болтал под столом руками, явно пытаясь прикоснуться к ее ногам и погладить колени. Веки его еще больше покраснели, словно у тяжелобольного, и он плотоядно поглядывал на грудь Маджиде.
Если бы сейчас рассказать обо всем этом Омеру, он сразу бы поверил ей и отвернулся от всех своих товарищей сам. Было ясно, что после инцидента с кассиром он сам желал этого. Но ведь вместо того, чтобы решительно и спокойно порвать с этой компанией, Омер мог устроить безобразный скандал профессору — слишком нервным и рассеянным он стал. Это настораживало Маджиде. Даже если бы она была права, если бы Омер согласился с ней, он был бы недоволен тем, что ему испортили настроение. Она знала также, что Омер предпочитает не касаться неприятных вопросов, избегает конкретных решений и действий. Его приводила в трепет мысль о том, что нужно что-нибудь предпринять, все равно — плохое, или хорошее; он был склонен жить, ничего не замечая, пока наконец события не загоняли его в угол, и тогда, чтобы разом разделаться с мучительными вопросами, он поступал так, как в тот момент взбредало ему на ум.
Маджиде тоже никак не могла прийти к окончательному решению. После скандала Бедри приходил только один раз, и то вместе с Омером. Посидев всего несколько минут, он поспешно откланялся. Судя по его виду, он знал о поступке своей сестры и чувствовал себя виноватым перед Маджиде. Бедри успел только рассказать, что встретил одного своего балыкесирского приятеля, от которого узнал, что мать Маджиде очень беспокоится о ней.
— Да, — призналась Маджиде, — я плохая дочь. Три месяца ничего не писала…
Но что она могла написать? Трудно и, пожалуй, даже невозможно объяснить матери свой поступок. Если бы ее брак был зарегистрирован, то, может быть, это было бы и проще. Она боялась также, как бы ее сестра и шурин не наделали глупостей и не обратились в полицию. Правда, род Омера, несмотря на то, что окончательно обеднел и распался, считался в Балыкесире весьма знатным и уважаемым. За честь породниться с ним Маджиде многое бы простилось.
Но тут события замелькали с такой быстротой, что жизнь Маджиде в течение одних суток приняла совсем иное направление.



XXII

Профессор Хикмет и Нихад со своей свитой пригласили Омера с супругой на вечер благотворительного общества. В тот день Омер очень устал: у него не было денег, он не обедал и прошел пешком от Такси-ма до Сиркеджи. Поэтому идти на вечер ему не хотелось. Он думал, что Маджиде тоже не захочет, и начал было отказываться, но профессор Хикмет заметил:
— Наша Маджиде-ханым хотела посмотреть. Ребята так старались… Будет музыка, спектакль. Надо их воодушевить. Мы помогаем чем можем, а вы уж, пожалуйста, потрудитесь хотя бы прийти.
Омер заикнулся было, что у него совсем нет денег, как профессор сунул руку в карман и вытащил две лиры.
— Что ж вы мне сразу не сказали? — попенял он Омеру, вручая деньги.
— Если надо, я тебе еще дам, — вмешался Нихад. Омера так и передернуло. Он подумал, что тот предлагает ему деньги кассира, и с ненавистью посмотрел на него. Но Нихад не обратил на это никакого внимания.
— Пойдем! — скомандовал он.
Все они вышли из дому, сели в трамвай и доехали до квартала Шехзадебаши. Когда они проходили мимо переулка, ведущего к дому тетушки Эмине, Маджиде вдруг охватил страх, она не удержалась и оглянулась. Ни в одном из окон не было света. «Наверное, ужинают в зале», — подумала Маджиде.
Они вошли в старый особняк. В огромном разукрашенном вестибюле рядами были расставлены стулья. Драпировка из байковых одеял в конце вестибюля обозначала сцену. Вокруг было пусто.
— Мы, наверное, рано пришли, — предположил Омер.
— Наверное, — согласился профессор Хикмет. — Пройдемте-ка в кабинет председателя. Там наверняка уже собрались все наши друзья. Поболтаем!
Они вошли в довольно большую комнату. Здесь действительно было полно народу. Сквозь клубы табачного дыма Маджиде разглядела человек двадцать. С большинством из них она познакомилась, когда ходила с Омером в ресторан слушать музыку. Напротив двери за большим письменным столом сидел высокий блондин средних лет с лошадиным лицом и зачесанными назад вьющимися волосами. Очевидно, он и был председателем этого общества. Пожилой круглолицый человек с узенькими глазками и редкими волосами, сидевший рядом с председателем в старомодном темно-вишневом сафьяновом кресле, произносил горячую речь, мерно рассекая рукой воздух, будто читал наставления или отдавая приказания.
Омер обернулся к Маджиде.
— Это очень известный в прошлом человек. Занимал важные государственные посты, сейчас на пенсии. Но по-прежнему любит верховодить. Слушай внимательно, у него отлично подвешен язык.
Вновь пришедшие расселись, и оратор продолжал свою речь. Он говорил долго и обо всем. Трудно было понять, что, собственно, он пытается доказать, настолько различные темы он затрагивал. Он коснулся и ремонта стамбульских мостовых, и посещения баров турецкими студентами, обучающимися в Европе, и обеспечения крестьян тракторами, и экспорта табака в Германию. Потом завел речь о том, что назрела необходимость создать привилегированную группу людей для управления страной, но так как обычным путем это сделать трудно, то, по его словам, в каждом учебном заведении следует отобрать вожаков — представителей разных сословий, и воспитывать их по специальной программе. Для подтверждения каждой своей мысли он приводил примеры из собственной жизни и, очевидно, весьма богатого административного опыта.
Воспользовавшись паузой, которую говоривший сделал для того, чтобы перевести дыхание. Исмет Шериф, сидевший все это время с сигаретой во рту, взял слово и, дабы не подвергнуться той же участи, что и предыдущий оратор, заговорил совсем без пауз, сливая слова и фразы в один сплошной поток. Он тоже касался множества тем, но из желания пустить пыль в глаза, выражался еще более туманно, витиевато и патетично. Примеры он приводил не из своей деятельности, а из своих произведений.
Во время его речи Маджиде увидела, что в комнату вошел Бедри. Омер сделал ему знак рукой.
— Садись с нами, — сказал он, когда Бедри приблизился. — Наш Исмет Шериф, несмотря на постигшие его неудачи, никак не образумится и все продолжает умничать. Сейчас я его поддену!
— Я подробно проанализировал в своих романах, — говорил тем временем «великий публицист», — какой эффект производят на психологию толпы и формирование общественного мнения эти данные, являющиеся важным фактором в прогрессе нашей социальной жизни.
— Простите, маэстро, — удивленно спросил Омер, — разве у вас есть романы?
Опешивший перед лицом столь поразительного невежества, Исмет Шериф резко бросил:
— Спросите об этом у грамотных людей!
— Изредка мне попадаются ваши статьи, — невозмутимо продолжал Омер, — но что-то не встречал романов. Наверное, их никто не читает?
Эмин Кямиль удовлетворенно хмыкнул.
— Помилуй, друг мой! — вступился он за Исмета Шерифа. — Роман «Рана» хотя и не пользовался широкой популярностью, но все же вошел в историю нашей литературы.
Действительно, роман этот был одним из наиболее часто упоминаемых произведений Исмета Шерифа. Его действие вертелось главным образом вокруг полученного увечья, отравившего детство и юность писателя.
— «Рана». В самом деле, есть такой роман, — не унимался Омер. — Да, да, припоминаю, когда-то читал… Но давайте рассудим: разве достаточно одного романа, чтобы иметь право называться писателем-романистом? Разве любой человек, который всю свою молодость жил только своим несчастьем, только о нем и думал, если он к тому же, благодаря многочисленным статьям, которыми кормится, набил руку и может грамотно передать свои мысли, не сумел бы изложить на бумаге это самое важное и, пожалуй, единственное событие своей жизни так, чтобы читатель был хоть немного заинтересован и растроган? Если роман «Рана» набрать нормальным шрифтом, он занял бы не более шестидесяти — семидесяти страниц. Как это признано всеми, его художественные достоинства весьма и весьма скромны. Неужели это вы называете выдающимся произведением, достижением искусства? Если бы я пережил то, что пережил Исмет Шериф, я сочинил бы романчик не хуже. По-моему, художник тогда становится художником, когда перестает писать только о себе!
Кривая шея Исмета Шерифа налилась кровью. Он весь затрясся и крикнул:
— Иначе и не может рассуждать тот, кто за всю свою жизнь не написал и двух строк! Мы не считаем себя вправе вмешиваться в работу уличного мальчишки — чистильщика сапог, но зато считаем совершенно естественным совать нос в работу художника. Совать нос в то, чего не понимаешь, — характерная черта полуинтеллигентов!
Омер рассмеялся:
— Меня не интересуют приемы и принципы чистильщика сапог. Но когда я вижу, что он плохо вычистил мои башмаки, я вправе высказать недовольство. Если же художник будет признавать право судить о его произведении только за своими коллегами, то нанесет этим ущерб лишь самому себе, потому что коллеги вообще гораздо пристрастней друг к другу, чем мы!
В зале засмеялись. Эмин Кямиль сделал вид, что снова хочет вступиться за Исмета Шерифа, но быстро переменил тему. Вначале никто не понимал, о чем он говорит, и лишь постепенно выяснилось, что о мусульманской мистике, которой с некоторых пор он стал увлекаться. За последний год молодой поэт сменил несколько увлечений: сначала это был буддизм, затем учение Лао-цзы и, наконец, Мухиддин Араби[53] и Халладжи Мансур[54]. Он пересыпал свою речь нетвердо заученными арабскими изречениями, а также к месту и не к месту читал арабские бейты[55].
— Я — истина! — Мансур глаголет. Его устами Истина глаголет!.. — произнес он и, сощурив глаза, осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться в том, какое впечатление сия мудрость производит на слушателей.
— Эмин Кямиль, почитайте свои стихи, — попросил светловолосый господин, сидевший на председательском месте.
Его поддержали поклонники молодого поэта. Все смолкли, и Эмин Кямиль, не вставая с места, низким и довольно приятным голосом стал читать длинное стихотворение.
Казалось, в этом стихотворении были собраны воедино все страшные понятия и слова, существующие в турецком языке. Создавалось впечатление, что единственная цель автора — нагнать ужас на слушателей. В стихотворении говорилось о светопреставлениях, потусторонних голосах, кровавых зорях, адском пламени, смертельных ядах, фантастических призраках и о человеке, который, как Вильгельм Телль, стрелял из лука в яблоко, только стрела была пламенем, а яблоко — духом. Поэт кончил читать, но никто не проронил ни звука. Загадочность стихотворения и чувства, которые оно внушало, омрачили всех, как черная туча. Требовалось некоторое время, чтобы эта туча рассеялась.
Наконец председатель вспомнил, что первое слово и первое мнение по праву должно принадлежать ему.
— Необычайно! — воскликнул он. — Вот это стихи! Поздравляю!
Но, сообразив, что единственный способ показать свою компетентность в поэзии — это критика, он решил сделать хоть какое-нибудь замечание.
— Только одну строку я не совсем понял. Образ мне кажется… как бы это сказать, слишком сильным… Не знаю, как наши друзья находят эту строку:


Я выплюнул свои глаза, как бусы…


Завязался жаркий спор. Каждый высказывал свое мнение по поводу одной этой строки, поэт с нескрываемым сожалением смотрел на профанов, пытающихся растолковать смысл его творения, но был, однако, не в силах скрыть раздражение, вызванное критическими замечаниями.
— Ну, как тебе понравились стихи? — спросил Оме-ра Бедри.
— Не знаю… Я ничего не понял… Но, кажется, неплохо… Они производят странное впечатление!
Бедри кивнул головой и невесело усмехнулся.
— Эмину Кямилю только того и надо — произвести впечатление! Какие мы все-таки глупцы! Если бы мы как следует поразмыслили, то вынуждены были бы признать, что это самое обыкновенное шарлатанство, вздор. Чтобы писать такие стихи, не нужно прилагать особых усилий. В них нет ни сильных чувств, ни глубоких, захватывающих мыслей; цель автора напустить туману, показаться таинственными. Но стихи настолько банальны, что мы не простили бы их даже студенту первого курса. Только зная, как мало нам надо, поэт воспользовался несколькими испытанными приемами. Поначалу постарался создать мистическое настроение, затем подбросил несколько загадочных формул, к которым прибегает какой-нибудь невежественный, жуликоватый софта или мулла, дабы надуть окружающих, вставил две-три религиозных аллегории да пару туманных выражений. Невелика хитрость казаться глубокомысленным, будучи путаным и непонятным. Мы забываем, что нищие духом, но много мнящие о себе люди часто прибегают к этому средству и почти всегда добиваются желаемого. Эмину Кямилю удалось заинтересовать нас, пустить пыль в глаза и окружить себя ореолом таинственности благодаря приверженности к различным вероучениям, которые он то и дело меняет. Вздор, который, будь произнесен другим, только рассмешил бы, нахальство и взбалмошность, объясняющиеся пренебрежением к окружающим, кажутся нам признаками гениальности. Мы и не замечаем, что в этом человеке нет качеств, необходимых для подлинно значительной личности, — непоколебимой убежденности, душевного равновесия, глубокого уважения к людям. Посмотри, все эти отнюдь не глупые люди всерьез спорят по поводу одной строки: «Я выплюнул свои глаза, как бусы». И поэт, уверовав в собственную гениальность, взирает на них с благодарностью. Но приглядись и ты увидишь, насколько фальшива его благодарность, сколько лжи в глубине его души. И это ложь — самая страшная, потому что она тайная. Она-то и отвратила его мысли от общества, в котором он живет, привела к буддизму, китайской и мусульманской мистике. Кямиль якобы далек от мыслей о материальном благе, однако, чтобы выудить деньги у своего богатого папаши, пускается на такие хитрости, которые тебе и в голову не придут, сколько б ты ни думал. Он сумел внушить старику, что сын его — незаурядная личность. Однако папаша любит деньжатам счет. И Эмин Кямиль, чтобы урвать очередной куш, всякий раз придумывает что-нибудь новенькое. То сообщит, что он собирается выпускать новый журнал на зависть всему свету; то приводит с собой каких-то людей, которых выдает за писателей, и велит им превозносить себя до небес в присутствии отца; то заявляет, что он приглашен на конгресс в Европу; то, пользуясь тем, что старик не знает языков, показывает письма с лестными предложениями от мифических европейских издателей, которые якобы в восторге от его творчества. И мы считаем этого комедианта гением, великим поэтом, глубоким мыслителем только потому, что он ходит босиком в своем поместье… Способность верить, ни над чем не задумываясь, ни в чем не разобравшись, — одна из самых больших человеческих слабостей. Для лжепророков слепая толпа все равно что навоз для растений.
Бедри говорил вполголоса, медленно, спокойно. Кроме Омера и Маджиде, его никто не слышал. Они совсем забыли о затянувшемся споре по поводу строки из стихотворения Эмина Кямиля. Ни Омер, ни Маджиде не предполагали, что Бедри может говорить так долго и с таким воодушевлением. Омер только теперь понял, что его молчаливый товарищ многое передумал и многое для себя уяснил.
Спор о стихах наконец закончился, и Нихад пустился в рассуждения на свою излюбленную тему о том, что люди делятся на сильных и слабых, глупых и умных и что соответственно с этим должно быть устроено общество. Его речь вызвала всеобщее одобрение. Каждый полагал, что сила и ум присущи именно ему, и поэтому находил мысли Нихада вполне справедливыми. Бедри, который в этот вечер, как видно, ощущал потребность высказаться, снова обратился к Омеру:
— Еще одна чудесная идея! Обрати-ка внимание на его слова. Он вот-вот начнет поклоняться силе как божеству. А Исмет Шериф и профессор Хикмет — самые ярые единомышленники Нихада, если, конечно, не брать в расчет молокососов из его окружения. Всех троих объединяет нечто общее — каждый из них обижен богом, каждый, по-своему, жалок и несчастен. Нихада ты знаешь. Достаточно взглянуть на него: тело хилое, физиономия нервнобольного… Жалкое создание. Дома у него целая аптека. Что до Исмета Шерифа, то и ему, как видишь, несчастный случай испортил жизнь, исковеркал душу. Он обозлен на весь мир. Когда он раскрывает рот или берется за перо, наружу изливаются лишь яд и злоба, копившиеся в нем долгие годы. А профессора Хикмета природа и вовсе обделила достоинствами, он целиком во власти своих многочисленных и безудержных страстей, и хотя он только о женщинах и думает, его лицо вызывает у них, даже у тех, кто принимает его за деньги, лишь отвращение. Как видишь, все трое ненавидят жизнь, тоскуют по силе, которой лишены с детства. Всю жизнь они с завистью и отчаянием глядели на действительно сильных людей и в конце концов решили, что самое главное в жизни — это сила и поэтому ее следует превозносить превыше всего.
Их философия — порождение бессилия. Это философия классов, чувствующих, что они обречены. Они беснуются, и, если им удастся хоть на время захватить власть, они пытаются употребить ее на самые низкие деяния. Но в конце концов они погибнут, раздавленные извечными законами жизни, истории…
В это время все встали и направились в зал. Очевидно, начинался концерт.
— Пойдем посмотрим, — предложил Бедри.
Маджиде и особенно Омер все еще находились под впечатлением его слов. Омеру, может быть, впервые в жизни не хотелось высмеять человека, который говорил о серьезных вещах, и он не видел оснований для иронии.



XXIII

Зал был полон народу. Лицеисты и лицеистки, родственники членов благотворительного общества, студенты университета шумно рассаживались по местам. Выйдя из кабинета председателя, почетные гости не пожелали сгонять тех, кто занял отведенные для них в первом ряду места, и направились в конец зала. Какие-то расторопные молодые люди принесли для них стулья.
Оркестр благотворительного общества, состоявший из шести музыкантов-любителей, заиграл «Марш независимости»[56].
Потом на кафедру, установленную перед занавесом из одеял, взошел председатель общества и, отодвинув графин с водой и хрустальный стакан, начал читать длинный доклад о деятельности общества за год.
Во время доклада должны были демонстрироваться диапозитивы. Это было великим новшеством. Двое молодых людей раздвинули одеяла, и стал виден плохо натянутый белый экран. Однако с аппаратом, который помещался за спиной у зрителей, что-то не ладилось. Пора было показывать диапозитивы, председатель умолк и отодвинулся в угол. Дежурный погасил свет, по залу прошел легкий гул. Молодые люди у аппарата сначала спорили вполголоса, потом стали покрикивать друг на друга все громче и громче: «Подержи вот тут! Здесь отверни!» Несколько человек из первых рядов поспешили к ним на помощь. Не выдержал и председатель. Сойдя с кафедры, он направился к заупрямившемуся проекционному фонарю. Но тот, испуская яркие лучи света, по-прежнему бездействовал. На белом экране шевелились всклокоченные тени, появлялись и исчезали огромные пальцы, электрические блики прыгали по одеялам и кафедре.
Наконец пятна на экране прояснились, и в лицо присутствующим заулыбались выстроенные в шеренгу дети и несколько взрослых, усевшихся перед ними на стулья в неловких позах. В центре сидел сам председатель.
Он поднес к экрану неизвестно откуда появившуюся у него в руках указку.
— Это дети, которых одело наше общество! Омер, Маджиде и Бедри сидели рядом. Сзади послышался шепот Исмета Шерифа:
— Каждый год на детях одна и та же одежда. Ее выдают им к празднику, потом отбирают и прячут. А в следующий праздник наряжают других детей и снова фотографируют!
— Неужели правда? — удивился Омер.
— Не знаю, но, очевидно, так. Бедри наклонился к приятелю:
— Врет… Хочет, чтобы его считали остроумным и критически настроенным.
— Свинство! — пробормотал Омер.
На экране появлялись все новые кадры. Председатель с указкой в руках продолжал давать объяснения:
— Гости, пожаловавшие на весенний бал, устроенный нашим обществом!.. Ахмед-бей, пожертвовавший обществу сорок лир… А сейчас вы видите таблицы. Здесь число посетителей нашего клуба. Цифры даны в сравнении с прошлыми годами… Количество накормленных нами неимущих детей. Всем выданы горячие завтраки.
К концу доклада, особенно во время демонстрации таблиц, в зале уже стоял гул. Не успел председатель договорить до конца, как вспыхнул яркий свет, и зрители заморгали глазами.
Согласно программке, напечатанной на машинке, за докладом должен был следовать юмористический рассказ. Из-за одеял с довольно развязным видом вышел небольшого роста юноша с приплюснутым носом и гнилыми зубами. С уверенностью шута, привыкшего смешить окружающих, он развязно приветствовал зрителей и, шепелявя, начал читать рассказ о том, как на гулянье, которое происходило, конечно, в старые времена, спорили и торговались с извозчиками, с продавцами шербета и ореховой халвы различные «инородцы». Сначала он принялся изображать албанца и, неумело подражая его акценту, произнес несколько фраз, вычитанных из юмористических газет. Затем эти же фразы повторяли другие, еще менее удачно изображенные им типы — араб, лаз, черкес, еврей, армянин, грек и курд.
Даже самые благожелательно настроенные слушатели с трудом дождались момента, когда чтец под жидкие аплодисменты скроется за одеялами.
Все время, пока шел номер, Исмет Шериф шептал на ухо Маджиде свои остроты, которые были столь же неудачны, как и у рассказчика.
«Я виделась с этим человеком всего лишь раз. Только что он поспорил с Омером! Откуда же такая фамильярность?» — спрашивала себя Маджиде. Вообще эти так называемые «сливки интеллигенции» производили на нее весьма неблагоприятное впечатление. С первых дней супружеской жизни Маджиде пыталась разглядеть в этих людях необыкновенные качества, достоинства, которых не находила у других, однако обнаружила, что от простых смертных их отличает лишь стремление в угоду собственным прихотям пренебрегать некоторыми правилами приличия, которые все остальные считают нужным соблюдать. Но разве это достоинство? Неужели не слушать своего собеседника, грубить ему, смеяться над ним, класть ноги на стул, орать во весь голос и оскорблять окружающих — все это признаки незаурядности? В течение тех нескольких месяцев, пока она присматривалась к этим знаменитостям, они только и делали, что доказывали глупость и бездарность окружающих и собственную правоту. Но как ни старалась Маджиде, ей не удавалось вспомнить ни одной их оригинальной мысли; она помнила только, что тот поругался с таким-то, этот поспорил с тем-то. И еще одно отличало этих людей от тех, кого знала до сих пор Маджиде: они смотрели на всех самоуверенным, нахальным взглядом, словно оценивали их на глазок. Но и это никак не могло быть признаком их незаурядности. Вот, например, в переднем ряду сидит публицист Хюсейн-бей, который угощал их тогда в саду. Он так откровенно прижимается к своей соседке, худощавой молодой особе в очках, как будто кругом никого нет. Разговаривая с ней, он раздувает ноздри, точно вот-вот на нее бросится, смотрит маслеными глазами и, вместо того, чтобы вникать в смысл того, о чем она говорит, бесцеремонно разглядывает ее шею и губы.
Эмин Кямиль тоже посадил рядом с собой девушку. Они давно уже оставили умные разговоры и перешли на обычные сплетни, вспоминают совместную прогулку по Босфору на прошлой неделе и многозначительно улыбаются. Молодой поэт в весьма прозаических выражениях, так непохожих на то, что он недавно читал, нашептывает девушке двусмысленности. Та, очевидно, вернулась с прогулки не безгрешной и сейчас игриво хихикает, словно ее щекочут.
В это время снова раздвинулись одеяла, и началось представление трагедии. Эту душераздирающую пьесу в трех действиях, сочиненную бездарным драматургом-любителем, разыгрывали столь же бездарные и невежественные любители-актеры. Может быть, не совсем справедливо было называть всех бездарными, так как некоторые все-таки пытались вложить в свою игру какие-то чувства. Но общее впечатление невежества, неопытности и стремления подражать дурным образцам — все это делало зрелище удивительно жалким. Одни из любителей полагали, что настоящие актеры должны говорить только в нос, другие то и дело срывались на крик. Молодой человек, возлежавший на белой кровати, который по ходу пьесы должен был умирать от голода и чахотки, беспрестанно морщился и глотал слюну, словно его тошнило, а в перерывах между репликами, щурясь, смотрел в зрительный зал, проверяя, какой эффект производит его игра. Несмотря на грим и длинное платье, всем было видно, что актриса, игравшая его мать, вовсе не пожилая женщина, а молоденькая, капризная девушка. В конце пьесы у трупа своего сына она издала такой вопль, что сорвала голос, едва не вызвав хохот всего зала.
Тем не менее аплодировали достаточно громко.
Маджиде снова стало скучно. Она хотела предложить Омеру пойти домой, но увидела, что он разговорился с какой-то девушкой, по-видимому своей сокурсницей, и промолчала. В это время на сцене появился оркестр. Маджиде заинтересовалась. Музыканты принялись наяривать модный танцевальный мотивчик. Маджиде передернуло. Мелодия этой вещицы своей непристойностью, пожалуй, даже превосходила ее слова. Но оркестранты, казалось, прилагали все усилия, чтобы сделать мелодию еще невыносимей. Словно мало было того, что они фальшивили и тянули кто во что горазд, они еще пытались подражать джазистам из баров на Бейоглу. Один из оркестрантов подбрасывал барабанные палочки, другой кричал с английским акцентом в картонный рупор:
— Войди ко мне в комнату, войди ко мне в душу, войди ко мне в кровь! — И, осклабясь, многозначительно подмигивал публике.
Лишь когда эта какофония наконец прекратилась, Маджиде перевела дух; ей сразу стало легче, точно она скинула тесные туфли. Омер все еще разговаривал со своей знакомой. Маджиде прервала его:
— Мы останемся до конца?
Исмет Шериф вмешался раньше, чем Омер успел ответить.
— Помилуйте, ханым, куда вы так рано?.. Дома вас никто не ждет. Правда, здесь не так уж интересно, но надо проявить снисходительность. Все они любители… И очень стараются.
«Ну и ну, — подумала Маджиде. — Будто это и не он беспрерывно брюзжал у меня за спиной и над всеми издевался».
В это время профессор Хикмет обратился к Омеру:
— Послушай, мне пришла в голову одна идея. Пусть Маджиде-ханым что-нибудь исполнит, раз уж она пришла сюда. Такого прекрасного музыканта нам нелегко найти.
Маджиде в ужасе схватила Омера за руку.
— Ты с ума сошел! Как могу я здесь играть? Омер рассмеялся:
— Я тебе этого и не предлагал! Скажи об этом Хикмету.
Услышав, о чем идет спор, к Маджиде подошел сам председатель и тоже стал просить. Но, видя, как решительно Маджиде отказывается, он умолк. В это время несколько человек в переднем ряду с жаром принялись уговаривать высокого господина с длинной белой бородой, одетого не по сезону в пальто.
— Это Али Хайдар, бывший шейх![57] — пояснил профессор Хикмет. — Вот смотрите, вы отказались, а он согласится. Он прекрасно играет на флейте!
Бедного старика, которого почти все знали, так как он жил неподалеку, чуть ли не силой вытолкали на сцену. Ему принесли стул. С печальной улыбкой на бледных тонких губах несчастный распахнул пальто цвета верблюжьей шерсти, вынул флейту из чехла, прикрепленного к подкладке, размял пальцы и заиграл. Все внимание Маджиде обратилось на старого шейха, который после первого же звука закрыл глаза и играл, ничего не замечая, словно перенесся совсем в другой мир. Если бы он хоть на мгновение открыл глаза, то увидел бы, что окружающие не проявляют к музыке никакого интереса. Его не слушали даже те, кто только что умолял выступить. Одни со скучающим видом ерзали на скрипучих стульях, другие по-прежнему беседовали и перешучивались с соседями. Нельзя сказать, что Маджиде в полном смысле этого слова понимала игру старика, но, слушая его, она испытала странную радость.
Хотя звуки, извлекаемые из флейты, были ей непривычны, они вовсе не казались неприятными. Только было немного грустно смотреть, как старик играл перед теми же слушателями, что недавно наслаждались низкопробной музыкой, и как тряслась его седая борода и дрожали на черном мундштуке старческие губы. Кто бы ни был этот человек, он делал свое дело серьезно и с душой. Он был печальным и живым упреком этой толпе, которая ничего не принимала всерьез и делала все лишь напоказ.
Маджиде легонько толкнула Омера.
— Бедняга! Мне жаль его. Какое право имеют они мучить старика, делать из него посмешище?
— Ты права, — ответил Омер и тут же повернулся к ней спиной.
Маджиде, огорченная невниманием мужа, слегка наклонилась вперед и увидела, что Омер что-то жарко шепчет на ухо своей соседке. До сих пор такая фамильярность не казалась ей странной, но сейчас ей стало неприятно и захотелось уйти домой, однако она ничего не успела сказать Омеру. Старик кончил играть. Утирая со лба пот, он серьезно выслушал слегка насмешливые комплименты и сел на свое место.
Председатель поблагодарил присутствующих, и вечер закончился.



XXIV

Маджиде обрадовалась: наконец они пойдут домой. В то же время ее огорчало, что неблагоприятное впечатление, которое на нее произвели с самого начала товарищи Омера, после сегодняшнего вечера усилилось. Она встала и вышла в сад.
«Девушка, что сидела рядом с ним, наверное, его старая знакомая, — думала Маджиде, ожидая Омера. — Он даже не познакомил нас. Что за невоспитанность! Может быть, забыл? Странный человек!»
В дверях показался Омер с друзьями. Спустившись с крыльца, он подошел к Маджиде.
— Уже поздно, трамваи не ходят. Придется идти пешком. Прогуляемся, подышим воздухом. Да и многим товарищам с нами по пути.
Заметив среди них девушку, которая сидела рядом с Омером, Маджиде спросила:
— Они все живут в нашем районе?
— Нет… Не знаю. Наверное, просто хотят прогуляться.
Маджиде внимательно посмотрела на мужа и промолчала.
— Извини меня, дорогая, — виноватым голосом проговорил Омер. — Я был к тебе невнимателен. Но все это старые мои друзья. Мы не виделись несколько месяцев. С ними я провел пять лет. Мы вспоминали преподавателей, лекции, болтали… Эту девушку зовут Умит. Разве я тебе не рассказывал о ней? Одно время за ней увивался профессор Хикмет.
— Не рассказывал, — ответила Маджиде.
Она чувствовала, что Омеру не следовало сообщать ей такие детали. Она не верила его объяснениям, точнее, не хотела верить. Во всяком случае, это опасно, если в душе Омера оживут воспоминания о прошлом. Тогда его теперешняя жизнь покажется ему в тягость. Как знать, может быть, она уже тяготит его?
Вскоре Маджиде заметила, что Омер незаметно отстал от нее и присоединился к товарищам.
Они шли по направлению к Беязиду. Было еще не очень поздно, вероятно, около полуночи. Но воздух на улице стал пронизывающе сырым.
Маджиде приостановилась, и группа товарищей Омера медленно обогнала ее. Омер не заметил этого. Он шел рядом с Умит, что-то говорил с присущим ему жаром, и волосы его, как обычно, свешивались на лоб. Маджиде услышала за собой чьи-то шаги и сразу догадалась, что это Бедри. Они молча зашагали рядом, в нескольких шагах позади остальных. Маджиде вспомнила, что после доклада больше не видела Бедри.
— Вы все время были там? — спросила она.
— Да, все время. Но когда началась пьеса, я не вернулся, но шейх был так жалок, что я снова вышел. Вообще я не люблю ходить на такие сборища. Однако профессор Хикмет сказал, что придете вы. Почему вы сейчас пошли вместе с ними? — вдруг спросил он таким тоном, словно ему было что-то известно и он не мог больше это скрывать. — Почему не ушли сразу же?
Маджиде пожала плечами:
— Не знаю. Так захотелось Омеру. Им вроде бы всем по пути.
Бедри колебался: что-то в словах профессора Хик-мета насторожило его. «Не задумал ли он что-то недоброе? Может быть, пойти с ними?» — подумал он и, сам того не замечая, пробормотал:
— Какое я имею право вмешиваться? С нею муж!
— Что вы сказали? — переспросила Маджиде.
— Ничего, — ответил Бедри. — Я просто размышлял… Я покидаю вас. До свидания! — решительно попрощался он.
Пожимая ей руку. Бедри снова заколебался. Ему казалось, что он поступит нехорошо, если уйдет и бросит Маджиде одну с этими людьми. Однако тут же подумал, что никто на него не возлагал обязанность охранять Маджиде. И все же он, по крайней мере, должен предупредить ее.
— Следите за Омером, — проговорил он. — Не он вас, а вы его должны оберегать, — и быстро добавил вполголоса: — Если я вам понадоблюсь, всегда готов помочь. Не забывайте об этом!
Не попрощавшись с остальными, он свернул в одну из боковых улиц.
Маджиде никак не могла собраться с мыслями. Сначала ей пришли на ум слова Бедри: «С нею муж». И потом, что значит — оберегать Омера? Почему ей может понадобиться Бедри? Затем она вспомнила, что Бедри живет не здесь, а неподалеку от них, в Бейоглу, в квартале Джихангир. Почему же он убежал, а не пошел с ними? Ведь им по пути.
Расстояние между нею и остальными увеличилось шагов до тридцати. Компания спускалась по улице Мерджан, и снизу, из полумрака, до Маджиде долетел громкий веселый хохот. «Омер просто забыл обо мне, — подумала она. — И я не сержусь на него. Привыкла. Он действительно забывает обо мне без всякого злого умысла. Вот и про кассира он уже забыл. Как-то раз я спросила, что стало с беднягой, а он даже не выслушал мой вопрос до конца. Я думала, после этого случая он на приятелей Нихада и глядеть не станет. А он еще больше сблизился с ними. И не потому, что они нравятся ему. Просто он такой… Не в силах ни на что решиться. Но разве уважающий себя человек побоится принять решение? Не знаю… Разве не бывает иногда, что я сама боюсь принять определенное решение?»
Она почувствовала, что рядом с ней кто-то идет, и вздрогнула. Профессор Хикмет незаметно отстал от товарищей и, спрятавшись в тени дома, поджидал ее.
— Почему вы идете одна? Отчего так быстро ушел Бедри?
«Значит, он видел меня с Бедри?» — промелькнуло в голове Маджиде. И только потом она почувствовала скрытую в вопросе профессора угрозу: «Мне, мол, кое-что известно!» «Каков негодяй!» — возмутилась молодая женщина, не удостоив его даже ответом. Хотя Маджиде старалась не сердиться на Омера, ей все же стало немного досадно. Профессор Хикмет, заметив холодность Маджиде, тотчас перешел на отвлеченные темы. Он был убежден, что его высказывания непременно должны вызывать восторженное почтение слушателей. Сейчас он пересыпал свои рассуждения афоризмами о благородстве дружеских чувств, доброте и душевной радости, которую приносит помощь нуждающимся, и подкреплял свои витийствования крепкими ударами палки о мостовую.
Так они подошли к мосту. Маджиде увидела, как шедшие впереди остановились и со стоянки к ним подкатило несколько машин. Маджиде ускорила шаги. Подойдя ближе, она увидела, что, кроме двух человек, все уже уехали. Маджиде встревожилась, но, не желая, чтобы ее спутник заметил это, ничего не сказала.
Она услышала голос Хюсейн-бея, который, стоя около автомобиля, шагах в десяти от нее, выкрикнул:
— Профессор, быстрее! — Заметив рядом с ним Маджиде, Хюсейн-бей добавил: — О! Значит, ханым придется ехать с нами! Омер-бей уже уехал… Сейчас мы их догоним!
У Маджиде даже немного закружилась голова. Обида на Омера смешивалась с возмущением: с ней обращаются, как с женщиной, о которой совсем не обязательно помнить. Но она решила пока вести себя так, словно ничего особенного не произошло.
— Куда все уехали? — спросила она.
— Ах да, ведь вы шли сзади и не слышали! — ответил Хюсейн-бей, вталкивая в машину свою девушку, с которой он не расставался после концерта. — Ваш покорный слуга пригласил всех немного развлечься. Поедем в какое-нибудь заведение на Бейоглу… Посидим минут пятнадцать, послушаем музыку, посмотрим на танцующих. Омер-бей изволил согласиться. Так что вы уж, пожалуйста, не расстраивайте веселья.
Усадив Маджиде и профессора, он скромно занял место рядом с шофером.
Маджиде оказалась зажатой между костистыми коленями профессора Хикмета и сильно надушенной особой в очках. У нее начиналась головная боль, и это мешало сосредоточиться. Хюсейн-бей, перекинув руку через спинку сиденья, принялся любезничать со своей дамой.
Профессор Хикмет докучливо жужжал в ухо Маджиде:
— Вы никогда не посещали подобных заведений? Там весьма прилично. В таких местах хорошо отдыхать душою. Если вы там еще не бывали, значит, вы не знаете Стамбула!
Машина остановилась. Они вышли. На улице было пустынно, только сверкал электрическими рекламами бар.
«Я не пойду! — внутренне содрогнулась Маджиде. Потом подумала: — Придется вызвать Омера, уговаривать, пререкаться весь вечер и еще несколько дней. А что, если Омер не захочет пойти со мной? Весьма возможно… В каком глупом положении я окажусь перед его друзьями! — Это окончательно сломило ее сопротивление. — Посижу немного и уведу Омера.
Посмотрю хоть, что это такое». Больше всего ее злило не то, что ей придется зайти в подобное заведение, а то, что Омер бросил ее на улице с чужими людьми.
Те, кто приехал раньше, уже заняли несколько столиков. Омер сидел, прижавшись к Умит. Увидев жену, он растерялся и поднялся ей навстречу:
— Извини, Маджиде. Меня втолкнули в машину, сказали, что ты поедешь на следующей. Иди сюда, садись!
Маджиде поняла, что он уже выпил. Она вдруг ощутила неодолимую усталость и полное безразличие. Она была не способна о чем-либо говорить, что-нибудь делать. Все вдруг показалось бесполезным, лишенным смысла. Это даже испугало ее. Почудилось, что она однажды уже испытала нечто подобное. Но где, когда? Она не могла припомнить. Помнила только, что это ощущение было связано с какими-то неприятными событиями. Душа ее, как лодка, которую оттолкнули от берега в море, все дальше и дальше уходила от реального мира, и особенно — от Омера. Движение это не замедлялось, а все убыстрялось, словно ее подхватил незримый поток. Все, что осталось в прошлом, быстро скрывалось за туманной пеленой, пропадало. Маджиде стала совершенно спокойной и безразличной, точно все, что происходило вокруг, не имело к ней никакого отношения; она отрешенно наблюдала, как опьянение искажает лицо Омера, как он, склонившись к Умит, что-то нашептывает ей на ухо и смеется.
Умит, казалось, внимательно слушала Омера, но краем глаза то и дело посматривала на Маджиде. В этих косых взглядах читалось плохо скрываемое самодовольство. Очевидно, ей льстило, что Омер пристает к ней в присутствии жены. Они говорили довольно громко. Маджиде прислушалась, но ничего не поняла. Омер путаными фразами, употребляя странные сравнения, пытался в чем-то убедить девушку. А та, выражаясь так же замысловато, не хотела дать на что-то свое согласие.
Профессор Хикмет протянул Маджиде полный бокал, и она, хотя напиток показался ей очень горьким, зажмурившись, выпила все до дна. Рот и горло ей опалило огнем. Потом от желудка к голове начал распространяться легкий и приятный туман. Маджиде почувствовала, что, независимо от ее воли, губы складываются в улыбку, и она никак не могла с собой справиться.
Она оглядела зал. За дальними столами сидели хорошо одетые пожилые мужчины с полуголыми женщинами. Маджиде взглядом спросила мужа о них.
— А-а, это актрисы, — объяснил Омер. — Сейчас они начнут выступать.
Исмет Шериф встал и направился к одному из этих столиков.
— Посмотри на подхалима! — сказал Омер, оскла-бясь. — Пошел подлизываться. Ему это вовсе ни к чему, но такой уж у него характер.
Действительно, выдающийся публицист, подойдя к этим важным персонам, согнулся в три погибели и сел на самый краешек предложенного ему стула.
Маджиде заметила, что даже к девицам из бара Исмет Шериф обращался с подчеркнутой любезностью, и поняла, что этим девицы были обязаны своим кавалерам. Впрочем, его отношение к Хюсейн-бею тоже было достойно изумления. За глаза он всегда называл того глупцом и высмеивал его статьи, а в лицо — откровенно заискивал. Трудно было предположить, что человек, бичующий в своих пламенных статьях людские пороки и пользующийся среди приятелей Нихада репутацией бескомпромиссного журналиста, может так лебезить, только бы завоевать благосклонность каких-то важных лиц и пропустить за их счет пару-другую рюмочек. Очевидно, его побуждали какие-то ему одному известные причины. Но, как бы серьезны ни были эти причины, такое откровенное пресмыкательство трудно было извинить.
Эмин Кямиль тоже пересел за другой столик: и он повстречал здесь знакомых. После третьей рюмки Маджиде почувствовала себя совсем расслабленной. Она видела всех, в том числе и себя, как бы со стороны и находила всех, в том числе и себя, немного потешными.
Какой-то подвыпивший господинчик с багровыми щеками, который непонятно как оказался за их столиком, громко спросил профессора Хикмета:
— К кому подсел Эмин Кямиль?
Профессор Хикмет был уже довольно пьян. Сквозь почти сомкнутые, голые, без ресниц, веки он глянул на соседний столик.
— А, это наши люди! Сыновья Хайруллах-бея, генерального директора рекламного агентства. Чертовски богаты! В барах днюют и ночуют.
За столиком, куда глядел Хикмет, то и дело раздавались взрывы хохота. Эмин Кямиль с рюмкой виски в руках заливался соловьем, а все остальные покатывались со смеху.
— Он бывает забавен, когда выпьет! — заметил профессор Хикмет. — Поэтому его любят и всегда приглашают в такие компании. А он рад налакаться на дармовщинку.
Хюсейн-бей вдруг возмутился тем, что два приятеля, которых он пригласил с собой, покинули его стол. Одной рукой он обнял за талию свою даму в очках, а другую положил на плечо спутницы Эмина Камиля, брошенной своим кавалером, и обернулся к профессору.
— Я оставлю этих босяков здесь и уеду! Пусть сами расплачиваются! Их приглашают, как товарищей, а они, ни слова не сказав, убегают кому-то пятки лизать.
— Вы правы, бей-эфенди! — с легким поклоном сказал профессор Хикмет. — Пойдем сейчас? Или дождемся выступления артистов?
Хюсейн-бей не ответил и рукой поманил официанта.
Омер и Умит порядком опьянели и сидели, взявшись за руки. Как ни странно, это даже не рассердило Маджиде. «Наверное, я очень пьяна», — подумала она. Кружилась голова, в глазах стоял туман. Но она все хорошо понимала. Маджиде еще раз внимательно посмотрела на Омера и его соседку. Волосы девушки рассыпались по лицу, светло-карие глаза сузились, красивый острый подбородок покрылся каплями пота. Она широко улыбалась, показывая нечищенные, но ровные зубы.
«Она тоже смотрит на губы Омера! — подумала Маджиде. Она представила себе, как они целуются, но и это не задело ее. — Пусть делают, что хотят! — пронеслось в голове, и тут же пришла другая мысль: — Неужели опьянение убивает все человеческие чувства? — Сердце ее сжалось. — Но ведь я и трезвая была такая. Я ведь тогда тоже не сердилась на Омера. Только вот никак не припомню, когда это было. Когда?.. Но это страшно. Не в доме ли тетушки Эмине я испытала это чувство? Может быть. Немного по-иному, но ощущение было то же самое. Оставить всех в покое, что бы они ни делали, не вмешиваться… Такое чувство появилось у меня, когда я утратила к ним всякий интерес. Ох, неужели и Омер стал для меня безразличен? Не может быть. Это невозможно. Я просто пьяна. С ума сошла. Нет… Нет… О господи! Что это со мной?!»
Хюсейн-бей просмотрел счет и поднялся из-за стола.
— Пошли! — скомандовал он, обращаясь к Хикме-ту. — Назло им пойдем веселиться в другое место. Ты возьми ханым! — Он показал на девушку Эмина Кями-ля. — Пошли, Омер-бей!
Омер и Умит тоже вскочили. Омер привычным жестом взял жену под руку, и они втроем первыми вышли из бара. Маджиде совсем потеряла голову и безуспешно пыталась собраться с мыслями.
Омер, Маджиде и Умит сели в одну машину. Хюсейн-бей в этот раз посадил очкастенькую рядом с собой, на переднее сиденье. Профессор Хикмет со своей дамой устроились в другой машине. Когда машины тронулись, Хюсейн-бей обернулся и прохрипел:
— Видали нахала! Исмет Шериф все-таки успел вскочить в машину профессора. Подлец наверняка велел записать свою выпивку на мой счет!



XXV

Машины одна за другой на большой скорости неслись по улицам. Когда они проезжали Меджидекёй, девушка в очках с деланной тревогой спросила Хюсейн-бея:
— Куда мы едем? Здесь так безлюдно! Вместо ответа Хюсейн-бей обратился к шоферу:
— Сынок, вези нас в Бююкдере[58]. Поскорей, если можно, только без аварий!
Шофер им попался благоразумный: знай крутил баранку, даже не поворачивая головы. Лучи фар, как огромные ножи, подсекали деревья по обеим сторонам дороги и валили их назад. На свежем ночном воздухе голова у Маджиде вначале как будто прояснилась, но потом от бешеной скорости снова затуманилась, и обрывки мыслей мелькали, как деревья по обочинам. «Будь что будет, — решила Маджиде. — Да и что может быть? Ведь со мной Омер!» Она была спокойна за себя. Однако тут же призналась себе, что не присутствие Омера, а какое-то неосознанно принятое ею решение придает ей смелости. Но сейчас она не могла, а может быть, и не хотела задумываться о том, что это за решение.
Машина спускалась по извилистой дороге. Впереди над головами Хюсейн-бея и его дамы виднелось темное море. Оно было совсем как живое. Когда Маджиде смотрела в окно, ей казалось, что она слышит его шум, напоминавший шелест колосящейся пшеницы. Фонари на пароходах и причалах, как светлячки, мерцали зеленоватым светом. Маджиде почувствовала себя совсем одинокой. Это было странное и непривычное ощущение. Она и раньше годами жила в одиночестве, но всегда пыталась вырваться из него, что-то предпринимала. Сейчас же все замерло в ее душе. Чувство одиночества приятно успокаивало нервы, и мысли оцепенели, точно дети, которые, набегавшись за день, задремали на жухлой траве.
Когда машина остановилась, Маджиде долго не могла сообразить, где она находится. Омер помог ей выйти. Она ступила на землю, свет фар идущей сзади машины ослепил ее, и она прислонилась к дверце.
Хюсейн-бей велел шоферам ожидать и стал стучаться в застекленную дверь казино, откуда, очевидно, уже выпроводили всех посетителей. Дверь открыл служитель с мрачной, заспанной физиономией, босой, в белых кальсонах и рубашке. Казалось, он сейчас начнет браниться, но, узнав Хюсейн-бея, сразу же переменился и почтительно пригласил всех войти.
Хюсейн-бей и его гости устали, никому ничего больше не хотелось. Влажный ночной воздух немного успокоил их взвинченные нервы. Они сидели с таким видом, будто прибыли сюда не веселиться, а отбывать какую-то повинность. Женщины поблекли, на лицах обозначились морщинки, волосы растрепались. Так как среди интеллигентных женщин не принято краситься, они походили сейчас на загулявших юнцов.
Служитель прямо поверх своего ночного одеяния надел белый фартук, зажег в дальнем углу зала лампу и пригласил гостей к столу. Потом направился к буфету и принес несколько бутылок водки, немного сыра, хлеба и две коробки сардин.
Исмет Шериф, чтобы развеселить сидевшую в глубоком молчании компанию, принялся было острить. Но, кроме девушки, покинутой Эмином Кямилем, никто не смеялся. Омер возобновил разговор с Умит, Хюсейн-бей стал что-то рассказывать своей очкастой даме. Профессор Хикмет, как это часто бывало, напустил на. себя задумчивость. Он с большой охотой брался организовывать всяческие пикники и увеселения, но после первых же рюмок впадал в меланхолию, словно нуждался в алкоголе для того, чтобы осознать свою истинную сущность. Если в трезвом состоянии он полагал, что может добиться всего на свете, то водка избавляла его от мании величия, возвращая к горькой действительности.
Они осушали рюмку за рюмкой, почти не ощущая вкуса водки. Маджиде пила без всякого удовольствия, с горькой улыбкой, точно безмолвно укоряя кого-то.
Вдруг она поднялась и огляделась по сторонам. Официант, сидевший неподалеку на стуле, вскочил и проводил ее в туалет. Когда Маджиде открыла дверь, резкий запах ударил ей в лицо. Здесь все, даже стены, было желтого цвета. Слева над двумя умывальниками висело мутное зеркало, справа были две маленькие двери. Маджиде толкнула одну из них.
Когда она вернулась к умывальнику, ее взгляд упал на зеркало. Лицо нисколько не изменилось, и это удивило Маджиде. «А почему я решила, что должна увидеть совсем другое лицо?» — подумала она.
Умывальники были грязные. Маджиде не решилась прикоснуться к лежавшему в мыльнице серому обмылку и просто ополоснула руки водой. Липкое, мокрое полотенце, висевшее между умывальниками, вызвало в ней тошноту. Однако от резкого аммиачного запаха она немного протрезвела.
Дверь распахнулась. Маджиде ожидала увидеть одну из девушек, но показался Исмет Шериф. Он притворился удивленным, словно не ожидал встретиться здесь с Маджиде.
— О, ханым! Извините, пожалуйста!
Маджиде не ответила и хотела было выйти в зал, но он преградил ей дорогу.
— Я очень огорчен, Маджиде-ханым.
— Чем? — не подумав, спросила она.
— Недостойным поведением Омера. Мне, честное слово, крайне неприятно… С таким человеком, как вы…
«О господи! Какой же он глупец и пошляк! — подумала Маджиде. — Он же видел, что я пошла сюда. А еще прикидывается удивленным. Профессор Хикмет занялся девицей Эмина Кямиля и лишил его дамы. А Омер явно пренебрегает мною. Оба мы вроде не заняты».
Пока она, слегка сощурив глаза, размышляла об этом, Исмет Шериф сделал шаг вперед.
— Я — писатель и как человек, знающий людские души, сразу понял, что в этот вечер здесь разыгралась трагедия самолюбий… Я мучаюсь так же, как и вы!
С каждой фразой он подходил к ней все ближе.
«Трагедия самолюбий? — мысленно переспросила Маджиде. — Как порой примитивно рассуждают мужчины!.. Они полагают, что, если женщина оскорблена мужчиной, она должна немедленно броситься на шею другому. Во всяком случае, он именно на это рассчитывает. Пристает к женщине, с которой до того не обмолвился и парой слов, делает вид, что заинтересован. Неужели все мужчины считают нас такими дурами? Этот человек думает, что может прижать меня около уборной только потому, что Омер забавляется с другой, а я из-за этого расстроена. И вообще, кто знает, о чем он думает?»
Маджиде не замечала, что ее молчание придает Исмету Шерифу смелость. «Знаток человеческих душ» принимал раздумье молодой женщины за признак внутренней борьбы, которая, разумеется, решится в его пользу. Он ведь в конце концов и не рассчитывал, что такая женщина, как Маджиде, не задумываясь и не ломаясь, уступит его домогательствам.
Протягивая вперед руки, он несколько раз коснулся пальцев Маджиде, и от этих прикосновений в нем закипела кровь. Он схватил ее за плечи. Маджиде отшатнулась и уперлась спиной в стену. Исмет Шериф привычным движением быстро поднес руки к лицу, словно защищаясь от пощечины. Но, заметив, что Маджиде по-прежнему молча смотрит на него, сделал шаг вперед.
Он снова положил руки ей на плечи и почти вплотную приблизил к ней свое лицо. Похоть, угроза, мольба — все это одновременно отражалось в его мутном взгляде.
Маджиде, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от этой отвратительной рожи. Ее мутило от запаха водочного перегара, от вида листочков петрушки, прилипших к бледным деснам, но она по-прежнему неподвижно стояла, прислонившись спиной к стене, погруженная в свои мысли.
Как раскрылись для нее за пять-шесть часов все эти люди! Великие учителя жизни, рассуждавшие лишь на высокие темы, парившие в мире возвышенных идей и питавшие похвальное презрение ко всяческого рода низменным желаниям и страстям, они опускались все ниже и ниже, пока не дошли до скотского состояния. Маджиде видела, что в Исмете Шерифе не осталось ни капли человеческого, и не удивлялась, хотя до сих пор полагала, что убеждения людей должны войти в их плоть и кровь и побуждать к чистым и благородным стремлениям. Она и сейчас была убеждена в этом. «Да они никогда и не были иными, эти люди! Все, что они читают, пишут, думают, говорят, все это — ложь! Но ведь не все такие, как они. Должны же быть и другие…»
Она даже мысленно не хотела признаться себе, кого имеет в виду.
Видя, что Маджиде продолжает молчать, Исмет Шериф осмелел и попытался было обнять ее за шею, но неожиданно покачнулся от сильного толчка в грудь, едва успел ухватиться за ручку маленькой двери и увидел лишь, как Маджиде медленно и спокойно выходит в зал.
Когда молодая женщина подошла к столу, все, кроме Омера и Хюсейн-бея, были пьяны до бесчувствия. Девица Эмина Кямиля упала головой на стол. Профессор Хикмет положил руку ей на затылок и поминутно икал. При виде Маджиде он заулыбался и попытался обхватить ее рукой. Она отстранилась, а профессор, вцепившись своими безобразными ногтями в ее стул, забормотал:
— Ну что в этом такого, милочка! Ты ведь нам как сестра!
Маджиде встретилась глазами с мужем. Они долго смотрели друг на друга. В ее взгляде Омер прочел немой укор.
Он нагнулся к жене и удивительно трезвым голосом тихо проговорил:
— Что я могу поделать, женушка? Ты же видишь, в каком он состоянии. Ничего не соображает. И потом, он мой преподаватель. Считается, по крайней мере. Кроме того… как тебе сказать… ты ведь знаешь… — и добавил еще тише: — Я ему должен лир двенадцать. Как же я могу нагрубить ему?
Маджиде стало жутко. Перед ней был весь Омер. Омер, которого она знала, любила, который часто не нравился ей, а теперь был так далек от нее…
Она хорошо понимала его. Он мог обнимать при ней другую женщину и в то же время стыдиться грошового долга. Мог забыть свою жену на улице и в то же время любить ее больше жизни… Сегодня он мог ненавидеть и презирать кого-нибудь, а завтра, глядишь, идет с ним в обнимку только потому, что не решается сказать правду в лицо. Вся его сущность была перед ней как на ладони: прикрытые иронией подлинные чувства и пустота, прячущаяся за шуткой. Маджиде никогда не видела его таким крупным планом. Она понимала мужа и все еще любила его, но отчужденность, которую она ощутила еще вечером, не уменьшалась, даже как будто возрастала. Значит, так было суждено: увидеть Омера ясно и близко в тот самый момент, когда она пришла к решению, что все кончено.



XXVI

Когда на следующее утро Маджиде открыла глаза, Омера уже не было. Он ушел, не разбудив ее. Было около полудня, и летний зной проникал в комнату через открытое окно. Она спустила ноги с кровати, надела домашние туфли и, подойдя к умывальнику, ополоснула лицо.
Голова у нее была ясная: ни следа от вчерашней усталости и тяжести. Маджиде не предполагала, что проснется такой свежей и бодрой. Она все хорошо помнила и думала обо всем без улыбки, но и без раздражения. Оставив всю компанию в казино, они потихоньку вышли вдвоем с Омером и пошли вдоль берега моря. Светало. Ровное, тяжелое и сверкающее, как ртуть в гигантской чаше, море резко пахло солью и водорослями. Они долго шли, спотыкаясь о камни разбитой набережной, и молчали. Маджиде привыкла к тому, что в такие минуты Омер начинал свои бесконечные рассуждения, и ждала, что он заговорит. Но теперь она ждала этого с невольным протестом. Он стал бы объясняться, и, может быть, ему удалось бы в чем-то убедить ее. Однако в глубине души она уже приняла окончательное решение.
Омер молча шел рядом с нею. Только раз, когда Маджиде оступилась, он поддержал ее, и Маджиде вздрогнула, точно он коснулся раны: Омер взял ее за ту же руку и так же, как брал всегда. Ее удивило, что она вспоминает об этом, как о чем-то приятном, но давно минувшем. Ведь ее муж, тот же самый человек, идет с ней рядом и так же крепко, как прежде, держит под руку. Он нисколько не переменился и любит ее не больше и не меньше, чем прежде. Что же тогда изменилось? Она сама. Маджиде испугалась, что поступает несправедливо по отношению к Омеру. «Да, да, — думала она, — он все тот же. И я это знаю. Нехорошо теперь сердиться, если раньше я была снисходительна. Но что мне делать?»
На дороге показалась машина. Они остановили ее и вернулись домой. Омер заплатил шоферу две лиры, которые взял у профессора, идя на вечер. Даже когда они неслись по пустынным, прохладным предрассветным улицам, Омер не проронил ни слова, но едва они вошли в комнату, он припал к ее рукам.
— Женушка моя!
Маджиде посмотрела ему в лицо. Многое оставалось в ее душе невысказанным, и очень хотелось, чтобы Омер сам догадался обо всем по ее взгляду, но получилась у нее только слабая укоризненная улыбка. Омер истолковал ее по-своему и, задыхаясь, проговорил:
— Маджиде! Обещаю, мы никуда больше не будем ходить. Ни на вечера, ни в сад… И не будем никого приглашать к себе. Я перестану с ними знаться. Начну новую, осмысленную жизнь. Поборю в себе этого проклятого дьявола!
Маджиде не забывала, что слышит эти слова не впервые, но она не сомневалась, что и на сей раз Омер совершенно искренен. Несмотря на всю свою решимость, она испугалась, что, как всегда, не устоит перед его словами, перед тем пылом, с которым он их произносил. Но она не желала, чтобы и сейчас весь ее гнев, вся накопившаяся в душе горечь были смыты лихорадочными поцелуями. Наконец Омер, будто осознав отчужденность жены, смолк. Они легли и сразу же уснули.
И вот теперь, пробудившись от сна, Маджиде поняла, что Омер спал не больше двух часов, а потом потихоньку оделся и ушел. Ей стало не по себе. Она вышла на кухню, вскипятила чай, позавтракала. Все шло как обычно, а ей казалось, что с этого дня все должно измениться. Маджиде затосковала; от легкости, которую она ощущала, когда проснулась, не осталось и следа. «Наверное, мне все еще плохо от выпитого», — решила она.
Ей не хотелось думать об Омере. Она вспомнила, что у них ничего нет на ужин, и достала свой кошелек. Там лежало двадцать пять куру шей. Так как бакалейщик давал им продукты в кредит, сегодня можно было обойтись и этой суммой. Она медленно стала одеваться.
Когда Маджиде вышла из дому, было уже около шести часов. Улицы заполнились спешащими с работы людьми. Маджиде решила сначала немного побродить, а потом зайти к бакалейщику. Она часто ходила в это время по направлению к Галатасараю и встречала Омера. Дойдя до Тепебаши, она повернула обратно. Из соседнего сада долетали звуки греческой песни. Маджиде снова подошла к Галатасараю и вдруг вздрогнула от неожиданности: шагах в двадцати от себя она увидела Омера или кого-то удивительно на него похожего. Он вел под руку женщину в белых туфлях на высоком каблуке, надетых на босу ногу. Именно эту подробность Маджиде почему-то очень хорошо разглядела, и она ее поразила больше всего. Женщина была похожа на Умит, но сама мысль о том, что Умит станет разгуливать по Бейоглу в туфлях на босу ногу, показалась Маджиде нелепой. На мгновенье она потеряла из виду эту пару и ускорила шаг. Вскоре она опять их увидела, уже шагах в тридцати от себя. Маджиде пристально вглядывалась в женщину, хотя толпа мешала ей. Тогда она зашагала еще быстрее и, налетая на встречных, почти догнала обоих. Маджиде уставилась на голые лодыжки. Нет, это были ноги пожилой женщины. Рука, выглядывавшая из короткого рукава блузы, была красная, с крупными порами. Наклоняясь друг к другу, оба о чем-то разговаривали. Маджиде остановилась и перевела дух. Это определенно была женщина легкого поведения, одна из тех, которых множество на Бейоглу. И как могла она принять ее за Умит! Маджиде снова потеряла парочку из виду и, боясь что больше не найдет ее в толпе, побежала. Прохожие оглядывались на нее. Вскоре она едва не наткнулась на них: эти двое шли все так же под руку, шагах в четырех от нее. Но тут они свернули в подъезд какого-то кинотеатра и, даже не взгляув на афишу, прошли к кассе. Все намерения Маджиде разом улетучились, ей захотелось только одного — уйти, бежать отсюда как можно скорее. Она почти бегом направилась к дому. Воображение рисовало ей грязные картины. Маджиде представляла себе, как Омер с этой женщиной сидят в ложе. Она бежала все стремительней, и каблуки ее туфель стучали по тротуару отрывисто и гневно.
«Наверное, он и раньше проделывал это… А потом ложился рядом со мной. Прикасался ко мне. Обнимал меня теми же самыми руками… Какая грязь! Какая грязь!» — возмущалась она. У нее пересохло во рту, как от долгого и громкого крика. Маджиде вдруг показалось, что прохожие посматривают на нее с ухмылкой, и она обозлилась. Разъяренными глазами смотрела молодая женщина на всех. Запахи раздражали ее. Аромат персиков из лавки торговца фруктами мешался с запахом нафталина из соседнего галантерейного магазина и неизвестно откуда взявшимся запахом жареной скумбрии. Все это вместе мешалось с выхлопными газами от проносившихся по улице машин и липло к Маджиде; она водила руками по лбу, по щекам, точно снимала клейкую паутину, которая пристает к лицу, когда долго бродишь по густому лесу.
Только придя домой, она немного успокоилась. Вытащила свой чемодан и стала укладывать вещи. К ним ничего не прибавилось с тех пор, как она ушла от тетушки Эмине, если не считать двух пар чулок. Кофейного цвета свитер был такой же, как и раньше, но туфли сбились и потерлись.
Неожиданно Маджиде выпрямилась.
«Куда я пойду? — подумала она. — Куда денусь с этим вещами? В Балыкесир? К тетушке Эмине? Нет!» Ей некуда идти. А впрочем, как знать… Она размышляла совершенно спокойно. И снова перед глазами, как в ту ночь, когда она, не зная куда направиться, стояла перед домом тетушки Эмине, заволновалось море в лунном свете… Море, которым они вместе с Омером любовались из лодки, сверкающее и таинственное. До него она вначале боялась дотронуться, а потом опустила руку…
Маджиде толкнула ногой чемодан. Белье вывалилось на грязный ковер.
— Кому нужны эти тряпки!.. К черту!
Она достала из шкафа стопку бумаги. Хотя на улице было еще светло, молодая женщина задернула шторы, включила свет. Потом села за столик и, взяв карандаш, быстро начала писать:
«Омер, я ухожу от тебя! Ты понимаешь, как тяжело мне на это решиться. Ты знаешь, у меня в жизни никого, кроме тебя, нет. И у тебя нет никого, кроме меня. И тем не менее я должна уйти. С того самого дня, как я покинула дом тетушки Эмине и пошла за тобой, я втайне все время боялась, что этим кончится. Как ни старалась я подавить свой страх, он снова и снова возрождался во мне, и это было мучительно. Я старалась понять, чем вызван этот страх. В течение трех месяцев нашей совместной жизни я прилагала много усилий, дабы предотвратить это, и поняла, что бессильна, что могу лишь положиться на случай, на судьбу. Не уверена, стоит ли говорить тебе обо всем этом. Омер, любимый мой муж, мы с тобой совсем разные люди, по-разному думаем, у нас различные взгляды на мир. Неизвестно, какой случайности мы обязаны тем, что соединили свои жизни. Ты говорил, что любишь меня, и я поверила. Я тоже любила тебя, и как любила! Мои чувства к тебе не изменились и сейчас. Но я так и не смогла ответить себе, почему я люблю тебя. Это заставило меня задуматься, зародило во мне сомнения в том, как сложится наша дальнейшая жизнь. Не скажу, что мне не нравился твой характер, твои поступки, но для меня они всегда оставались непонятными. Да и ты должен согласиться, что не все понимал во мне. Какая же в таком случае сила привязывала нас друг к другу? Что меня удерживало здесь и почему мою душу наполняла радость при виде тебя, если мне с самого начала было ясно, что мы совершенно разные люди. Неужели во всем виновен тот самый дьявол, о котором ты все время твердил? В последние дни я стала его бояться. Раньше я поступала только так, как сама считала правильным. Теперь мною руководит не мой внутренний голос, а какая-то сила, которую я не нахожу ни разумной, ни справедливой. Возможно, это и впрямь дьявол. Такое предположение не на шутку тревожит меня. Я никогда не стану подчиняться чьей бы то ни было власти, кроме собственного разума и воли. Живя с тобой, я увидела, что почему-то мне не удается проявлять свою волю. Мне нетрудно было бы подчиняться тебе, но для этого требовалось, чтобы, по крайней мере, часть твоих поступков я находила хорошими и правильными. Однако беспрерывно совершать то, что претило всему моему существу, я не могла иначе, как в силу какого-то наваждения. Это заставило меня наконец принять решение, которого я долго избегала.
Омер, будь я уверена, что сумею хоть сколько-нибудь повлиять на тебя, я наверняка осталась бы. Не возражай, я не ошибаюсь: ни моя любовь, ни мое влияние ничуть не изменили тебя. Со мной ты бывал самым хорошим, самым милым, самым разумным человеком на свете, но стоило нам расстаться, как ты становился неузнаваем. Ты все время сердился на меня, думая, что я заставляю тебя подчиняться моей воле. Шло время, а жить вместе нам становилось все трудней и трудней. Я садилась рядом с тобой, смотрела тебе в глаза, но убеждалась, что ты равнодушен ко мне. Кто знает, может быть, ты и люди из твоего окружения правы: человек должен стать таким, как вы, чтобы высоко взлететь. Но как я ни старалась, подобное существование было не по мне. Скажу больше: я не видела разницы между этой жизнью и тем бессмысленным существованием, которое вела еще школьницей в доме отца. Ну хорошо, пусть я неумная, плохо разбираюсь в жизни! Но неужели это помешало бы мне увидеть хорошее, здоровое начало в тебе и окружающих тебя людях? Разве я не пыталась понять, не всматривалась, не вникала в суть? Но ничего ценного я не нашла в вас. Вы отличаетесь от обитательниц нашего квартала, от семьи тетушки Эми-не, от людей того круга, где я выросла, единственно тем, что говорите гораздо больше и гораздо непонятнее. Вот сейчас я пытаюсь вспомнить, что узнала за эти три месяца, слушая споры и лекции твоих приятелей, и ничего не приходит на память.
Что же меня привязывало к тебе? Хотя внешне ты был такой же, как и все, внутренне ты мне казался особенным. Я видела, что тебя раздражают приятели, что вся эта сомнительная компания тебе неприятна. Я надеялась, что в один прекрасный день ты порвешь с ними окончательно и станешь другим человеком. В первые дни эта надежда даже окрепла немного, но постепенно я окончательно разуверилась в тебе. Я убедилась, что ты никогда не найдешь в себе решимости порвать с этими людьми и с этой средой. А у меня не хватало сил, чтобы вселить в тебя решимость. Если б я сказал: „Брось их!“ — ты спросил бы: „К кому ж я тогда примкну?“ Кого могла бы указать тебе бедная Маджиде? Я убеждена: где-то должна быть более разумная, чистая и справедливая жизнь, но где — я не знаю. Вот почему я не могла ничем помочь тебе. Наверное, когда ты привел меня к себе в дом, ты думал, что все пойдет по-иному, ты полагал, что я открою перед тобой новый мир… Увы, я принесла одно лишь разочарование. Мне не дано было стать твоим поводырем. Я сама такой же заблудший путник, как ты. Вот и брели мы, рядом, не ведая цели, сбивая друг друга, становясь друг другу помехой.
Нам надо расстаться. Я уже сказала тебе, будь я уверена, что сумею принести хоть немного пользы, я вытерпела бы все и осталась. Но вижу: единственное твое спасение — в одиночестве. Я убеждена, в конце концов ты найдешь свою дорогу. Но тебе надо быть одному. Чтобы никто не мешал тебе. Если бы судьба свела нас через несколько лет, возможно, наша совместная жизнь сложилась совсем иначе, и я с легким сердцем последовала бы за тобой. Но сейчас, вопреки всей моей любви, я не в состоянии бездумно покориться тому, что противоречит моей совести.
Я все говорю о твоем будущем, Омер, потому что думаю о нем больше, чем о своем. Я не имею представления, что буду делать, вернее, мне остается только одно, но я не хочу этого. Всю свою жизнь я старалась никому не причинять зла, не быть ни к кому несправедливой. Несправедливость по отношению к другим оскорбляла меня так же, как и по отношению ко мне. Мне будет тяжелей вдвойне от сознания, что я не заслужила подобной участи. Но что можно поделать? Пойдя за тобой, я порвала со всеми. Конечно, я принесла в жертву не так уж и много. Когда ты встретил меня у дверей дома тетушки Эмине, меня уже и без того почти ничего не связывало с прежней жизнью. Я покинула дом родственников, не зная, что буду делать дальше. Вернуться в Балыкесир к старшей сестре и ее мужу представлялось мне невозможным. Положение было ужасным. Но в душе жила надежда, которую я таила даже от самой себя. Казалось, я предчувствовала, что ты будешь ждать меня у дверей. Ничего не говоря и не задумываясь о последствиях, я пошла за тобой следом. С радостью и уверенностью я решилась на шаг очень трудный для девушки. И ни о чем не сожалею. Меня никто не принуждал. Я поступила так, как считала верным. Но сейчас… Кто будет ждать меня у дверей? Кто ночью на темных улицах будет говорить о своей любви? Ты сделал самый страшный день в моей жизни самым счастливым… Я шла, не зная куда, рядом с человеком, которого тоже почти не знала, и желания, овладевшие мною в тот час, придавали мне смелости. И вот я опять ухожу… Куда? Я не беру с собой ни чемодана, ни вещей. Туда, куда я собиралась, можно явиться и без смены белья. Но я буду надеяться… до последней минуты. Постараюсь найти в себе силы, уповая на то, что все еще может перемениться, прежде чем совершить эту страшную несправедливость.
Об одном прошу тебя, Омер. Ты видишь, как спокойно и разумно я пишу. Не считай же себя виновным в моей судьбе. Ты виноват не передо мной, а перед самим собой. Постарайся начать новую жизнь… Я уверена, тебе это удастся только в том случае, если ты останешься один. Впрочем, если ты встретишь умного, сильного человека — товарища или любимую, который возьмет тебя за руку и укажет дорогу… Меня же считай жертвой несчастного случая. Пришло бы тебе в голову винить себя, если бы я попала в автомобильную катастрофу, или лодка, в которой я сидела бы, перевернулась, или в дерево, под которым я стояла бы, ударила молния? Я даже считаю немного виноватой себя, так как понимаю: многое ты делал из-за меня. Если бы не я, ты, наверное, не мучился бы так из-за отсутствия денег и, может быть, не обошелся бы так с кассиром. Ты не желал бы других женщин только потому, что связался с одной из них, и (я вовсе не хотела об этом писать, но слова напрашиваются сами собой) не ходил бы с любой уличной…»

Маджиде медленно отложила карандаш и сжала зубы; не в силах больше сдерживаться, она заплакала.
Прошло около получаса. Она плакала тихо, безропотно, как три месяца назад, когда узнала о смерти отца.
Наконец она подняла голову, вытерла ладонью щеки. Потом снова взяла карандаш, зачеркнула последние строчки и продолжала быстрым, неровным почерком:

«Многое еще я могла бы написать тебе… Но какой в этом толк? Если бы мы часами говорили с тобой, и то всего не высказали бы. Однако как мало мы разговаривали с тех пор, как стали жить вместе, как будто стало нечем поделиться друг с другом. Почему мы не рассказывали о своих огорчениях? Может быть, тогда все было бы по-другому… Хватит, Омер! Я не сержусь на тебя, потому что слишком хорошо тебя изучила. И потом, я люблю тебя. Я унесу с собой эту любовь, куда бы ни ушла. Прощай! Целую твои красивые губы. И не сердись на меня. Я не могла иначе поступить. Прощай!..»

Слезы все еще текли по ее щекам. Она сложила исписанные листы бумаги и оглядела комнату, залитую красноватым светом лампы. Маджиде никогда не любила ни этой комнаты, ни обстановки, но сейчас она почувствовала, что все здесь дорого ей, даже старые, захватанные портьеры. Каждая вещь, казалось, пыталась удержать ее здесь. На углу стола стоял стакан с остатками чая. Над ним кружились мухи. Они взлетали, садились и подолгу сосали сахар на дне. Маджиде засмотрелась на них, задумалась. Губы ее шептали все тот же привычный вопрос: «Почему, почему?» В чем она провинилась? За какую свою ошибку приходится теперь расплачиваться? Ей вдруг показалось, что письмо получилось не таким искренним, как хотелось бы… Нет! Она сердилась на Омера. Да и как было не сердиться? Какое он имел право так легкомысленно поступить? Ведь он был старше ее, образованней и больше видел, ибо был мужчиной. Как смел допустить, чтобы из-за его безответственности Маджиде думала о себе, как о ком-то постороннем, и словно защищала его от несправедливости.
Потом ей показалось, что письмо еще в одном месте не совсем искренне… Но она ничего больше не успела подумать, так как в это время на лестнице послышались быстрые шаги. Схватив письмо, она спрятала его под одеяло.



XXVII

Дверь распахнулась, и вошел Бедри. Он был бледен. Маджиде никогда не видела своего бывшего учителя в таком волнении. Бедри внимательно посмотрел ей в лицо и сказал:
— Вы плакали! Значит, вы все уже знаете! Маджиде ничего не понимала. Уж, конечно, Бедри не собирался сообщить ей, что Омер пошел в кино с другой женщиной.
— Волноваться бесполезно! — продолжал молодой человек, стараясь взять себя в руки. — Надо спокойно поразмыслить и что-нибудь придумать. Я уверен, что Омер непричастен к этой истории. В такие дела он вообще не впутывался. И, конечно, пострадал из-за негодяя Нихада!
Услышав имя Нихада, Маджиде точно очнулась от сна. Предчувствуя что-то ужасное, она приблизилась к Бедри.
— Ничего не понимаю. При чем тут Нихад? Что случилось? Я ничего не знаю!
— Как? Почему же вы плакали? Стало быть, вы еще ничего не слыхали? Ну конечно, от кого… Это случилось всего два часа назад.
Маджиде еще больше встревожилась.
— Ради бога, скорей говорите, что произошло! Случилось что-нибудь с Омером?
— Да. Его арестовали при выходе из конторы.
А также Нихада и многих из его компании. Профессора Хикмета тоже забрали, но этот тип каким-то образом выпутался. Во всяком случае, он уже на свободе. Наверное, вступились влиятельные приятели.
Маджиде схватилась за спинку стула.
— За что его арестовали? По делу кассира?
— Какого кассира? — переспросил Бедри, но тут же вспомнил историю, рассказанную когда-то Омером.
— Откуда вы узнали об этом? — настаивала Маджиде. — Вы не выяснили, за что он арестован? Где он? Можно ли его видеть сейчас?
Бедри придвинул ей стул.
— Садитесь. Не волнуйтесь. Они в полиции. Наверное, там их продержат до утра. Свидания, очевидно, пока не разрешат. Да и не нужно сейчас это… Сначала необходимо узнать, в чем дело. Я займусь этим. Как только я узнал, что он арестован, я сразу же прибежал сюда. Мне рассказал об этом один из приятелей Нихада. От него же я узнал, что профессора Хикмета отпустили. — Он помолчал, глядя ей в глаза, и продолжал: — Ужасно все это получилось. И совершенно неожиданно. А где вы были вчера ночью? Нихад был с вами? Ну, конечно, нет, ведь они незаметно отстали от всех у Беяз. ида… С ним было еще несколько юнцов. Я уверен, дело кассира не имеет к этому никакого отношения. Парень, который мне рассказал обо всем, намекал на какие-то загадочные обстоятельства. Но что они могли натворить? Вы уверены, что Омер больше ни в чем не замешан?
— Нихад со своими парнями часто приходил сюда, — ответила Маджиде. — Но, кроме бесконечных споров, они ничем не занимались.
— Ладно, это я выясню… Будь я уверен, что вы сохраните спокойствие, я немедленно отправился бы на разведку. Но боюсь оставить вас одну.
Маджиде с горькой усмешкой покачала головой.
— Хорошо, — сказал Бедри. — В таком случае я ухожу. Ждите меня. Если я задержусь, то буду здесь завтра утром. Я пойду в старый город. Постараюсь разыскать приятелей Нихада, если их еще не всех посадили, и что-нибудь выведать. До свидания!
Бедри протянул ей руку. Они посмотрели друг другу в глаза. «Я вам полностью доверяю!» — хотела сказать Маджиде, но почувствовала, что Бедри спрашивает ее взглядом о чем-то гораздо более важном, и промолчала.
Бедри бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу.
Маджиде, словно оцепенев, сидела, ни о чем не думая. Только сейчас она почувствовала, какой чудовищной тяжестью навалились на нее события истекших суток. Комната, которая только что, казалось, удерживала ее, теперь стала тесной; Маджиде задыхалась в ней, точно за окном было не широкое, бескрайнее небо, а темный, глухой колодец. Одуревшие мухи, насосавшись сахара, облепили скатерть. Только что, глядя на них, Маджиде думала: «Даже эти насекомые имеют право на жизнь! Почему же нет его у меня?» Ей захотелось вырваться из этой тесной, грязной комнаты куда-нибудь, где можно было бы вздохнуть всей грудью.
Маджиде погасила свет и вышла на улицу. Ей никого не хотелось видеть, но ярко освещенные проспекты были полны народа. Она быстро зашагала по направлению к Шишли, точно спешила к определенной цели. Увидев, что женщина одна идет по улице в столь поздний час, какие-то завитые бездельники в белых брюках попробовали было увязаться за нею. Но Маджиде прибавила шаг, и они отстали. Маджиде вышла на шоссе, ведущее к памятнику Свободы. Быстрая ходьба и прохладный воздух освежили ее. Дома остались позади, вдали засверкали огни загородных ресторанов. Маджиде опустилась прямо на траву у обочины.
Мысли сразу нахлынули потоком, и первая же встревожила ее: «Я чуть было не совершила ужасную глупость! Слава богу, письмо еще у меня! Надо разорвать его, как только вернусь. Как могла я принять кого-то чужого за Омера? Правда, костюм, шляпа, походка, манера держать голову немного набок, — все это было точь-в-точь как у него. Но неужели интуиция не подсказала мне, что это не мой муж?! Ведь я этого субъекта даже не разглядела как следует! Значит, я считала само собой разумеющимся, что мой муж может гулять с подобной женщиной? Почему? Неужели я о нем такого плохого мнения? Очевидно, да. Надо немедленно разорвать письмо. Какой позор, если оно попадет к нему! Позор? Но почему? В письме нет об этом ни слова: я намекнула в одном месте, но потом зачеркнула. Да если бы и не зачеркнула, он все равно ничего не понял бы. Чего же мне тогда стыдиться? Надо немедленно уничтожить письмо. Непременно. Но разве написанное мною — ложь? Я ведь говорю там не о сегодняшнем случае, а обо всей нашей жизни. Разве я не могла бы оставить такое же письмо, если бы не обозналась на улице? Я подвела итог трем месяцам нашей совместной жизни. Да. И ничего не исказила. Ни моя сегодняшняя ошибка, ни арест Омера не в состоянии ничего изменить. Разве его арест не подтверждает правоту моих рассуждений, не свидетельствует о том, что он опускается все ниже, послушный чужим влияниям? Его арест потряс меня. Жаль Омера, но вряд ли жалость поможет сближению. Верю ли я в то, что смогу по-прежнему быть его женой? Только откровенно! Все зависит от этого. Нет, не верю. Значит, действительно все кончено».
Маджиде прерывисто вздыхала, как отчаявшееся дитя. Мысли распутывались, как клубок: «Перед тем, как пришел Бедри, мне показалось, что в одном месте письмо было не совсем искренним. Какое это место? Ах, да. Я написала, что у меня нет никакой надежды и ничто не придает мне храбрости, как в ту ночь, когда я покидала дом тетушки Эмине. Так ли это? Что же я имела в виду, когда писала, что буду надеяться до последней минуты? Надеяться, что вдруг все ни с того ни с сего изменится? Да нет! Надо быть искренней. И в первую очередь перед самой собой. Неужели, когда я писала эти строки, я совсем не думала о Бедри, не имела его в виду? Или же вспомнила о нем, только когда он пришел? Может быть. По-моему, я не думала о нем, когда писала письмо. Допустим. Но почему сейчас я об этом так много думаю?! Вчера вечером, расставаясь со мною, Бедри сказал, что всегда готов прийти на помощь. Как он догадался, что я скоро буду нуждаться в ней? Какой он чуткий! Он огорчен постигшим меня несчастьем не меньше меня самой, а может, и больше. Другой бы на его месте радовался. Неужели он ни капельки не доволен? По крайней мере не видно. А свои чувства он не умеет скрывать. Но как хорошо он говорит! На том вечере в благотворительном обществе, например… На каком вечере? Разве это было не вчера? Как раз в это время… А мне кажется, что прошли месяцы… Всем этим знаменитостям не удалось сбить с толку Бедри. Значит, не все такие, как они, и не всем они нравятся. Как хорошо, как верно говорил вчера Бедри! Может быть, ему ведомо то, что сокрыто от нас. Жизнь должна быть иной, не пустой и бессмысленной, и Бедри знает, какой она должна быть. Если он знает, что не обязательно жить так, как живут в доме тетушки Эмине или в Балыкесире, и при этом не уподобляясь Исмету Шерифу и профессору Хикмету, значит, он разобрался в том, как достичь разумной, истинно человеческой жизни. Какой он замечательный человек!
У него столько забот, а он всегда остается самим собой, спокойно переносит самые несуразные выходки такого ненадежного друга, как Омер, с бескорыстным участием относится ко мне. Все это и еще многое другое говорит о том, что Бедри умеет думать и чувствовать и, взвесив свои чувства, поступать так, как решил. Он ни разу не сказал про Омера ни одного плохого слова, всегда держался со мной, как настоящий его друг. Но есть в нем еще одна ценная черта, которая чем больше я думаю, тем больше мне нравится: он никогда не рисуется и, пытаясь скрыть свои чувства, не унижает себя. Он не старается избегать разговоров о прошлом, не делает вид, что забыл о нем, но в то же время не пытается использовать дружбу и доверие в своих интересах».
Маджиде поднялась с земли и быстро зашагала к дому. Бедри мог уже вернуться и не застать ее. Но что заставляло ее спешить домой — новости, которые должен был принести Бедри, или он сам? Бедри пришел лишь на следующий день около полудня. Маджиде не спала почти всю ночь. За все время ее жизни с Омером она впервые лежала в постели одна. Маджиде не решилась залезть под одеяло и легла, не раздеваясь. Время от времени она забывалась. Но от малейшего шороха или шума на улице просыпалась и тревожно вслушивалась. Под утро она наконец заснула и проспала около часа.
Проснулась Маджиде от громкого крика: женщина в окне напротив звала зеленщика. С этого момента ожидание превратилось в пытку. Для того чтобы убить время, она устроила генеральную уборку. Перетряхнула скатерти, перемыла всю посуду на кухне, переложила белье на полках в зеркальном шкафу. Долго думала о чем-то, держа в руках рубашки и носки Омера. Расхаживала по комнате — от окна к двери и обратно. Потом забралась на стол и тряпкой стряхнула пыль с абажура. Снова подошла к окну и, высунувшись до пояса, оглядела улицу.
Ожидание и тревога теснили ей грудь. Она не могла читать, не могла есть; заглянула в ноты, но ничего не поняла. Наконец, не выдержав, выбежала на улицу. Она быстро шла по тротуару, ожидая, что вот-вот из-за угла покажется Бедри. И у каждого поворота сердце ее начинало сильно колотиться. Но его не было, и у Маджиде понуро опускались плечи. Однако по мере того как она приближалась к следующему углу, в ней снова начинала зарождаться надежда. Вдруг Маджиде почувствовала, что дальше идти невозможно. Ей показалось, что Бедри пришел другой дорогой и уже ждет ее. Она повернула назад и побежала домой. Бедри все еще не было. Она села за стол, закрыла лицо руками и не услышала, как молодой человек вошел в комнату.
— Как вы себя чувствуете? — тихо и ласково спросил он, словно испытывая неловкость от того, что побеспокоил ее. — Вы меня очень ждали?
Она быстро отняла руки от лица и, не вставая с места, кивнула головой. Бедри ожидал увидеть ее заплаканной, но лицо Маджиде было спокойно и лишь казалось немного постаревшим. Неужели эта много пережившая женщина с усталым лицом, которая сидит сейчас перед ним на скрипучем стуле с порванной обивкой и пытается выдавить из себя улыбку, и есть та самая школьница, которую два года назад он знал серьезной и милой, молчаливой, но пылкой. Ее кудрявая голова, которую раньше она так гордо несла на стройной белой шее, теперь клонилась то к одному, то к другому плечу. Глаза, смотревшие на людей открытым и смелым взглядом, теперь вяло скользили с одного предмета на другой, ни на чем не останавливаясь.
Бедри забыл, для чего он пришел.
— Ну к чему ты себя так мучаешь, милая! — ласково сказал он.
Маджиде указала на стул.
— Садитесь! Что случилось? Где он? Рассказывайте!
Бедри опомнился, сел.
— Все так, как я и предполагал. Это дело Нихада. Я побывал в полиции и, поговорив с товарищами Нихада и с Омером, пришел к определенному выводу.
— Вы видели Омера?
— Да. Только что. Он переведен в тюрьму.
— Как?
— Не волнуйтесь. Он говорит, что это наверняка ошибка и, когда все выяснится, его выпустят. Судя по тому, что никому не разрешают свидания, а Омеру разрешили, все обстоит не так уж страшно.
— Что он говорил? Обо мне спрашивал?
Бедри заволновался, словно ждал этого вопроса и боялся его.
— Да, все обстоит так, как я предполагал. Маджиде оборвала его:
— Почему вы не отвечаете? Он что-нибудь сказал обо мне?
Немного подумав, Бедри проговорил:
— Разрешите, я сначала расскажу самое главное, а потом дойдем и до этого.
И, не ожидая ответа, продолжал:
— Вы знаете, что Нихад и те студентики, которых он сплотил вокруг себя, по молодости и по неопытности, не зная, чем бы заняться, а отчасти в надежде устроить свое будущее, решили объявить любовь к родине своей монополией и стали выпускать брошюры и журналы, которые заполняли бранью и клеветой. Вначале все это воспринималось как проявление чрезмерной горячности сбитых с толку и не имеющих определенной ориентации юнцов. Но в последнее время их деятельность приняла целенаправленный характер. Всем, в том числе и мне, это сразу бросилось в глаза. Эти храбрецы, привыкшие во все горло орать в кофейнях, на палубах пароходов, на улице и считавшие удалью, публично высказывая свои взгляды, защищать их с помощью кулаков, вдруг стали почему-то играть в таинственность. Они сходились в кофейнях по двое, по трое и о чем-то загадочно шептались. Если кто-либо в споре высмеивал их идеи, они лишь самоуверенно ухмылялись, словно говоря: «Погодите! Придет время, мы вам покажем, где раки зимуют!» Наконец они завели дружбу с авантюристами и подозрительными личностями, характер деятельности которых еще полностью не установлен. Среди них был и тот самый человек, похожий на татарина, которого мы частенько видели с Нихадом. Он тоже арестован… Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что эти экзальтированные юноши попали прямо в расставленные для них сети… Часть из них даже не знала, на что идет… Они думгли, что высказывают собственные мысли, а на самом деле, как жалкие марионетки, переводили на турецкий язык варварские идеи, положенные в основу всего государственного строя некой иностранной державы. Отстаивая лживое и лицемерное мировоззрение, они не понимали, что роют яму себе, своему народу и всему человечеству! Они докатились в конце концов до таких дел, которые смело можно назвать изменой родине. Судя по обнаруженным материалам, они составляли списки всех не согласных с ними мыслящих людей страны и передавали их за деньги в руки каких-то неизвестных лиц, сумевших остаться в тени. В эти списки заносились люди не только за их политические взгляды, но и по признаку расы, крови, происхождению, высчитанному до седьмого колена. Полученные деньги вкладывались в сомнительные аферы. На них грели руки лишь главари, а остальные, как дураки, кричали задаром. Собственно говоря, из-за этого все и выплыло наружу. Несколько молодых идеалистов, видя, что главари загребают деньги, а им не дают даже понюхать их, выдали всех. Вы видите, все это достаточно отвратительно. Не думаю, что Омер имел к ним какое-либо отношение. Он боится только, как бы не выплыло дело кассира из-за тех двухсот пятидесяти лир, которые он оставил Нихаду. Боится — не то слово. Он стал такой странный. Совсем переменился за эту ночь и больше переживает за кассира, чем за себя. Меня это удивило — ведь с тех пор прошло больше месяца. У него был такой потерянный вид, что я просто не узнавал его. Видимо, он многое передумал. Потом… Говоря о вас… Бедри замялся.
— Он беспокоился обо мне? Что он сказал? — спросила Маджиде.
Бедри поморщился.
— По правде говоря, я так и не понял. Как только было упомянуто ваше имя, он задумался. «И с Маджиде ничего не улажено», — говорит. Я спросил его, в чем дело, он не ответил и заговорил о другом. Я предполагал, что он будет больше волноваться. Но нет. Уж не струсил ли он, подумал я. Вижу, арест его вовсе не тревожит. Он уверен, что его освободят. Может быть, это его состояние — начало новой, более разумной жизни.
Маджиде задумалась, уставившись на запыленный воротник Бедри. Морщинки прорезали ей лоб, словно она производила в уме какие-то сложные расчеты. Потом посмотрела на Бедри настойчивым, требовательным взглядом.
— Вы думаете, Омер переменится?
— В каком смысле переменится? Почему вы об этом спросили? — уклонился от ответа Бедри.
— Просто так. Я хотела знать, что вы думаете. Ну, так как же?
— Не знаю… Может перемениться… Но…
— Но что?
— Для этого нужно время. — Да.
Маджиде поднялась, давая понять, что не хочет больше продолжать этот разговор.
— Пойдемте к Омеру, — попросила она. — Наверное, меня допустят к нему.
Бедри ждал этого. Они вместе вышли из дому. Устроить свидание с Омером оказалось не так уже трудно. Маджиде заметила, что муж сильно изменился, и стала доискиваться причины. Лицо Омера заросло щетиной, но он почти всегда ходил небритый. Нет, не это. Что-то другое изменило черты его лица, выражение глаз. Он протянул руку сначала Маджиде, потом Бедри.
В камере для свидания — пустой выбеленной комнате — было всего два стула. Омер пригласил своих гостей сесть, а сам остался стоять. Но Бедри уступил ему место.
Маджиде с легкой улыбкой посмотрела на мужа. Ответная улыбка, едва обозначившись, замерла на губах Омера, все лицо его странно и неестественно напряглось. Маджиде стало жаль его.
Оба молчали. Бедри деликатно отошел в дальний угол к надзирателю, чтобы не мешать разговору молодой четы. Но ни один из супругов не придвинулся к другому, и чем дольше продолжалось молчание, тем острее оба чувствовали, что оборвалась какая-то нить, связывавшая их ранее. Маджиде вспомнила фразу из своего письма: «…Как мало мы разговаривали с тех пор, как стали жить вместе, как будто стало нечем поделиться друг с другом», — и с горечью подумала: «И впрямь не о чем. Он глядит как чужой… И я тоже! Отчего это? В тот день, когда мы познакомились, он говорил так много, совсем не зная меня, не заботясь о том, слушаю ли я. У него всегда так… Начинает замечательно, но ничего не доводит до конца. То ли от лени, то ли оттого, что не знает, куда это его заведет».
Надо было наконец что-то сказать, и Маджиде спросила:
— Ты очень скучал? Когда тебя привезли сюда?
— Скучать не было времени. Вчера меня допрашивали до полуночи, а рано утром перевели сюда.
— Ты очень мучаешься?
— Нет, дорогая! Они начали понимать, что я к этому делу не имею отношения. Мне только жаль Нихада. Его храбрые приспешники превратились в шелудивых щенков. Каждый валит вину на других. Уже сегодня они затеяли потасовку. Герои, кричавшие, что готовы отдать жизнь за дружбу, ради общей цели, теперь, чтобы спасти свою шкуру, продают друг друга ни за грош. Горько видеть их такими мерзкими…
Маджиде, внимательно слушавшая его, подумала: «Неужели нам больше не о чем говорить?» Это была не ее вина. Омер держался от нее на расстоянии, старательно избегал тем, которые касались только их двоих.
Против ожидания это не огорчило Маджиде. Но легко ли ей было видеть, что Омер отдаляется от нее? Вместе с тем, какое она имеет право сердиться на него и даже удивляться?
Омер, который, как и прежде, сидел возле нее со свешивающейся на лоб прядью волос, смотрел вокруг бегающими глазками и красиво округлял губы, даже когда молчал, этот самый Омер не вызывал в ней прежних чувств. Она слушала мужа с вежливым вниманием, как дальнего родственника или человека, с которым недавно познакомилась, и не находила в нем почти ничего общего с тем Омером, которого она все еще любила, который жил и, вероятно, всегда будет жить в ее памяти.
По знаку надзирателя они поднялись и расстались спокойно. Омер проводил жену и друга до двери. Маджиде снова увидела на его лице все ту же полуулыбку, напоминавшую скорее гримасу, и эта улыбка долго не выходила у нее из головы.



XXVIII

Дважды в неделю Маджиде навещала Омера в тюрьме и всегда приходила вместе с Бедри. В ее душе по-прежнему боролись противоречивые чувства, в которых она никак не могла разобраться. Когда она не видела мужа, ей казалось, что она все еще любит его, но совместная жизнь уже невозможна. А при встречах с ним она чувствовала, что между человеком, которого она любит, и нынешним Омером нет ничего общего. Тем не менее Маджиде сознавала, что не имеет права бросить его в беде и даже, когда он выйдет из тюрьмы, должна будет некоторое время продолжать прежнюю жизнь.
Предварительное следствие тянулось уже полмесяца. Бедри говорил, что каждый день выяснялось что-нибудь новое. Вообще все дело оказалось не таким уж серьезным. Десять — пятнадцать молодых болванов, надеясь с помощью громких фраз и демагогических статеек сделать карьеру и занять высокие государственные посты, стали орудием нескольких проходимцев, авантюристов и продажных людей. Каждый из этих трусливых недоучек страдал манией величия и считал, что нет и не будет гениальнее философа, историка, критика, поэта, политика или вождя молодежи, чем он. Теперь они рыдали перед судебными следователями, изливали свое горе жандармам, умоляли о помощи надзирателей и, тайком составляя доносы, выдавали новых сообщников, раскрывали все новые, неизвестные следствию преступления своих уже арестованных товарищей.
Все это Маджиде узнавала от Бедри. Омер в последнее время вообще перестал что-либо рассказывать и молча глядел в лицо Маджиде или беседовал с Бедри о погоде.
Маджиде наконец решила покончить с этой неопределенностью. Однажды, когда они договорились встретиться с Бедри в одной из кофеен на площади Беязид, чтобы пойти к Омеру, Маджиде захватила с собой то длинное письмо, которое так и не попало в руки адресата. Она собиралась незаметно от надзирателя передать его Омеру при прощании.
Маджиде вышла из дому около полудня. Они должны были пообедать с Бедри в дешевой столовой, а в два часа отправиться в тюрьму. Молодая женщина ехала в трамвае и боялась засунуть руку в карман, где лежало сложенное вчетверо письмо. «Я не должна этого делать, — думала она. — Нанести ему такой удар, когда он, может быть, еще нуждается во мне. А впрочем, какой это удар? Разве я нужна ему? Он морщится, когда я подхожу к нему. Считает излишним говорить со мной серьезно. Он первый стал держаться от меня на расстоянии. Нет. За это я не сержусь на него. По почему он так незаслуженно обижает меня? Я обязательно передам ему письмо и расскажу, когда его написала. Пусть знает, что я приняла свое решение задолго до сегодняшнего дня, еще ничего не зная о его аресте.
А правда ли, что я не сержусь на него? Ведь это задело бы кого угодно. Быть правой и оказаться виноватой… Интересно, что он думает обо мне? Каждый раз в конце свидания он что-то шепчет на ухо Бедри, и тот утвердительно кивает головой. Я чувствую, что он говорит обо мне, но стесняюсь спросить. Бедри так много делает для нас, идет на такие жертвы, хотя вовсе не обязан. Уже две недели он снабжает меня и Омера деньгами. Две-три лиры, которые каждый раз дает мне Омер, это, конечно, деньги Бедри. Чтобы догадаться об этом, не надо обладать особой проницательностью. Не начал же Омер зарабатывать деньги в тюрьме!.. Но Бедри стесняется предложить мне деньги сам. Как многим я обязана ему! Вернее, мы обязаны…» Маджиде сошла с трамвая. Кофейни на площади Беязид были полны народу. Протискиваясь между столиками, она искала глазами Бедри, но его не было. «Будь он здесь, он сразу же увидел бы меня», — подумала Маджиде. Нахальные взгляды мужчин, сидящих за столиками, казалось, ощупывали ее тело. Растерянно оглядываясь по сторонам, Маджиде заметила за одним из столиков профессора Хикмета с компанией. Здесь были и поэт Эмин Кямиль и публицист Исмет Шериф. Журналист Хюсейн-бей играл в триктрак с председателем благотворительного общества. Маджиде встретилась глазами с профессором и, чувствуя себя растерянной под бесцеремонными взглядами, по привычке направилась к их столику. Но профессор Хикмет быстро отвернулся и с необычайным вниманием стал следить за игрой. Видно, он что-то сказал остальным, потому что те, кто уже успел заметить Маджиде, тоже отвернулись, притворяясь, что не видят ее. Молодая женщина опешила. В первый момент она не могла понять, чем вызвана такая неучтивость добросердечного ученого мужа, который всего пятнадцать дней назад был с ней более чем любезен. Но, вспомнив, что она теперь жена арестанта, Маджиде рассмеялась: «О господи, да они боятся меня».
Так же, как в казино, она не рассердилась и не удивилась. Что можно ждать от этих типов, которые лишены обычных человеческих достоинств. Ей до боли захотелось попасть в среду других людей. Каких — она не знала и объяснить, что это за среда, — не могла. Ее охватило лишь страстное желание поскорее уйти туда, где нет таких отвратительных рож. Она резко повернулась и увидела Бедри, который шел навстречу и, улыбаясь, махал ей рукой. Они уверили друг друга, что не голодны, и решили идти прямо на площадь Султан-Ахмед.
— Если бы вы только видели этих профессоров и журналистов! — не удержавшись, взволнованно сказала Маджиде. — Они отвернулись при виде меня и стали о чем-то шушукаться. Профессор Хикмет, наверное, сказал: «Ради бога, не смотрите, она идет сюда!» Они все, как коты, выгнули спины и наклонили головы. Вы знаете, что я вспомнила? Когда мне было пять лет, я иногда заходила в комнату бабушки во время молитвы и хотела с ней заговорить. Бедняжка, бывало, отвернется от меня, а я зайду с другой стороны. Тогда она, изо всех сил стараясь не замечать меня, начинает читать суры из Корана громко и с какой-то угрозой в голосе. Меня всегда это очень смешило. Вид этих господ напомнил мне бабушку. Они точно так же старались не глядеть в мою сторону. Но я сама немного виновата. Хотела подойти и спросить, не видели ли они вас…
Бедри слушал ее с улыбкой. Когда она кончила, он заговорил тихим и ровным голосом, так же, как тогда, на вечере:
— Велика честь для этих господ — сердиться на них, Маджиде!
Молодая женщина заметила, что он назвал ее просто по имени. Но в его тоне звучала не задушевность, а скорее снисходительность учителя или старшего брата. Маджиде подумала, что это даже к лучшему, так как сейчас она ни с кем не могла говорить по душам, кроме Омера. И даже с Омером ей не хотелось быть откровенной. Маджиде казалось, что в ее душе сейчас ничто не могло откликнуться на такое ласковое обращение.
— Это раздвоенные личности, их терзают противоречия, — продолжал Бедри. — Честолюбие давит на них и лишает внутренней цельности. Умные и образованные, невежественные и глупые — все они достойны лишь жалости. Их головы забиты мусором. Все в них фальшиво — убеждения, чувства, характеры… Простой человек, любой неграмотный крестьянин или рабочий в тысячу раз лучше их. Потому что некий Хасан-ага думает как Хасан-ага и живет как Хасан-ага. Убеждения у него всегда свои собственные, потому что они — результат его собственного жизненного опыта. Все свои соображения он высказывает только от своего имени. Эти же господа никогда не бывают самими собой. То, что они выдают за мысли, — лишь осколки чужих противоречивых убеждений, которыми они набили свои головы, но не сумели переварить. Мехмед-бей, например, никогда не будет говорить так, как следовало бы говорить Мехмед-бею. Это для него невозможно. Станешь с ним беседовать о политике и услышишь изложение статьи из какой-нибудь французской газеты, а то и последней речи итальянского или немецкого диктатора. Заведешь разговор о музыке и услышишь перевод бог весть какой иностранной книжки или выдержки из сочинения какого-нибудь мусульманского музыковеда… Даже когда он утверждает, что ему нравится то или иное кушание, он говорит не от своего имени. Он никогда не выскажет собственного мнения, предварительно не припомнив, какие блюда любят важные персоны. Мехмед-бей противоречит себе на каждом шагу. Прочтет или услышит о какой-нибудь книге — и тотчас начнет выдавать мысли автора за свои. А тут окажется, что мировоззрение этого автора и его взгляды на искусство прямо противоположны взглядам на музыку, которые Мехмед-бей присвоил у другого. Взгляды и убеждения таких людей, не имея единой основы, распадаются на части, беспрерывно меняются. Естественно, ни один из них не представляет собой цельной личности. Главное для них — наскрести побольше материала для своих разглагольствований. Никто из них не понимает, что только глубокая убежденность и цельность мировоззрения, достигаемые обобщением исторического опыта и наук, делают человека человеком. Вот почему о подобных людях так часто слышишь противоречивые суждения. Один говорит о нем — дурак, другой утверждает — умница, третий считает его безнравственным, четвертый — добропорядочным. Вот это в нем хорошо, говорят, а вот это — плохо. До сих пор не понимают, что человек, его мысли, знания, логика, мораль, короче говоря, все — это единство. Сколь многоликим ни казался бы человек, все его качества где-то в одной точке должны сходиться, создавая гармонию. Это гармоническое единство мы и называем личностью. Вот почему мне так скучны и противны эти фальшивые, жалкие и смешные людишки, о которых только и можно сказать: «Ни то ни се, а серединка на половинку», и я стараюсь избегать их. Семилетний ребенок, с которым я занимаюсь музыкой, если родители еще не успели его испортить и дали ему свободно развиваться, кажется мне куда более интересным, чем все эти знаменитые публицисты и мыслители. Любой официант или лодочник умеет самостоятельно мыслить и усваивать то, что видел и слышал, во много раз лучше и серьезнее, чем все наши интеллигенты. Беседуя с лодочником, я узнаю много для себя нового и вижу перед собой человека, а не говорящую куклу. С первого взгляда они, возможно, покажутся вам не похожими на других людей, но постепенно вы поймете, чего они стоят, даже проявите снисходительность к их грубости и наглости. Каждый из них считает себя интеллигентом, а на поверку оказывается, что ему еще расти и расти просто до звания человека. Чтобы сохранить свой авторитет и положение в обществе, они всеми силами цепляются за личину интеллигента, прибегая для этого к самому невероятному мошенничеству и шарлатанству, и, естественно, становятся интриганами, жуликами, скатываются все ниже и ниже. Беспрерывно уличая друг друга в ничтожестве, они пытаются доказать, что таков весь мир. Но, к счастью, это не так. И не все похожи на них. Есть люди, которые идут крутой и трудной дорогой, но стремятся стать людьми в полном смысле этого слова. Может быть, их мало. Но они есть. Нельзя забывать, что самое страшное в жизни — это потерять надежду. Если таких людей еще мало, если они еще по-настоящему не заявили о себе, то это вовсе не дает нам оснований сомневаться, что в один прекрасный день добро, правда и человеческое достоинство восторжествуют. Те, кто сейчас живет и работает в разных местах страны, в разных условиях, завтра, объединившись, станут могучей силой, и они будут держать в руках самое сильное оружие на свете — правду!
Маджиде с удивлением смотрела на шагавшего рядом с ней человека. Только сейчас она заметила, что держит Бедри под руку. Кто знает, сколько времени они шли так! Маджиде держала его чуть повыше локтя, как обычно Омера. Она отдернула руку. Бедри укоризненно посмотрел на нее, и она опустила голову.
Этот-мужчина тоже шел рядом с ней и беспрерывно говорил. Но, слушая его, она не пьянела, как от речей Омера; с ее глаз спадала какая-то завеса, воля не ослабевала, а становилась тверже.
Они подошли к тюрьме. Маджиде вдруг вспомнила о письме, лежащем в кармане, у нее захватило дыхание, и она снова взяла Бедри под руку.
В тюрьме их ожидала непредвиденная новость. Надзиратель, который уже знал их, обратился к Бедри:
— Вы на свидание к Омер-бею? Он просил, чтобы вы остались, а госпожа ушла. Он хочет видеть только вас. Говорит, если дама не уйдет, он не выйдет.
Оба были изумлены. Маджиде первая пришла в себя.
— Хорошо. Оставайтесь. Я вас подожду… где хотите… Вы мне расскажете… что все это значит.
Условившись, что будет ждать Бедри в одной из кофеен на площади Султан-Ахмед, Маджиде, гордо подняв голову, быстро пошла к выходу.
Надзиратель привел Омера. Он снова был небрит. Словно больной, который не в силах говорить, он жестом подозвал Бедри. Они уселись друг против друга.
— Бедри… Я буду краток, — сразу же заговорил Омер. — Времени мало. Слушай и не возражай. Если ты меня любишь, — а, я в этом убежден, — и если ты любишь Маджиде, — об этом я догадываюсь, — ты сделаешь, как я скажу. Мое решение принято не сию. минуту, как всегда бывало со мной раньше. Я думаю над ним уже десять дней. Десять дней свожу счеты с самим собой, и оказывается, что я кругом должник. Не смейся… Я говорю серьезно и говорю правду. Мне скоро стукнет тридцать. И вот я подумал: что сделал я за эти годы? Ничего. Абсолютно ничего. Что может быть страшнее и постыднее! До самого последнего времени я пытался оправдаться перед самим собой, уверяя себя, что не делаю ничего плохого. Но жизнь показала, что я не делал ничего плохого лишь случайно. Не представлялось случая. Когда же случай представился, я не смог противиться напору событий. Не делать людям зла — это еще не значит быть хорошим человеком. Нельзя носить в душе ничего такого, что могло бы толкнуть тебя на подлость. А во мне этой дряни оказалось предостаточно. Быть может, плохое заложено в каждом… Но настоящий человек должен уметь избавиться от него или, по крайней мере, подавить его в себе. Не трогать зло — значит дать ему возможность рано или поздно поднять голову. Я не собираюсь читать тебе наставления. Хочу только сказать, что поражен сам больше всех. Как могло случиться, что человек вроде меня, которого среди приятелей считали неглупым, мог так бездарно и глупо прожить свою молодость? Вначале я был слеп. Жил среди товарищей, считавших себя чуть не гениями, и не только не замечал их непроходимой тупости, но и восторгался их высокомерием. У меня не было ни цели, ни убеждений. Все свои силы я тратил на мимолетные увлечения и не задумывался над будущим. Ловкий ответ, бойкая острота заменяли мне все истины. Такая жизнь сделала меня противоречивым, вздорным, и в конце концов я потерял стыд. Когда слова и поступки, в которых я часто не отдавал себе отчета, оборачивались против меня, я утверждал, что не хотел этого, и во всем винил сидящего в моей душе дьявола. Боясь, что не сумею оправдаться, я возлагал на него ответственность за все свои поступки и, вместо того чтобы плюнуть самому себе в лицо, искал участия и жалости, как неудачник, обиженный судьбой, или бедняк, притесняемый несправедливостью. Но при чем здесь дьявол! Это идиотская выдумка для успокоения собственной совести. Весьма нехитрая уловка. Никакого дьявола в нас нет, а есть лишь бессилие. Есть лень, безволие, невежество и самое страшное — нежелание взглянуть правде в глаза. Мы не привыкли напрягать расслабленные мозги; мы не считаем нужным крепить свою волю, в конце концов становимся абсолютно безвольными и носимся по жизни, как лодка без руля и без паруса. А когда опрокинемся вверх тормашками, виним во всем какие-то неведомые, сверхъестественные силы.
Так прожил бы и я всю свою жизнь. Но случай свел меня с Маджиде. Я не буду говорить тебе, как люблю ее… Думаю, что больше никого на свете не смогу так полюбить. Я нашел в ней такие качества, какие годами безуспешно искал в людях, и уже начал было полагать, что никогда не найду. В ней я увидел человека, не похожего на нас, настоящего человека, каким он должен быть. Мне следовало самому перемениться, чтобы стать достойным ее. Но я не смог. И в своем бессилии обвинил все того же дьявола внутри себя. Однако я был просто ленивым и безвольным человеком. И только! Я не привык сдерживать себя, не привык в нужный момент руководствоваться рассудком. Я полагал, что важнее обладать той примитивной свободой, какой пользуются дети, чем быть настоящим человеком. Как я ни любил Маджиде, мне было неприятно, что я от кого-то завишу. Я не мог удержаться, чтобы не оглядывать с ног до головы любую женщину на улице. Однако я не пал так низко, как того боялся. Не из-за своей порядочности, а потому что Маджиде, как бы я ни противился, все же влияла на меня в хорошую сторону. Но тот вечер, когда мы были в благотворительном обществе, выбил меня из колеи. Стоило мне оказаться среди прежних приятелей, девушек, с которыми я болтал в коридорах университета, развлекался на пикниках и прогулках, как я забыл обо всем. Эти приятели были живым воплощением прежней жизни. Может быть, Маджиде тебе рассказывала. Я напился и в присутствии любящей меня женщины вел себя непристойно… Она вынесла бы и такое испытание, если бы дело было только в этом!.. Но я опустился еще ниже. Маджиде тошнило от окружавшей ее обстановки, а я бросил ее одну. Мало того, дал ясно понять, что эти люди, которые вызывали в ней такое отвращение, вовсе не противны, а близки мне. Тут уж ничего нельзя исправить. Я не дурак. Я сразу понял, что все кончено и Маджиде никогда больше не сможет относиться ко мне с доверием. Какие бы клятвы я ни давал ей и самому себе, теперь это было бы смешно. Когда я слушал тебя перед концертом, я почувствовал, что в моей голове многое прояснилось, и я решил еще раз испытать себя. Но тут же забыл о своем решении. Сейчас я сам не верю себе. Я должен изменить свою жизнь и самого себя. Обязательно. Но когда я смогу это сделать? После многих лет внутренней борьбы! Или же, так и не преуспев в этом, буду влачить прежнее бессмысленное существование? Как бы там ни было, заставлять Маджиде жить такой жизнью — преступно. Я не хочу тащить ее с собой по пути, который неизвестно куда приведет, и никогда не соглашусь на это, даже если бы она сама пожелала. Когда я подбил итог, я увидел за собой столько грехов, что мне стало стыдно смотреть людям в лицо. Так и с кассиром. Что стало с ним? Я разыскивал его, хотя ничего никому не говорил об этом. Нашел его дом и долго бродил вокруг. Я увидел только скорбное лицо его жены и печальных детей. Куда он делся? Бродит ли по свету, проклиная людей, или погрузился в вечный сон, и волны шевелят его седые волосы среди водорослей на дне моря. Только одиночество и упорная внутренняя борьба могут очистить от всей этой скверны. Но я никому не хочу омрачать жизнь. Вот наши брачные свидетельства. Они еще не подписаны. Я их разорву. Только эта вот маленькая фотография останется у меня. Я думаю, что такая слабость простительна. Могут спросить: «Что же будет молодая женщина делать без тебя? Куда она денется?» Я уверен, что ты так не скажешь. Ты все это уладишь. Делайте, как знаете. Хочешь — возьми ее к себе, как сестру, хочешь — женись на ней. Считай, что меня нет на свете. Мы пойдем в жизни разными дорогами, будем жить в разных мирах. Я попытаюсь стать человеком. Лет десять тому назад мой учитель сказал мне: «Ты расточаешь свой ум, как мот». Он был прав. Я пустил ум по ветру и вот обанкротился. У меня ничего не осталось. Я думал, что мой ум будет без конца излучать энергию, как радий. Но забыл о том, что необходимо развивать и обогащать его. Я старался быть интересным, но не старался быть человеком; я не испытывал желания что-либо совершить, но хотел подняться туда, откуда мог бы с презрением взирать на тех, кто занят делом. Но что я представляю собой в бесконечности пространства и времени? Сорная трава. Червяк. Нет, еще более бесполезная и ничтожная тварь… — Омер умолк, не в силах продолжать. Глаза его горели, во рту пересохло, кожа на скулах так натянулась, что, казалось, вот-вот лопнет. Бедри хотел погладить его руку, но Омер отдернул ее.
— Сегодня меня выпускают. Пришло предписание из прокуратуры. Начальник тюрьмы оформляет документы, и я буду свободен. Вот почему я отослал Маджиде. Подумал, что, если мы выйдем вместе, я не смогу с ней расстаться. И все-таки я хотел бы посмотреть на нее в последний раз. Ох, как хотел бы!..
Голос его дрожал. Он уставился на белый потолок, потом, с большим трудом овладев собой, продолжал:
— Ты понимаешь, Бедри? Ни ты, ни Маджиде не должны разыскивать меня. Не отказывайте мне в этой милости. Может, я поеду в Балыкесир. Может быть, в какое-нибудь другое место. Мне следует заняться собой, попытаться начать жизнь заново. Для этого надо окончательно порвать с прошлым. Кто знает, может быть, когда-нибудь, не скоро, мы встретимся совсем другими людьми и с улыбкой протянем друг другу руки. Мне нет нужды говорить о Маджиде. Я спокойно могу доверить ее тебе. Знаю, ты любишь ее не меньше меня и сможешь быть ей лучшей опорой в жизни, чем я. Увидишь, она понемногу привыкнет к тебе. Но должно пройти некоторое время. У нее уже есть горький опыт, она не сможет сразу забыть всего. Быть может, она не захочет сблизиться с другим мужчиной, кто бы он ни был. Ты понимаешь это не хуже меня. Так стань же ее целителем. На свете нет другой такой удивительной, такой необыкновенной женщины. Бедри, клянусь тебе, на свете нет никого прекрасней Маджиде… Цени же ее!
Омер встал и повернулся к Бедри спиной. Надзиратель протянул ему пропуск, и он направился к двери.
Бедри пошел вслед за ним. Выйдя на улицу, они остановились, Омер протянул руку. Бедри, вместо того чтобы пожать ее, бросился на шею другу. Они обнялись, и Бедри почувствовал, что Омер весь дрожит.
Не вымолвив ни слова, Омер резко свернул в один из переулков, круто сбегающих к морю. Бедри медленно направился к кофейне, где его ждала Маджиде.
Он не думал о том, что ему теперь делать, как рассказать обо всем Маджиде. Он думал только об Омере, о своем товарище, которого все еще любила, а может быть, и будет любить Маджиде, и, несмотря ни на что, считал Омера счастливее себя.
Маджиде поднялась ему навстречу.
— Ну, что?
— Омера освободили. Но… — Бедри помолчал, подыскивая слова. Потом отвернулся и пробормотал: — Но он ушел. «Ни ты, ни Маджиде не должны разыскивать меня», — сказал Омер. Он хочет остаться в одиночестве и начать новую жизнь. Он не чувствует себя настолько сильным, чтобы взять на себя ответственность за двоих!
Бедри снова умолк. Маджиде тоже молчала и смотрела ему в лицо. Ни слова не говоря, они пошли рядом.
— Именно к этому дело и шло, — тихо произнес Бедри.
— Да, — откликнулась Маджиде, словно отвечая на свои мысли.
Бедри хотел еще что-то добавить, но не решился. Заметив, что губы его шевельнулись, Маджиде спросила:
— Что вы сказали?
— Ничего. Сейчас мы пойдем к вам. Я возьму его вещи и отнесу туда, куда он должен зайти. Потом…
Он не мог продолжать. Маджиде внимательно смотрела на него, ожидая, что он скажет. Это придало ему смелости.
— Сестра моя умирает. Врачи говорят, что ей осталось жить день-два. После этого вы переедете ко мне? Мать найдет в вас утешение.
Он испугался, точно сказал что-то неуместное, неумное, и с трепетом ждал ответа Маджиде.
— Нельзя терять надежду, — спокойно и просто сказала она. — Сестра ваша еще молода. Я буду ухаживать за ней…
Слова Бедри говорили о том, что он не забыл еще злосчастного разговора своей сестры с Маджиде, и поэтому Маджиде добавила:
— Я не из тех, кто помнит зло.
Она видела, что Бедри мучается, и ей было жаль его. Чтобы подбодрить его, она взяла его под руку…
От площади Султан-Ахмед они пошли к Алемдар-скому спуску. Вдруг Маджиде показалось, будто кто-то провел рукой по ее затылку. Она долго старалась заглушить это ощущение, и все же не выдержала, обернулась: позади них, шагах в двадцати, шел Омер. Как только Маджиде оглянулась, он повернул назад. Чуть наклонив голову, он медленно и тяжело поднимался вверх по улице.
Маджиде остановилась. Отпустила руку Бедри. Сердце ее бешено колотилось, перед глазами мелькали образы, картины, люди, краски. Но это продолжалось лишь мгновение. Она быстро овладела собой и снова ухватилась за Бедри.
— Нет… Нет… Пойдемте.
Молодой человек с грустью поглядел на неё и кивнул.
— Да… Пойдемте!
Когда через несколько мгновений он обернулся, Омер уже скрылся из виду.
— Вы не сможете забыть его! — сказал Бедри. — Вы никогда не сможете расстаться с ним!
Маджиде задумчиво посмотрела на него и, сунув руку в карман, вынула письмо, которое написала Омеру.
— Нет, Бедри… Я решила расстаться с ним еще до всего этого, уже давно.
И тихо добавила, протягивая ему вчетверо сложенные листы:
— Только надо запастись терпением. И уметь ждать.




― МАДОННА В МЕХОВОМ МАНТО ―

Из всех людей, с кем мне довелось до сих пор встречаться, этот человек произвел на меня, пожалуй, самое глубокое впечатление. С тех пор прошло много месяцев, а я все еще не могу забыть испытанное тогда потрясение. Стоит мне остаться наедине с самим собой — и тотчас же перед моим взором встает простодушное задумчивое лицо Раифа-эфенди с робко улыбающимися глазами. Ничего особенного в нем не было. Человек он самый обыкновенный. Один из тех многих сотен ничем не примечательных людей, мимо которых мы каждый день проходим равнодушно. Кажется, в их жизни нет и не может быть ничего такого, что могло бы нас заинтересовать. Сталкиваясь с ними ненароком, невольно задаешь себе вопрос: «И зачем только они живут на свете? Зачем вообще дышат и ходят по земле? Какой смысл могут они находить в своем жалком существовании?»
Но прежде чем так подумать, нам следовало бы попробовать их понять. Нам и в голову не приходит, что у них есть свои особые обстоятельства, которые волей-неволей заставляют их замыкаться в себе, тщательно оберегать от других свой внутренний мир. И если бы мы, вместо того чтобы осуждать этих людей за скрытность, проявили хотя бы ничтожную толику любопытства к их непонятному для нас внутреннему миру, то, вполне возможно, увидели бы такие богатства, о которых даже не подозревали и не догадывались. Но люди в своем большинстве почему-то всегда предпочитают искать только там, где заранее уверены, что найдут. Гораздо легче встретить смельчака, готового ринуться в хорошо знакомую ему пещеру и биться там с драконом, чем человека, который осмелится спуститься в колодец, где неизвестно, что его ожидает. Впрочем, мне и самому удалось по достоинству оценить Раифа-эфенди лишь благодаря случайности.
Лишившись небольшой должности в банке (за что меня уволили — я и сейчас ума не приложу; сказали, что по сокращению штатов, а через неделю на мое место взяли другого), я долго слонялся по Анкаре в поисках работы. На оставшиеся деньги я смог с горем пополам дотянуть до конца лета. Но приближающаяся зима заставляла меня подумать об уплате за койку в отеле, где я жил с товарищем. Безденежье не позволяло мне даже возобновить абонемент на питание в дешевой столовой. Заранее уверенный в отказе, я стучался в одни двери и несолоно хлебавши шел, подавленный, стучаться в другие. Втайне от своих приятелей я попытался устроиться в магазин продавцом, но, получив и там отказ, несколько ночей подряд в полном отчаянии шатался по городу. Даже когда друзья приглашали меня выпить рюмку-другую вместе с ними, я не мог отделаться от своих невеселых мыслей. И, странное дело, чем отчаяннее становилось мое положение, чем неувереннее я смотрел в завтрашний день, тем нерешительнее я действовал и тем больше росла моя застенчивость. Я стал сторониться даже своих товарищей, которые запросто приглашали меня вместе пообедать и у которых раньше я не стеснялся одалживать деньги. Теперь на их вопрос: «Как дела?» — я уклончиво отвечал с вымученной улыбкой: «Так себе… перебиваюсь на временных заработках!» И тут же норовил улизнуть, дабы избежать лишних расспросов. Чем больше нуждался я в поддержке, тем нелюдимее становился.
Как-то под вечер я медленно брел по пустынной улице, вдыхая полной грудью живительный осенний воздух. Таким воздухом если не насытишься, то, по крайней мере, можно хоть настроение поднять. Заходящее солнце отражалось в стеклах Народного дома и обливало своими кроваво-алыми лучами беломраморное здание. Над кустами акаций и молодыми сосенками висела туча то ли дыма, то ли пыли. На асфальте блестели следы шин. По тротуарам молчаливо двигались, сутулясь, рабочие: вероятно, возвращались домой с какой-то стройки. И все они, казалось, довольны были жизнью. Конечно, надо воспринимать все так, как оно есть. Тем более в моем положении. В этот миг мимо меня пронеслась автомашина. Повернувшись, я успел на ходу разглядеть через стекло знакомое лицо. Проехав с десяток метров, машина остановилась. Мой школьный товарищ- Хамди, открыв дверцу, окликнул меня. Я подошел.
— Куда ты идешь? — спросил Хамди.
— Никуда. Прогуливаюсь.
— В таком случае поедем к нам!
И, не дожидаясь моего согласия, Хамди усадил меня рядом с собой.
Оказалось, он возвращается из командировки: инспектировал фабрики компании, в которой служит.
— О своем возвращении предупредил телеграммой. Так что дома приготовились к встрече. В противном случае я бы не решился пригласить тебя к себе.
Я засмеялся.
Раньше мы с Хамди часто встречались. Но после моего ухода из банка я его ни разу не видел. Хамди служил заместителем директора компании, которая занималась продажей машин и лесоматериалов. Зарабатывал он весьма прилично. Я не обращался к нему за помощью, даже избегал встреч с ним, дабы он не подумал, будто я пришел просить у него работы или денег.
— Ну как, ты по-прежнему в банке? — спросил он.
— Нет, пришлось уйти…
— Куда же?
— Да пока никуда…
Он смерил меня с ног до головы внимательным взглядом, как бы размышляя, стоит ли приглашать меня в дом. Но тут же снисходительно улыбнулся, дружески похлопал меня по плечу:
— Не беда… Поговорим вечерком — что-нибудь придумаем.
Он был явно доволен собой и своим положением. Еще бы! Он мог позволить себе роскошь — помочь приятелю. Его слова зародили во мне некоторую надежду.
Хамди занимал небольшой, уютный домик. Нас встретила его жена — не очень красивая, но весьма приятная женщина. Они расцеловались, не стесняясь моего присутствия. Потом Хамди ушел принимать ванну, оставив меня наедине со своей женой. Он не счел даже нужным представить меня, и я неловко переминался в гостиной с ноги на ногу, не зная, как себя вести. Его супруга стояла у дверей, исподтишка меня разглядывала. Похоже было, что она хотела пригласить меня сесть, но потом решила, что не велика, мол, птица, может и постоять, и не спеша удалилась.
Интересно, почему такие люди, как Хамди, которые никогда не пренебрегают правилами этикета и, более того — именно благодаря тому, что придают им большое значение, достигают высокого положения в обществе и успехов в жизни, могут вот так, небрежно, оставить тебя посреди комнаты? — подумал я. — Может быть, просто по рассеянности, свойственной обычно таким преуспевающим дельцам, как Хамди, в обращении к старым друзьям, особенно к беднякам. Им ничего не стоит сменить «вы» на «ты», неожиданно прервать собеседника и спросить как ни в чем не бывало о чем-либо совсем постороннем и при этом посмотреть еще взглядом, полным сострадания… Мне столько раз за последние дни приходилось с этим сталкиваться, что я даже и не подумал обидеться на Хамди. Мне просто вдруг захотелось потихоньку уйти, чтобы избавиться от этого неловкого положения. Но в это время в гостиную вошла пожилая женщина — видимо, из крестьянок — в белом фартуке, в чепчике, в черных заштопанных чулках и, не говоря ни слова, поставила на небольшой столик поднос с кофе. Мне ничего не оставалось, как расположиться в глубоком кресле, обитом темно-синей тканью с золотыми цветами, и дожидаться хозяев. Я осмотрелся. На стенах висели семейные фотографии и портреты артистов. В углу, на этажерке, стояло несколько книг, дешевые издания — двадцать пять курушей за штуку, — вероятно, мадам иногда почитывала их со скуки, — а сбоку лежали грудой журналы мод. На полке под столиком валялись изрядно потрепанные альбомы. Не зная, чем заняться, я взял один из них. Но не успел его открыть, как в дверях появился Хамди. Расчесывая одной рукой мокрые волосы, другой он застегивал на ходу пуговицы белой спортивной рубашки.
— Ну рассказывай, как поживаешь!
— Да что там рассказывать — уже и так все сказал, — ответил я.
Хамди, судя по его виду, был рад встрече со мной. Кому не приятно похвастаться успехами перед своим товарищем-неудачником. К тому же, когда видишь, что беды обрушиваются на твоих знакомых, невольно испытываешь облегчение при мысли, что они миновали тебя самого. И тут, естественно, проникаешься к этим бедолагам жалостью. Подобные чувства, очевидно, испытывал и Хамди.
— А как с сочинительством? Пописываешь?
— Иногда… Стихи, рассказы…
— Ну, и что толку от этого?
Я улыбнулся, заранее зная все, что мне придется от него выслушать.
Пожурив меня за непрактичность, Хамди назидательно посоветовал бросить такое никчемное дело, как литература, ею можно баловаться только в школе, в зрелом же возрасте это занятие не только бесполезное, но и вредное. Он отчитывал меня, как маленького ребенка, тоном, не допускающим никаких возражений, не стараясь даже скрывать испытываемое им чувство превосходства. Я слушал его, не перебивая, с глупой, как сам чувствовал, улыбкой на лице, словно бы восхищаясь им, и это придавало ему еще больше смелости.
— Ладно, — заключил он наконец, — заходи ко мне завтра. Что-нибудь придумаем. Я знаю — ты парень толковый. В школе, правда, ты был лентяем, но это неважно. Жизнь да нужда кого хочешь научат прилежанию. Заходи ко мне завтра пораньше!
Хамди, видимо, запамятовал, что не я, а он считался в школе самым отпетым бездельником. А может быть, и помнил, но был уверен, что я все равно ему об этом не решусь сказать.
Он приподнялся, показывая, что мне пора уже уходить. Я тотчас же встал и сказал, протягивая ему руку:
— Спасибо за гостеприимство.
— Ты уже уходишь? Посидел бы — ведь еще рано.,0 Впрочем, тебе виднее…
За разговором я и забыл, что он приглашал меня отужинать, теперь вспомнил, да, наверное, уже поздно. Сам Хамди, похоже, не намерен был повторять свое приглашение. Он проводил меня до дверей.
— Мое почтение ханым-эфенди[59], - сказал я, надевая шляпу.
— Ладно, ладно… Так не забудь — завтра, как договорились… Ну, не огорчайся!.. — И он похлопал меня по спине.
Когда я вышел, на улице было уже совсем темно. Горели фонари. Я глубоко вдохнул хотя и пыльный, но, как мне показалось, удивительно бодрящий и свежий воздух и медленно побрел домой.
* * *
На следующий день я направился в контору Хамди. Я долго колебался, прежде чем пойти к нему. Ведь ничего определенного он мне не обещал. Слова: «Приходи, придумаем что-нибудь» — ни к чему не обязывали. Подобных снисходительных обещаний я наслышался уже достаточно. И все-таки я решил сходить к Хамди. Думаю, что мной при этом руководила не только робкая надежда получить работу, но и странное желание испить чашу унижения до дна. «Уж если ты вчера терпеливо выслушивал его наставления, позволил ему играть роль покровителя, то, видно, такова твоя участь, изволь влачить свой жалкий жребий до конца!» — решил я про себя.
Меня попросили подождать в небольшой приемной. Входя после недолгого ожидания в кабинет Хамди, я почувствовал, что по моему лицу снова расползается та же дурацкая улыбка, что и накануне, — и во мне вскипела злость на самого себя.
Хамди перебирал деловые бумаги, одновременно разговаривая с входившими и выходившими служащими. Он кивком головы указал мне на стул и продолжал заниматься своими делами. Не решившись протянуть ему руку, я молча присел. Теперь я и впрямь выглядел жалким просителем, заслуживающим и соответствующего обращения. Вчера, когда он пригласил меня к себе в машину, он был просто моим школьным товарищем, но за какие-то двенадцать часов между нами разверзлась непреодолимая пропасть. Как часто отношения между людьми строятся на искусственной, нелепой, смешной, а главное, далекой от подлинной человечности основе!
Со вчерашнего вечера ни Хамди, ни я ничуть не изменились. И все-таки некоторые подробности, которые я узнал о нем, а он обо мне, совсем, казалось бы, незначительные детали, развели нас в разные стороны. И самое странное то, что эту перемену мы оба воспринимали как нечто естественное, само собой разумеющееся. Я был возмущен не Хамди и даже не самим собой, а тем, что нахожусь здесь.
Наконец мы остались одни в кабинете. Только тогда Хамди удостоил меня внимания.
— Я нашел тебе работу! — объявил он, оторвавшись на минуту от бумаг. И, многозначительно подмигнув, добавил: — Придумал для тебя специальную должность. Работа — не бей лежачего. Будешь следить за прохождением бумаг в других банках, и особенно — в нашем собственном. На тебя возлагается осуществление связи между нашей компанией и банками. Ну, а в свободное время сиди поплевывай в потолок. Хочешь — можешь даже писать стихи. С управляющим я уже договорился. Твое назначение быстро оформим. На первых порах положим лир сорок — пятьдесят. Потом прибавим, конечно. Так что принимайся за дело. Желаю успеха! Не поднимаясь с кресла, он протянул мне руку. Я поспешно пожал ее, пролепетал какие-то слова благодарности. Он явно был доволен. По натуре своей человек он, вероятно, неплохой. К тому же, надо полагать, поступил в интересах дела. Однако, выйдя в коридор, я некоторое время стоял в нерешительности: то ли идти садиться за отведенный мне стол, то ли сбежать. Понурив голову, я спросил у первого попавшегося мне навстречу служащего, где комната переводчика Раифа-эфенди. Тот показал рукой в каком-то неопределенном направлении и побежал дальше. Я снова остановился. Почему я не решаюсь уйти? Боюсь потерять сорок лир в месяц? Или не хочу обидеть Хамди? Нет! Скорее всего, меня удерживает страх. Ведь я уже несколько месяцев хожу безработным. И сколько еще прохожу — неизвестно. Уйти, конечно, можно, но куда? В какую дверь постучаться? У меня не было ни сил, ни решительности начинать все заново. В конце концов мои поиски увенчались успехом. Раиф-эфенди сидел, склонившись над бумагами. Я сразу догадался, что это он, вспомнив слова Хамди: «Мы тебе поставили стол в комнате Раифа-эфенди. Он человек незлой, тише воды, ниже травы». И то, что Хамди назвал его старомодно «эфенди», а не «бей», как других, тоже показалось мне примечательным. Именно таким я и представлял его: щуплым, седым, небритым, в очках.
— Вы Раиф-эфенди? — спросил я.
Он поднял на меня глаза. Потом робким, я бы даже сказал, испуганным голосом произнес:
— Да, я! А вы, наверно, наш новый сотрудник. Для вас уже приготовили стол. Добро пожаловать!
Я сел за стол, испещренный чернильными пятнами и беспорядочно начерченными линиями, и начал исподтишка разглядывать своего сослуживца, чтобы составить первое — пусть ложное — впечатление о человеке, с которым мне придется сидеть в одной комнате. Но он, казалось, даже не замечал моего присутствия, сидел, углубившись в дела.
Так мы просидели до полудня. Я не сводил глаз со своего нового коллеги. Он уже начинал лысеть. Сквозь коротко остриженные редкие волосы просвечивала бледная кожа. Под небольшими ушами обозначились глубокие морщины. Раиф-эфенди непрестанно водил по бумаге пером, зажав ручку в длинных тонких пальцах. Он переводил какой-то текст. Иногда, не находя, наверное, нужного слова, он поднимал глаза и, поймав мой взгляд, смущенно улыбался. Улыбка, озарявшая в такие мгновения его лицо, была удивительно простодушной. Рыжеватые подстриженные усы только усиливали это впечатление.
Когда наступил обеденный перерыв, Раиф-эфенди выдвинул ящик стола, достал оттуда кусок хлеба и судки и расстелил перед собой лист бумаги. Я пожелал ему приятного аппетита и удалился.
Мы просидели друг против друга много дней, но разговор у нас не клеился. Ни он, ни я так и не решались заговорить. Со многими другими сослуживцами я уже успел сойтись, после работы мы вместе заходили посидеть в кофейне, поиграть в нарды. От них я и узнал кое-что о Раифе-эфенди. Он был одним из самых старых служащих конторы. Еще до образования компании он работал переводчиком в одном из связанных теперь с нею банков. Когда и откуда он туда пришел, никто вообще не помнил. На его шее — большая семья, а жалованья еле хватает, чтобы сводить концы с концами. На мой вопрос, почему столь богатая компания не повысит оклад своему старому работнику, сослуживцы ответили мне с улыбкой:
— На дураках воду возят! Надо еще проверить, знает ли он как следует язык.
Но мне потом не раз представлялась возможность убедиться, что немецкий язык он знает безукоризненно и переводы делает прекрасные как по стилю, так и по точности. Он мог, например, быстро перевести с немецкого письмо об отправке транзитом через югославский порт партии пиломатериалов из ясеня или кедра, либо инструкцию об эксплуатации специального станочка для просверливания шпал, либо сложнейший договор, который управляющий тут же подписывал и отправлял адресату.
Когда не было работы, Раиф-эфенди выдвигал обычно ящик стола, где у него лежала книга, и углублялся в чтение. Однажды я имел неосторожность спросить:
— Что вы читаете, Раиф-бей?
Он покраснел, будто его застали за каким-то предосудительным занятием, и, заикаясь, промямлил:
— Да так… немецкий роман…
И, задвинув ящик стола, тотчас же принялся перебирать свои бумаги.
Тем не менее во всей конторе ни один служащий и мысли не допускал, что он и в самом деле знает иностранный язык. Никто никогда не слышал, чтобы он ввернул в свою речь иностранное словцо или упомянул о своих знаниях. Точно так же никто никогда-не видел у него в руках или в кармане какую-нибудь иностранную газету или журнал. Раиф-эфенди ничуть не походил на тех пижонов, которые всем своим видом заявляют: «Я знаю иностранный язык! Я был за границей!»
Скорее всего, именно оттого, что он не добивался повышения жалованья и не искал себе более доходного места, кое-кто и сомневался в его познаниях.
На работу он приходил всегда без опоздания, в полдень обедал в нашей комнате, а вечером, сделав кое-какие мелкие покупки, сразу же направлялся домой. Несколько раз я пробовал позвать его в кофейню, но он отказывался:
— Не могу, дома ждут.
Наверное, решил я, счастливый отец семейства спешит облобызать своих деток. Позже я убедился, что это не так, но об этом речь впереди. Добросовестность и трудолюбие Раифа-эфенди не ограждали, однако, его от неприятностей по работе. Стоило только Хамди найти самую ничтожную ошибку в его переводе, как он немедленно вызывал беднягу для нахлобучки, а иногда и сам врывался к нам в комнату, только чтобы отругать его чуть ли не последними словами. Впрочем, нетрудно понять, почему мой школьный товарищ, который всегда был вежлив в обращении с другими служащими, даже с юнцами, наверняка имевшими покровителей, не очень-то стеснялся в выражениях, громко отчитывая Раифа-эфенди за малейшую задержку перевода. Нет чувства более сильного, чем упоение собственной властью над другими людьми. Надо только знать, перед кем и в каких конкретно случаях эту власть можно показывать.
Время от времени Раиф-эфенди заболевал. Тогда он не выходил на работу. Чаще всего это была обыкновенная простуда. Несколько лет назад, по его словам, он перенес сильный плеврит и с тех пор очень берег свое здоровье. Стоило ему подхватить легкий насморк — и он уже не решался выйти на улицу. А если и решался, то напяливал на себя теплое шерстяное белье. В такие дни он не позволял даже открывать форточку. А после окончания работы заматывался шарфом до самых ушей, надевал старенькое, но из добротного толстого сукна пальто, поднимал воротник и только после этого выходил на улицу. Но, даже больной, он не уклонялся от работы. Все срочные переводы отправляли ему на дом с посыльным. Посыльный же приносил их обратно. Директор компании и Хамди своим отношением как бы говорили Раифу-эфенди: «Хоть ты и больной, мы все-таки тебя не прогоняем». Не довольствуясь намеками, они не стеснялись заявлять об этом прямо в лицо ему и, когда он появлялся после нескольких дней отсутствия, всегда с ехидством спрашивали:
— Ну, как себя чувствуешь? Поправился наконец? Говоря откровенно, Раиф-эфенди меня тоже начал раздражать. Сидел я в кабинете, правда, не так часто. С самого утра мотался с набитой бумагами папкой по банкам и государственным учреждениям, нашим заказчикам, и забегал к себе только для того, чтобы написать отчет для директора или его заместителя. Но даже в эти редкие часы мне тягостно было видеть перед собой неподвижную, словно окаменевшую фигуру Раифа-эфенди, занятого переводом либо чтением немецкого романа, который он не решался вытащить из ящика стола. «Какой же это зануда и тупица, — думал я. — Тот, кому есть что сказать, не станет сопротивляться желанию излить свою душу. Как можно быть таким молчаливым и безучастным ко всему, что происходит вокруг? Подобную жизнь может вести растение, но не живой человек! Утром, в определенный час приходит на работу, что-то переводит, украдкой читает свой роман, вечером делает покупки и возвращается домой. Единственное разнообразие в этот монотонный поток дней и даже лет вносят болезни». По рассказам сослуживцев, таким он был всегда. Никто никогда не видел, чтобы он хоть раз вышел из себя, вспылил или обрадовался. Какими бы несправедливыми упреками или обвинениями ни осыпало его начальство, он выслушивал все с почтительно-безучастным видом. Отдавая машинисткам свои переводы и забирая их после перепечатки, он улыбался пустой, ничего не выражающей улыбкой.
Как-то раз, не дождавшись перевода, — машинистки всегда печатали Раифу-эфенди в последнюю очередь, — в кабинет вошел Хамди и сразу же набросился на моего соседа:
— Сколько еще прикажете ждать? Я ведь вам сказал, что дело срочное. А вы до сих пор не изволили перевести письмо от венгерской фирмы!
— Я перевел, — вскочив со стула, промямлил Раиф-эфенди. — Машинистки задерживают. Они говорят, что им дали другую срочную работу.
— Я вас предупредил, что это самая срочная работа?
— Да, предупредили. И я им это сказал…
— Сказал, сказал! — перебил его Хамди. — Вместо' того чтобы оправдываться, лучше бы выполнили мое указание. — И, хлопнув громко дверью, Хамди направился к себе.
Раиф-эфенди поспешил в машинописное бюро: умолять машинисток, чтобы они поторопились.
Во время всей этой постыдной сцены Хамди не удостоил меня даже взглядом. Вернувшийся вскоре Раиф-эфенди сел за свой стол и вновь склонился над бумагой. Лицо его было так непроницаемо-спокойно, что в моей душе закипело невольное раздражение. Раиф-эфенди взял лежавший перед ним карандаш и начал им водить по бумаге. Я заметил, что он не пишет, а рисует, и в движениях его отнюдь нет порывистости, свойственной нервным людям. Мне даже почудилось, что в углах его рта, под рыжеватыми усиками, играет улыбка уверенного в себе человека. Он энергично водил карандашом по бумаге, время от времени прищуривался, и тогда по его улыбке я видел, что он доволен собой. Наконец, отложив карандаш в сторону, он взял исчерканный лист в руку и полюбовался своим творением. Я не отрывал глаз от Раифа-эфенди, пораженный необычным выражением его лица. Казалось, он испытывает к кому-то бесконечную жалость. Я ерзал на стуле, еле сдерживая любопытство. Внезапно он поднялся и снова побежал в машинописное бюро. Одним прыжком я очутился у его стола и схватил изрисованный листок. Взглянул — и остолбенел. На небольшом, величиной с ладонь клочке бумаги был изображен Хамди. Всего лишь несколько штрихов, сделанных уверенной рукой мастера, с необыкновенной точностью передавали всю его суть. Впрочем, вполне допускаю, что другие, возможно, и не нашли бы разительного сходства. Более того, при тщательном рассмотрении можно было вообще усомниться, Хамди ли это. Но тот, кто видел его в ту минуту, когда он оглашал кабинет яростными криками, наверняка не ошибся бы. Искаженный животной злобой, почти квадратный, широко открытый рот, точечные, острые, как буравчики, глаза, мясистый крупный нос с большими раздутыми крыльями ноздрей — все это придавало его лицу особенно свирепый вид… Да, это был Хамди, точнее, его духовная сущность. Однако больше всего меня поразило другое: сколько месяцев я работаю в компании, а до сих пор не раскусил Хамди. Иногда я бывал снисходителен к его слабостям, но чаще презирал его. Составленное мною о нем представление и сегодняшний случай никак не вязались друг с другом. Я был поставлен в тупик. А вот Раиф-эфенди несколькими штрихами сумел показать истинный облик Хамди, который я, как ни старался, не смог разглядеть за столь продолжительное время. Его лицо было отмечено какой-то первобытной дикостью и одновременно вызывало почему-то жалость. С особой рельефностью в этом шарже выступало странное сочетание надменности и убожества. Мне подумалось, что я впервые за десять лет узнал по-настоящему школьного товарища.
Этот рисунок заставил меня по-новому взглянуть и на самого Раифа-эфенди. Теперь я лучше стал понимать, чем объясняется его непоколебимое спокойствие, его застенчивость и даже какая-то боязнь людей. Может ли человек, видящий окружающих насквозь, с таким необыкновенным проникновением, волноваться но пустякам и сердиться на других? Сталкиваясь с полным ничтожеством, он вынужден сохранять камен-но-невозмутимый вид. Ведь мы огорчаемся, обижаемся, негодуем, только встречаясь с неожиданностью. Но ничто не может вывести из равновесия человека, который ко всему заранее готов и хорошо знает, чего ему ожидать от других.
Раиф-эфенди снова возбудил мое любопытство. То, что раньше представлялось мне в нем бесспорно ясным, теперь вызывало сомнения. Мастерство рисунка не допускало и мысли о любительстве. Такой шарж способен был нарисовать лишь человек с большим опытом, обладающий не только наблюдательностью, но и умением тонко передавать увиденное.
Отворилась дверь, и в комнату вошел Раиф-эфенди с отпечатанным текстом перевода в руках.
Захваченный врасплох, я проговорил извиняющимся тоном:
— Великолепный рисунок!
Я полагал, что Раиф-эфенди смутится или даже испугается, опасаясь разглашения его тайны. Однако ничего подобного не случилось. Он взял у меня рисунок и как ни в чем не бывало со своей обычной отчужденно-задумчивой улыбкой произнес:
— Когда-то, много лет назад, я занимался рисованием. По старой привычке и сейчас иногда — от нечего делать — мараю бумагу. Сами видите — рисую ерунду всякую.
Он смял листок и бросил его в корзину.
— Машинистки срочно отпечатали, — пробормотал он. — Наверняка есть опечатки, но все равно читать не буду, а то Хамди-бей еще больше разъярится. И будет прав. Отнесу-ка ему побыстрее.
Проводив Раифа-эфенди глазами до дверей, я задумчиво повторил несколько раз: «И будет прав. Будет прав. Будет прав!»
После этого случая я стал внимательно наблюдать за каждым шагом, за каждым незначительным движением Раифа-эфенди. Я не упускал ни одной возможности лишний раз поговорить с ним, узнать о нем что-нибудь новое. Он же как будто не замечал моего любопытства. Был любезен, но по-прежнему держался несколько отчужденно. Между нами устанавливались все более дружеские отношения, но его душа оставалась для меня закрытой. После того как я познакомился поближе с его семьей, узнал его самого в роли семьянина, мой интерес к нему еще более возрос. Но каждый мой шаг к сближению ставил передо мной все новые и новые загадки.
Для первого посещения дома Раифа-эфенди я воспользовался очередной его болезнью. Узнав, что Хамди намеревается направить ему с посыльным какой-то срочный документ для перевода, я предложил свои услуги.
— Давай я сам отнесу, заодно и проведаю больного!
— Что ж, не возражаю… Узнай, как он там. Что-то болезнь на этот раз затянулась.
И в самом деле, Раиф-эфенди не появлялся на службе целую неделю. У посыльного я выяснил, что живет Раиф-эфенди где-то в районе Исметпаша. Была середина зимы. Уже начало темнеть, когда я отправился в путь. Я брел по узким анкарским улочкам с разбитыми мостовыми. Подъемы сменялись крутыми спусками. Наконец на самом краю города я свернул в последний переулок Налево. Там, зайдя в небольшую кофейню, я уточнил, где живет Раиф-эфенди. Мне указали на двухэтажный желтый домик, одиноко стоящий среди строительных площадок, заваленных грудами камней и песка. Я знал, что Раиф-эфенди занимает нижний этаж. Я позвонил. Мне открыла девочка лет двенадцати. Узнав, что я хочу видеть отца, она скорчила гримасу и, надув губы, сказала:
— Пожалуйста, проходите!..
Обстановка дома оказалась совсем не такой, какую я себе представлял. Посреди гостиной, которая использовалась, очевидно, и как столовая, стоял раздвижной стол, в углу — массивный застекленный буфет, наполненный хрустальной посудой. Пол был устлан сивасским[60] ковром. Из кухни, через открытую дверь, доносились вкусные запахи. Девочка провела меня в гостиную. Все вещи здесь были красивыми и, надо полагать, довольно дорогими. Мягкие кресла с обивкой из красного бархата, низенькие кофейные столики из орехового дерева, огромная, чуть не в полкомнаты, радиола. Везде, на столиках и на спинках диванов, лежали кремовые, тончайшей работы, кружевные салфетки и накидки. На стенах висели семейные фотографии и дощечка с выведенным на ней изречением из Корана.
Через несколько минут девочка предложила мне кофе. На ее лице играла снисходительная насмешливая улыбка, означавшая, очевидно, что она никак не хочет принимать меня всерьез.
— Отцу нездоровится, эфенди. Он не встает с постели. Зайдите к нему, — сказала она, принимая из моих рук пустую чашечку. При этом она изогнула брови, как бы давая мне понять, что я отнюдь не достоин оказываемого мне почета. Войдя в комнату, где лежал Раиф-эфенди, я поразился еще больше. Обстановка здесь резко отличалась от той, что я видел в других комнатах. Сама комната с несколькими белыми кроватями напоминала больничную палату или общежитие. На одной из кроватей я увидел Раифа-эфенди, укутанного белым покрывалом. При моем появлении он попытался улыбнуться, глаза его приветливо блеснули за стеклами очков. Я поискал глазами на что бы сесть. В комнате стояло всего два стула, на которых в беспорядке валялись женские чулки, кофточки, шелковые платья. Через полуоткрытую дверцу дешевого платяного шкафа, выкрашенного в какой-то серо-буро-малиновый цвет, на вешалках можно было разглядеть платья, жакеты, а под ними большие узлы. Во всей комнате царил ужасающий хаос. На комоде возле кровати я увидел металлический поднос и на нем — оставшуюся, очевидно, после обеда грязную глубокую тарелку, графин без пробки, а рядом — пузырьки и тюбики с лекарствами.
— Присаживайтесь, дорогой, вот сюда, — показал он на кровать.
Я присел. Раиф-эфенди был одет в пеструю, рваную на локтях, женскую шерстяную кофту. Он полулежал, упираясь головой в белые железные прутья. На спинке кровати позади меня тоже была навалена всякая одежда.
— Я тут сплю вместе с детьми. Потому и такой кавардак, — сказал. он, перехватив мой взгляд. — Дом, как видите, не велик. Еле размещаемся…
— А семья у вас большая?
— Народу хватает! Взрослая дочь, лицеистка.
И еще одна, которую вы видели. Свояченица с мужем. У них тоже двое детей. Да еще два деверя, братья жены. Живем все вместе. Сами знаете, в Анкаре с жильем туго. Вот мы и не можем разъехаться.
Раздался звонок, послышался шум, громкие голоса. Очевидно, пришел кто-то из домочадцев. Немного погодя отворилась дверь, и в комнату вошла полная женщина лет сорока, с челкой на лбу. Склонившись над Раифом-эфенди, она шепнула ему что-то на ухо. Он, ничего ей не ответив, показал рукой на меня:
— Это мой сослуживец… и Помолчав, он добавил, обращаясь к жене:
— Возьми в кармане пиджака!
— Господи! — воскликнула она, считая, очевидно, излишним продолжать переговоры шепотом. — Да я же не за деньгами пришла. Кто сходит в магазин? Ты ведь не встанешь!..
— Пошли Нуртен! Магазин же близко, в трех шагах.
— Поздно уже, ночь, холод собачий. Я просто боюсь посылать ее на улицу. Да и послушается ли она меня?
Раиф-эфенди немного поразмыслил, затем кивнул головой с таким видом, будто нашел наконец единственно возможное решение:
— Ничего, ничего, сходит, — сказал он, не глядя на жену.
— Вот так-то мы и живем! — обратился он ко мне, когда мы остались наедине. — Хлеба купить — и то проблема. Стоит мне заболеть — в магазин послать некого.
— А братья жены — они маленькие, что ли? — набравшись храбрости, спросил я его в упор.
Он молча посмотрел на меня. Казалось, он даже не слышал моего вопроса, но через несколько минут все же ответил:
— Нет, конечно, не маленькие! Оба работают. Как и мь! — чиновники. Свояк устроил их в министерство экономики. С трудом, конечно. Ведь оба без образования даже, за среднюю школу аттестата нет!..
И тут же поспешил сменить тему разговора:
— Вы что-нибудь принесли мне для перевода?
— Да… К завтрашнему дню велено сделать. Утром посыльный зайдет…
Он молча взял бумаги и отложил их в сторону.
— Мне хотелось узнать, как вы себя чувствуете.
— Спасибо. Что-то я расхворался. Никак не могу встать на ноги!
Он испытующе взглянул на меня, как бы стараясь понять, в самом ли деле я беспокоюсь о его здоровье или спрашиваю только так, приличия ради. Мне очень хотелось, чтобы он поверил в мое доброе к нему отношение. Но тут в его оживившихся глазах снова появилась пустая, ничего не выражающая улыбка.
Я поднялся с грустным вздохом.
Неожиданно, выпрямившись, он пожал мне руку.
— Большое спасибо, сынок, за внимание, — произнес он потеплевшим голосом. И мне стало ясно, что он угадал мои мысли.
* * *
После этого дня мы с Раифом-эфенди несколько сблизились. Не сказал бы, что он резко изменил свое отношение ко мне. Тем более не посмел бы я утверждать, что он стал со мной вполне искренним, открыл мне свою душу. Он остался таким же, как и был, — замкнутым и молчаливым. Иногда я провожал его после работы, случалось, что и заходил к нему в дом, иногда он угощал меня чашечкой кофе в красной гостиной. В большинстве случаев мы молчали либо говорили о всяких пустяках: о погоде, о дороговизне жизни в Анкаре, об ужасных тротуарах в квартале Исметпаша. Редко-редко мы касались его домашних дел. Лишь изредка у него срывалось с уст что-нибудь вроде: «Дочь опять получила плохую отметку по математике!» Но тут же он менял тему разговора. Я старался не задавать лишних вопросов. Определенное мнение о его домочадцах — прямо скажу, не очень благоприятное — у меня сложилось еще после первого посещения их дома.
Уходя от Раифа-эфенди, я увидел в гостиной за большим столом двух здоровенных парней и девушку лет шестнадцати, которые пошептались и, переглянувшись, закатились смехом, не дожидаясь даже моего ухода. Вроде бы я не давал им никакого повода для насмешек. Есть же такие пустоголовые молодые люди, которые самоутверждаются, осмеивая других людей. И маленькая Нуртен старалась не отставать от своих дядей и старшей сестры. Бывая потом неоднократно в их доме, я еще больше укрепился в своем мнении. Я ведь и сам не старик, мне нет еще и двадцати пяти, но меня глубоко возмущает манера иных сопляков высокомерно таращиться на незнакомых людей. Я чувствовал, что и Раифу-эфенди не нравится его домашнее окружение. В своем собственном доме он был лишним, никому не нужным человеком.
Впоследствии я узнал этих ребят поближе, даже подружился с ними и убедился, что люди они совсем не плохие, только пустые, страшно пустые. Этим и объяснялась нелепость их поступков. Они как бы пытались заполнить свою внутреннюю пустоту. Получали удовольствие от зубоскальства и насмешек над кем-то, тем самым обращая на себя внимание. Прислушиваясь к их разговорам, я все сильнее убеждался в этом. У них не было, казалось, другого занятия, как обсуждать, например, сослуживцев Ведада и Джихада, мелких чиновников в министерстве экономики, или школьных подружек Неджлы, старшей дочери Раифа-эфенди. Они перемывали своим знакомым косточки, смеялись над их одеждой, над всевозможными недостатками, которые, кстати говоря, они замечали только у других.
— Ох, какой туалет был у Муалли на свадьбе! Увидели бы — упали. Ха-ха-ха!
— Здорово та девица отшила нашего Орхана! Вы бы только посмотрели! Ха-ха-ха!
И так без конца.
У сестры жены Раифа-эфенди, Ферхунде-ханым, было двое детей, трех и четырех лет. Когда свояченице удавалось подбросить их старшей сестре, она быстрехонько наряжалась в шелковое платье, подкрашивала губы, подводила брови и отправлялась гулять. Я видел ее всего лишь несколько раз, и всякий раз она стояла перед зеркалом, поправляя завитые крашеные волосы или примеряя кружевную шляпку. Ей было не больше тридцати, но от глаз уже разбегались гусиные лапки, на щеках пролегли морщинки. В голубых глазках-бусинках таилась неизбывная скука. Дети казались ей сущей напастью, ниспосланной злой силой. Ходили они всегда с чумазыми лицами и грязными руками. Неудивительно, что Ферхунде-ханым, выходя с ними на улицу, больше всего боялась, как бы они — упаси бог — не прикоснулись к ее платью.
Муж Ферхунде-ханым, Нуреддин-бей, работал начальником отдела в министерстве экономики. Во многом он смахивал на Хамди. Это был мужчина лет тридцати — тридцати двух, с тщательно уложенными светло-каштановыми волосами. Даже самый банальный вопрос: «Как поживаете?» — он произносил весьма глубокомысленно. В его глазах, когда он смотрел на собеседника, можно было легко прочесть иронию и презрение. Ну что, мол, с тобой говорить? Ничего-то, братец, ты не знаешь и не понимаешь!..
После окончания школы он был послан для продолжения образования в Италию. Там он поднаторел в итальянском и научился напускать на себя важный вид. У него было одно чрезвычайно нужное для преуспеяния качество: он умел преподносить себя в выгодном свете, завоевывать полное доверие высокого начальства. И еще он умел высказывать свое мнение по любому вопросу, даже если ничего в нем не смыслил. Думаю, что домочадцы переняли именно у него высокомерно-презрительное отношение к людям. Нуреддин-бей тщательно следил за собой; всегда был чисто выбрит, щеголял в хорошо отутюженных брюках. По субботам обходил все лавчонки, переворачивал все товары, чтобы выбрать самые модные ботинки или купить пару носков какой-нибудь немыслимой расцветки. Жалованья его, как я потом узнал, едва хватало на одежду для него самого и его супруги, а двое братьев жены получали по тридцать пять лир, этого, разумеется, не хватало, — и, естественно, все расходы по дому должен был нести Раиф-эфенди. Несмотря на это никто в доме не считался с бедным стариком. Каждый, кроме самого Раифа-эфенди, дул в свою дуду.
Жена Раифа-эфенди, Михрие-ханым, хотя ей не было еще и сорока, выглядела старухой. Это была толстая, обрюзгшая, с обвисшими грудями женщина. Целыми днями она возилась на кухне, а в немногие свободные часы штопала чулки или воевала с озорными племянниками. И все равно не могла всем угодить. Никто не хотел и знать, как ведется домашнее хозяйство, каждый считал себя достойным гораздо лучшей доли и, недовольно морща нос, отворачивался от подаваемых ему блюд.
— Ну что это за еда? — возмущался Нуреддин-бей, как бы желая сказать: «И куда только уходят сотни лир, которые я вам даю…» От него не отставали и оба шурина, которые могли спокойно выбросить семь лир на шикарный шарф. То один, то другой принимался капризничать:
— Не буду это есть.
— Приготовьте мне яичницу!
— Я не наелся! Дайте мне колбасы.
И бедной Михрие-ханым приходилось вставать из-за стола и тащиться на кухню. Но если требовалось раскошелиться, чтобы купить хлеба на ужин, они не стеснялись разбудить больного Раифа-эфенди. Мало того — они открыто выражали недовольство тем, что он так долго болеет и не ходит сам в булочную…
Хотя во всем доме царил ужасающий беспорядок, в холле и в гостиной усилиями Неджлы поддерживалась относительная чистота. В этом она находила поддержку всех домочадцев, которые рады были пустить пыль в глаза знакомым. Ради этого они готовы были даже идти на жертвы и терпеть лишения. Несколько лет они расплачивались за купленную в рассрочку мебель. Зато теперь гости восхищенно покачивали головами, любуясь шикарными креслами, обитыми красным бархатом, и двенадцатиламповая радиола оглушала весь квартал громовой музыкой. А хрустальные рюмки и бокалы с позолотой, сверкавшие за стеклами буфета, также помогали поднять престиж Нуреддин-бея в глазах приятелей и сослуживцев, которых он частенько приводил в дом, чтобы угостить ракы…
Несмотря на то, что вся тяжесть расходов лежала на плечах Раифа-эфенди, все в доме — и взрослые и дети — смотрели на него как на пустое место и ни о чем с ним не говорили, кроме как о деньгах и текущих расходах. Да и хозяйственные дела предпочитали решать не прямо с ним, а через Михрие-ханым. Он для них был просто роботом, который, получив заказы, рано утром уходил, а вечером возвращался, нагруженный покупками. Пять лет тому назад, добиваясь руки Ферхунде-ханым, Нуреддин-бей всячески старался угодить Раифу-эфенди, ни разу не являлся в дом без подарка для будущего свояка. Но теперь и он словно тяготился тем, что ему приходится жить под одной крышей с таким скучным человеком. Все почему-то считали себя вправе сердиться на Раифа-эфенди за то, что он мало зарабатывает и не может обеспечить им богатую жизнь, и в то же время уверены были, что он человек ничтожный и никчемный. Даже не лишенная ума Неджла и маленькая Нуртен, которая ходила в начальную школу, и те не могли не поддаться общему настроению. В их мимолетных проявлениях любви к отцу чувствовалась какая-то натянутость и принужденность. И заботились они о нем с той фальшивой добротой, с какой подают милостыню нищему.
Лишь Михрие-ханым, отупевшая за долгие годы от бесконечных домашних дел и забот, находила возможность уделять внимание супругу. Она старалась все же поддержать авторитет мужа, всячески оберегала его от оскорблений. Когда в доме бывали гости, Нуреддин-бей или шурины кричали: «Пусть тесть сам сходит в магазин!» Чтобы оградить мужа от унижений, Михрие-ханым незаметно проскальзывала в спальню и ласково просила его: «Сходи к бакалейщику, купи десяток яиц и бутылку ракы. Сам понимаешь: гости, им неудобно вставать из-за стола». Она никогда не задумывалась, почему ее с мужем не приглашают к столу, а если в кои-то веки и приглашали, то смотрели на них с беспокойством, словно опасаясь, как бы они не совершили бестактность.
Раиф-эфенди питал к жене странное чувство сострадания. Ему, видимо, и впрямь было очень жаль несчастную женщину, которая целыми месяцами не снимала кухонного халата.
Иногда он усаживался напротив нее и участливо осведомлялся:
— Ну как, женушка, небось устала сегодня?
Они говорили о детях, об их учебе или о том, где достать денег на приближающиеся праздники.
По отношению же к другим членам семьи он не проявлял ни малейшей привязанности. Временами, правда, он задерживал взгляд на старшей дочери, словно желая услышать от нее хоть одно ласковое слово. Но тотчас же отводил глаза. Глупые ее ужимки, неуместные смешки, очевидно, убеждали его лишний раз в глубине разделявшей их пропасти.
Я много думал о положении Раифа-эфенди в семье. Такой человек — а я был уверен, что он гораздо глубже, чем кажется, — не станет беспричинно чуждаться самых близких ему людей. Беда, по-видимому, в том, что никто его не понимает, а он не из тех, кто старается быть понятым. Поэтому невозможно разбить лед и устранить ужасную отчужденность, разделяющую членов этой семьи. Люди с трудом понимают друг друга и, вместо того чтобы попробовать преодолеть непонимание, предпочитают бродить, как слепые, и, только натыкаясь друг на друга, узнают о существовании других.
Как я уже говорил, Раиф-эфенди питал некоторую слабость лишь к Неджле. Во всех своих жестах и гримасах девочка подражала размалеванной тетке, духовное же содержание она заимствовала у ее мужа. Но отец все еще чего-то ждал от нее. Под наносным слоем в ней таилось нечто подлинно человеческое. Неджла негодовала, когда ее младшая сестра Нуртен в своей дерзости переходила все границы, не останавливаясь даже перед оскорблением отца. Могла встать из-за стола и, хлопнув дверью, демонстративно выйти из гостиной, если об ее отце говорили пренебрежительным тоном. Это были, правда, лишь периодические вспышки, в которых прорывалась подлинная человеческая-сущность. Влияние окружающих было достаточно сильным, чтобы заглушить фальшью искренний голос ее внутреннего «я».
Со свойственной молодости горячностью я возмущался безропотностью Раифа-эфенди. Он не только терпел пренебрежение окружавших его на работе и дома людей, но и, похоже было, считал такое отношение естественным. Я знал, есть люди, испытывающие гордость и горькое удовлетворение при мысли, что их не понимают, что о них отзываются несправедливо, — но я никогда не мог себе представить, чтобы кто-нибудь оправдывал подобную несправедливость.
Впрочем, у меня было достаточно возможностей убедиться, что Раиф-эфенди был человеком весьма уязвимым. И хотя его взгляд казался рассеянным, ничто не ускользало от него. Однажды он попросил дочерей сварить мне кофе, а они стали препираться за дверьми, кому идти на кухню. Раиф-эфенди промолчал, сделав вид, что ничего не заметил. Однако в следующий мой приход, дней через десять, он сразу поспешил предупредить дочерей:
— Не надо варить кофе! Гость его не пьет.
Эта маленькая хитрость, тайным соучастником которой он меня сделал только ради того, чтобы избавить нас обоих от повторения тягостной сцены, разыгравшейся в прошлый раз, укрепила мое уважение к Раифу-эфенди.
В наших скупых разговорах не было никаких важных признаний. Это меня не удивляло. В уединенности его жизни, в его терпимости, снисходительном отношении к людским слабостям, в беззлобных усмешках, которыми он встречал наглые выходки, с достаточной ясностью проглядывала его истинная суть. Когда мы прогуливались вместе, я чувствовал, что рядом со мной — настоящий человек. Мне стало ясно, что люди ищут и находят друг друга не обязательно с помощью слов. Я понял, почему некоторые поэты всю жизнь ищут себе спутника, который, идя с ними рядом, молча любовался бы красотой окружающего мира. Я не мог бы внятно объяснить, чему научил меня этот молчаливый человек, который часто гулял вместе со мною, сидел напротив меня на службе, — но я был уверен, что почерпнул у него нечто такое, чего не мог бы мне за долгие годы дать ни один учитель.
И Раиф-эфенди, по-видимому, тоже привязался ко мне. Во всяком случае, я не замечал теперь у него настороженности и застенчивости, с которыми он встречал меня, как и всех других, в первое время нашего знакомства. Бывали, однако, дни, когда он вновь замыкался в себе. Глаза его тогда сужались, тускнели, теряли всякое выражение, на все вопросы он отвечал сухим, исключающим фамильярность голосом. В такие дни у него не шла работа. Он то брал ручку, то откладывал ее в сторону и мог часами сидеть, уставившись в разложенные перед ним бумаги. Я понимал, что в эти минуты он находится совсем в другом месте, куда не хочет никого пускать, и не навязывал ему своего общества. Только беспокоился за него, зная, что приступы хандры, по странному совпадению, как правило, кончаются у него болезнью. Причину этого мне удалось выяснить довольно скоро, при весьма грустных обстоятельствах. Расскажу обо всем по порядку.
Как-то в середине февраля Раиф-эфенди опять не явился на службу. Вечером я отправился к нему домой. На мой звонок вышла Михрие-ханым.
— А, это вы? Пожалуйста. Он только что задремал. Но, если хотите, я разбужу его!
— Что вы, что вы, не надо! Как он себя чувствует? Она проводила меня в гостиную и предложила сесть.
— У него небольшой жар. Жалуется на боль в животе. Но самое худшее, сынок, — сказала она жалобным голосом, — он совсем не думает о себе. Он ведь не ребенок… По всякому пустяку нервничает… Не знаю, что с ним происходит. Какой-то нелюдимый стал, и двух слов из него не вытянешь. Уходит куда-то, шатается по холоду, а потом вот лежит, болеет…
Тут из соседней комнаты послышался голос Раифа-эфенди. Михрие-ханым побежала к нему. Я был в недоумении. Кто бы мог подумать, что человек, который педантично заботится о своем здоровье, ходит в теплом белье и кутается в шарф, поведет себя так легкомысленно?
— Он, оказывается, проснулся, услышав звонок, — сообщила Михрие-ханым, появляясь в гостиной. — Проходите, пожалуйста!..
Вид у Раифа-эфенди был, прямо сказать, неважный. Лицо пожелтело, осунулось. Дышал он учащенно и тяжело. В его детской улыбке на этот раз было что-то вымученное, напряженное. Спрятанные за стеклами очков глаза провалились еще глубже.
— Что с вами, Раиф-эфенди?.. Дай бог вам быстрейшего выздоровления!..
— Спасибо, — с трудом промолвил он хриплым голосом и сильно закашлялся.
— Вы простудились? — спросил я, подавляя тревогу. — Продуло, вероятно?
Он долго лежал неподвижно, уставившись на белое покрывало. От стоявшей в углу между кроватями маленькой чугунной печки так и веяло жаром. А он, видимо, все никак не мог согреться.
— Где-то простудился, — проговорил он, натягивая одеяло до подбородка. — Вчера после ужина вышел немного прогуляться…
— И куда же вы ходили?
— Просто так бродил. Нашло вдруг что-то на меня… Захотелось развеяться…
Я был удивлен. Раиф-эфенди никогда еще не жаловался на хандру.
— Видно, загулялся. До самого сельскохозяйственного института дошел. Потом еще дальше — до Кечиорена…[61] Знаете, там такой крутой спуск — не захочешь, побежишь. Я вспотел, расстегнулся. А на улице было ветрено, шел мокрый снег. Вот меня и продуло…
Выбежать среди ночи из дому, часами бродить по пустынным улицам под снегом, да еще распахнувшись? Никак не ждал я такого от Раифа-эфенди.
— Что же на вас нашло? — спросил я.
— Да так, ничего особенного, — смутился он. — Бывает иногда, нападает блажь. Хочется побыть одному. То ли шум в доме надоедает, то ли скука привязывается. — И тотчас же, будто испугавшись, что сказал лишнее, быстро добавил: — Скорее всего, годы берут свое. А дети, семья тут ни при чем.
За стеной опять послышался шум, громкие голоса. В комнату вошла старшая дочь, только что вернувшаяся из лицея. Она наклонилась и поцеловала отца в щеку.
— Как чувствуешь себя, папочка?
Потом, поздоровавшись со мной, пожаловалась:
— Никакого сладу с ним нет, эфенди! Ни с того ни с сего на ночь глядя отправляется в кофейню. А потом продрогнет, промерзнет на улице или в той же кофейне и сваливается. И ведь не в первый раз! Ну что он потерял в этой кофейне?
Скинув с себя пальто, она бросила его на стул и так же внезапно, как появилась, исчезла. Раиф-эфенди, наверное, давно уже привык к подобным разговорам и не придавал им особого значения.
Я посмотрел ему прямо в глаза. И он на меня — в упор. На его лице ничего нельзя было прочесть. Меня удивляло не то, что он обманывает домашних, а то, что он откровенен со мной. Это внушило мне даже гордость. Приятно сознавать, что тебе доверяют больше, нежели другим…
На обратном пути я продолжал думать о Раифе-эфенди. Может быть, он самый что ни на есть банальный и пустой человек? Но ведь те, у кого нет ни цели, ни страстных увлечений, равнодушны ко всем, даже к самым близким. В таком случае чего же он мечется? А может быть, именно эта опустошенность, бесцельность существования и побуждает его бродить по ночам?
В этих размышлениях я незаметно дошел до гостиницы, где занимал крохотный номер на пару с товарищем. Можно было только удивляться, каким чудом туда сумели втиснуть две койки. Шел уже девятый час. Есть не хотелось. Я решил было подняться к себе и почитать, но передумал. Как раз в этот час в кофейне гремела радиола, а за стеной в соседней комнате истошным голосом вопила сирийская певица, — она распевалась перед выступлением. Я повернул назад и направился по грязному асфальту к Кечиорену. По обе стороны дороги жались друг к другу мелкие авторемонтные мастерские вперемежку с убогими деревянными кофейнями. Потом справа, на склонах холма, стали попадаться дома, а слева, в низине, показались огороды и сады с пожухлой листвой. В лицо мне дул сырой пронзительный ветер. Я поднял воротник. У меня вдруг появилось страстное желание побежать. Нестись, не останавливаясь, много часов и дней. Нечто подобное я испытывал лишь в опьянении. Я быстро зашагал вперед, не оглядываясь больше по сторонам. Усилившийся ветер толкал меня в грудь, — и я находил своеобразное удовольствие в борьбе с ним.
И вдруг, словно молния, у меня мелькнула мысль: зачем, собственно говоря, я сюда забрел? Да так просто, без всякой причины и цели. Деревья по обеим сторонам улицы стонали под напором ветра. Он стремительно гнал по небу рваные тучи, их клочья, казалось, цеплялись за гребни еле освещенных каменистых черных холмов впереди. Я шел, щуря глаза, и жадно вдыхал влажный воздух. А голову сверлил все тот же вопрос: почему я здесь?.. Накануне дул точно такой же ветер. Неудивительно, если и сейчас пойдет снег. «По этой же дороге, — вдруг подумал я, — проходил вчера другой человек, со шляпой в руке, в распахнутом пальто, протирая на ходу мокрые от тающего снега стекла очков. Ветер ерошил его редкие, коротко стриженные волосы, охлаждая разгоряченную голову. Что привело сюда больного, слабого и уже немолодого человека?» Я попытался представить себе, как Раиф-эфенди бродил здесь ночью. Теперь я понял, почему забрел в эти места. Мной руководило желание глубже проникнуть в его мысли и чувства. Должен, однако, признаться, что мне это не удалось. Ветер срывал с моей головы шляпу, громко роптали деревья. По небу проносились причудливых форм тучи — но все это не могло подсказать мне, какие мысли и чувства владели Раифом-эфенди. Побывать там, где был другой человек, — еще не значит проникнуть в его мысли. Предполагать иное мог только такой простофиля, как я.
Повернув назад, я вскоре очутился перед своей гостиницей. Не слышно уже было ни радиолы, ни песен сирийки. Мой товарищ, растянувшись на кровати, читал книгу.
— Ну что, нагулялся? — спросил он, покосившись в мою сторону.
Людям свойственно стремление лучше понять друг друга… Подобное желание было, очевидно, и у меня, когда я пытался постигнуть мысли и чувства другого. Но возможно ли это? Душа самого простого, самого убогого человечишки, пусть даже он непроходимый глупец, способна вызвать изумление своей противоречивостью. Но мы почему-то не хотим этого понять и с необыкновенной легкостью судим о людях. Почему мы не решаемся сразу определить сорт сыра, который нам дают на пробу, но, не задумываясь, выносим приговор первому встречному?
В ту ночь сон долго не приходил ко мне. Мысли мои все время возвращались к Раифу-эфенди, я представлял себе, как он мечется больной, в жару, под белым одеялом, в душной комнате, где рядом с ним спят его дочери и смертельно уставшая за день Михрие-ханым. Глаза у него закрыты, но мысли витают где-то далеко-далеко, — никому не узнать, где именно.
На этот раз болезнь Раифа-эфенди затянулась дольше обычного. Судя по всему, это была не просто простуда. Старичок-доктор, которого вызвал Нуреддин-бей, прописал больному горчичники и лекарство от кашля. С каждым моим посещением, — а я заходил регулярно через два-три дня, — Раиф-эфенди выглядел все хуже и хуже. Сам он, похоже было, не очень-то волновался и не придавал своей болезни особого значения. Возможно, он просто не хотел тревожить своих домочадцев. Однако Михрие-ханым и Неджла были так обеспокоены, что их состояние невольно передалось и мне. У Михрие-ханым все валилось из рук. Она с испуганным лицом то и дело заглядывала в спальню, потом, вспомнив, что забыла какую-то вещь, уходила; ставя горчичники, она роняла на пол то полотенце, то тарелку. Взывая взглядом о сочувствии, как потерянная, бродила по дому в шлепанцах на босу ногу. Неджла тоже была в расстроенных чувствах, хотя, может быть, и не в такой степени, как мать. В лицей она перестала ходить. Заботливо ухаживала за отцом. Когда по вечерам я приходил навестить больного, она встречала меня с раскрасневшимся лицом, — и по ее опухшим векам я догадывался, что она плакала. Все это, очевидно, еще сильнее угнетало Раифа-эфенди, и, оставаясь со мной наедине, он давал волю своим чувствам.
— Ну и что они все ходят с таким кислым видом? Хоронить меня собрались, что ли? — взорвался он однажды. — Я пока не собираюсь умирать. А умру — тоже невелика потеря. Им-то чего убиваться? Кто я для них?..
И, помолчав, добавил с еще более горькой и злой усмешкой:
— Ведь я для них пустое место… Сколько лет живем вместе, и никто еще ни разу не поинтересовался, что у меня на душе. А теперь делают вид, будто им меня жаль.
— Полноте, Раиф-эфенди, что вы говорите? Может быть, они и в самом деле слишком волнуются, но их нельзя за это осуждать — жена и дочь…
— Жена и дочь. И всего-то…
Он отвернулся. Я не знал, как понять его слова, но воздержался от расспросов.
Чтобы успокоить домочадцев, Нуреддин-бей вызвал терапевта. Тщательно осмотрев больного, тот нашел у него воспаление легких. Увидев в глазах родственников испуг, он попытался их утешить:
— Дело не так уж плохо! Организм у него, слава богу, крепкий, да и сердце здоровое. Так что, иншалла![62] Выдержит. Только, конечно, нужен хороший уход. Лучше всего положить его в больницу.
При слове «больница» у Михрие-ханым подкосились ноги. Она рухнула на стул и разрыдалась. А Нуреддин-бей недовольно поморщился:
— Какая надобность? Дома уход лучше, чем в больнице!
Доктор пожал плечами и откланялся.
Сам Раиф-эфенди был не прочь лечь в больницу.
— Хоть отдохнул бы там, — признался он как-то мне.
Ему явно хотелось побыть одному, но, поскольку все решительно восстали против больницы, он больше не заикался об этом.
— Все равно они и там не оставили бы меня в покое, — сказал он мне потом с грустной улыбкой.
Как-то под вечер в пятницу — я хорошо помню этот день — мы остались одни. Я сидел на стуле возле кровати и молча наблюдал за Раифом-эфенди, прислушиваясь к его тяжелому дыханию и мерному звонкому тиканью карманных часов, которые лежали на комоде между пузырьками с лекарствами.
— Сегодня мне получше, — пробормотал Раиф-эфенди, открыв глубоко ввалившиеся глаза.
— Не вечно же так будет продолжаться, — сказал я, имея в виду его болезнь.
— А как долго еще так может продолжаться? — отозвался Раиф-эфенди.
Я с ужасом понял истинный смысл его слов. Усталость, звучавшая у него в голосе, не оставляла никаких сомнений.
— Ну, зачем вы так, Раиф-бей?
— Вот именно — зачем? Зачем все это? Не хватит ли? — настойчиво развивал он свою мысль, глядя мне прямо в глаза.
Тут появилась Михрие-ханым.
— Сегодня ему полегче! — радостно объявила она мне. — Кажется, дело пошло на поправку. Иншалла, все обойдется и на этот раз!
Потом, обернувшись к мужу, добавила:
— В воскресенье у нас стирка… Ты попросил бы бей-эфенди захватить с работы твое полотенце!
Раиф-эфенди кивнул головой. Его жена, порывшись в шкафу и найдя наконец нужную вещь, снова удалилась. Стоило ей заметить небольшое улучшение в здоровье мужа, как все ее беспокойства, тревоги и волнения мигом улеглись. Теперь она опять, как и прежде, могла с головой погрузиться в привычные для нее домашние дела — стирку, уборку, стряц-ню. Как свойственно всем простым людям, она быстро переходила от печали к радости, от волнения к спокойствию. И так же быстро, с чисто женской переменчивостью, забывала обо всех неприятностях. В глазах Раифа-эфенди промелькнула едва уловимая грустная улыбка, указав головой на пиджак, висевший на спинке кровати, он застенчиво попросил:
— Там в правом кармане должен быть ключ, возьми его. Откроешь верхний ящик моего стола. И, если тебя не затруднит, принеси уж ей это полотенце.
— Завтра же вечером принесу.
Раиф-эфенди поднял глаза к потолку, помолчал, потом вдруг, обернувшись ко мне, скороговоркой произнес:
— Принеси все, что там лежит! Все, что есть, захвати. Жена, наверное, уже почуяла, что мне там больше не бывать. Мне теперь дорога в другое место…
И он, обессиленный, откинулся на подушку.
На следующий день, прежде чем уйти с работы, я осмотрел стол Раифа-эфенди. С правой стороны стола было три ящика. Сначала я открыл самый нижний — пуст. Во втором ящике лежали всякие бумаги и черновики переводов. Когда я стал открывать третий ящик, меня невольно охватило волнение: ведь я сидел на стуле Раифа-эфенди и, открывая ящик, повторял все движения, которые он проделывал по многу раз на дню. Верхний ящик тоже был почти пуст. Только в дальнем углу лежали грязное полотенце, кусок мыла в газетной бумаге, судок, вилка и зазубренный перочинный ножик марки «Зингер». Я быстро завернул все эти вещи в бумагу. Задвинув ящик, я приподнялся, но потом, решив еще раз проверить, не осталось ли там чего-либо, опять выдвинул ящик и пошарил в нем рукой. В самой глубине, у задней стенки, я нащупал какую-то тетрадь. Захватив ее, я выскочил на улицу. «А ведь Раиф-эфенди прав, — вдруг мелькнула у меня мысль. — Он никогда уже сюда не возвратится, никогда не сядет за свой стол, не выдвинет заветный ящик, куда заглядывал по нескольку раз в день».
В доме Раифа-эфенди опять царил страшный переполох. Дверь открыла мне Неджла.
— Ни о чем не спрашивайте, — сразу же предупредила она меня.
За эти дни я стал как бы членом их семьи, и все домочадцы считали меня своим.
— Отцу снова стало плохо! — зашептала она. — Сегодня уже два приступа было. Мы ужасно все перепугались. Дядя привел доктора, он теперь там, у отца. Уколы делает…
Выпалив все это одним духом, девушка умчалась в спальню. Я решил пока подождать. Присел на краешек стула в гостиной и положил на колени сверток. Несколько раз появлялась и опять уходила Михрие-ха-ным, но я не решался вручить ей эти злосчастные вещи.
Совать ей грязное полотенце и старую вилку в тот момент, когда жизнь ее мужа в опасности, было в высшей степени неуместно. Я поднялся и начал ходить вокруг большого стола. Увидев свое отражение в зеркале буфета, я сам себя не узнал: лицо мое было бледно как полотно. Сердце учащенно билось. Страшно видеть, как человек — кем бы он тебе ни приходился — балансирует на шатком мостике между жизнью и смертью. Я понимал, что не должен печалиться больше, чем его родные — жена, дочери и другие родственники.
Через полуоткрытую дверь я заглянул в соседнюю комнату. Там я увидел Джихада и Ведада. Они сидели рядышком на диване, пыхтя сигаретами. По скучающему виду обоих было ясно, что лишь тяжкое сознание долга удерживает их сейчас дома. Напротив них, в кресле, сидела, подпирая подбородок рукой, Нуртен. Трудно было понять, то ли она плачет, то ли дремлет. Чуть поодаль, на кушетке, примостилась с детьми на руках Ферхунде. Она пыталась как-то их утихомирить, однако чувствовалось, что она совсем еще новичок в деле воспитания.
Наконец из спальни вышел доктор, за ним Нуред-дин-бей. Врач старался сохранять спокойствие, но вид у него был подавленный.
— Не отходите от него и в случае чего немедленно повторите инъекции, — наставлял он на ходу Нуреддин-бея.
Тот удивленно вздернул брови:
— Вы считаете, что положение опасное?
— Пока еще трудно сказать, — промолвил доктор с той уклончивостью, с какой обычно отвечают все медики в подобных случаях.
Чтобы избежать дальнейших расспросов, доктор поспешил надеть пальто, напялил шляпу, с кислой миной сунул в карман приготовленные заранее Нуред-дин-беем три серебряные лиры и торопливо удалился.
Я тихонько подошел к двери спальни и заглянул внутрь. Михрие-ханым и Неджла с напряженными лицами смотрели на Раифа-эфенди. Глаза у него были закрыты. Неджла, заметив меня, кивнула головой, приглашая войти. Им, вероятно, хотелось знать, какое впечатление на меня произведет вид больного. Я собрал все силы, чтобы не выдать волнения.
Слегка наклонив голову, дескать, все хорошо, можете не беспокоиться, я попытался даже изобразить нечто вроде улыбки.
— Ничего страшного, — прошептал я Михрие-ханым и Неджле. — Иншалла, и на этот раз все обойдется благополучно.
Раиф-эфенди, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотрел на меня невидящим взглядом. Потом, с трудом повернув голову, пробормотал что-то невнятное, сморщил лицо и сделал какой-то знак.
— Тебе что-нибудь надо, папочка? — спросила Неджла.
— Оставьте меня. На несколько минут, — произнес он слабым голосом.
Михрие-ханым показала нам всем на дверь. Однако больной, выпростав руку из-под одеяла, удержал меня.
— Ты останься!
Жена и дочь удивленно переглянулись.
— Только не раскрывайся, папочка, — умоляюще попросила Неджла.
Раиф-зфенди кивнул.
После того как дочь и жена вышли, Раиф-эфенди указал на сверток, о котором, признаться, я совсем забыл, и тихо спросил:
— Ты все принес?
Я недоуменно посмотрел на него. Неужели он оставил меня только для того, чтобы задать этот вопрос? Больной смотрел на меня, — в глазах его поблескивало нетерпение.
Только тогда я вспомнил о тетради в черном переплете. А ведь я даже не удосужился заглянуть в нее. Я и не представлял себе, что эта тетрадь так важна для Раифа-эфенди.
Я быстро развернул пакет, полотенце и все остальное положил на стул у дверей и, протянув больному тетрадь, спросил:
— Вы о ней спрашивали?
Он утвердительно кивнул головой.
Не в силах бороться с нарастающим л'юбопытством, я медленно перевернул несколько страниц, исписанных неровным, торопливым, довольно крупным почерком. Заглавия никакого не было, только в правом углу первой страницы стояла дата: «20 июня 1933». Я успел прочитать начало:
«Вчера со мной произошла странная история, которая заставила меня заново пережить события десятилетней давности…»
Раиф-эфенди судорожно схватил меня за руку:
— Не читай дальше…
И, показав на дальний угол комнаты, пробормотал:
— Брось ее туда!
Проследив за его взглядом, я увидел печку. За прозрачной слюдой трепетали и плясали красные язычки пламени.
— Куда? В печь? — недоверчиво переспросил я.
— Да…
Мое любопытство обострилось до крайности. Неужели я должен собственными руками уничтожить тетрадь?
— Разве вам ее не жаль, Раиф-эфенди? Ни с того ни с сего сжечь тетрадь, которой вы, вероятно, как ближайшему другу, поверяли свои сокровенные мысли?
— Она никому не нужна. Решительно никому.
Мне было ясно, что я должен сделать все возможное, чтобы заставить его отказаться от задуманного. Здесь, в этой тетради, он, по всей видимости, выразил так тщательно скрываемые ото всех порывы своей души и теперь решил унести с собой свою тайну. Этот человек ничего не хочет оставить другим людям, даже свое одиночество — и то намерен забрать с собой на тот свет. Мне было больно и обидно за него.
— Я вас понимаю, Раиф-эфенди. Очень хорошо понимаю. У вас есть все основания не доверять людям. Желание сжечь эту тетрадь вполне естественно. Но не могли бы вы отсрочить, ну хоть на один день, исполнение вашего приговора?
Он удивленно посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Зачем?»
Решив не отступать и попробовать последнее средство, я пододвинулся к нему еще ближе и вложил в свой взгляд всю любовь к нему, все участие.
— Неужели вы не можете оставить мне эту тетрадь, хотя бы на одну ночь, всего лишь на одну ночь? Ведь мы с вами давно уже дружим, и за все это время вы мне ничего о себе не рассказали. Не находите ли вы мою просьбу вполне обоснованной? Почему вы таитесь от меня? Поверьте, вы для меня самый дорогой человек на свете. Почему же вы ставите меня на одну доску со всякими ничтожествами?..
На глаза у меня навернулись слезы. Что-то дрогнуло в груди. Мне хотелось излить всю накопившуюся в душе обиду на этого человека, который, вместо того чтобы искать сближения со мной, месяцами сторонился и чуждался меня.
— Может быть, вы и правы, отказывая людям в доверии, — продолжал я, переводя дыхание. — Но нельзя же всех под одну гребенку! Есть ведь исключения. Не забывайте, что и вы принадлежите к роду человеческому. То, что вы хотите совершить, — поступок эгоистический, к тому же и бессмысленный.
Я замолчал, испугавшись, что хватил через край. Больной не проронил ни слова. Тогда я сделал последнее усилие.
— Раиф-бей, войдите в мое положение. Вы уже в конце, а я еще только в начале жизненного пути. Я хочу лучше знать людей, и я хочу знать, чем они вас обидели.
Раиф-эфенди мотнул головой и что-то невнятно пробормотал. Я склонился над ним так низко, что ощутил на своем лице его горячее дыхание.
— Нет, нет! — твердил он. — Люди не сделали мне ничего дурного… Ничего… И я им… И я ничего…
Он умолк, уронив голову на грудь. Дыхание его стало еще более шумным и прерывистым. Наш разговор его явно утомил. Я сам чувствовал сильную душевную усталость и уже готов был выполнить его волю — бросить тетрадь в печку.
Но тут Раиф-эфенди снова приоткрыл глаза.
— Никто не виноват!.. Даже я…
Не в силах продолжать, больной тяжело закашлялся. Показав глазами на тетрадь, он еле внятно сказал:
— Прочти — сам все поймешь!
Я поспешно сунул тетрадь в карман и заверил его:
— Завтра же утром я ее принесу и на ваших глазах сожгу.
Больной с неожиданным безразличием пожал плечами. Делай, мол, что хочешь, — мне все равно.
По его жесту я понял, что он потерял интерес даже к этой драгоценной для него тетради, где, очевидно, была запечатлена самая важная часть его жизни. Прощаясь, я поцеловал ему руку. Он притянул меня к себе и поцеловал — сначала в лоб, а затем в обе щеки. Из глаз у него катились слезы. Он и не пытался их скрывать. Только смотрел на меня, не моргая, долго и пристально. И я тоже не выдержал, заплакал. Так беззвучно, без всхлипов, плачут лишь в самом большом горе, в самой глубокой печали. Я предчувствовал, что мне нелегко будет с ним расстаться. Но я не мог представить, что это расставание будет таким тяжелым и горьким.
Раиф-эфенди выдохнул, едва шевеля губами:
— Никогда, сынок, мы так откровенно с тобой раньше не говорили… А жаль!
И он снова сомкнул глаза.
Торопливо, чтобы никто из собравшихся у дверей домочадцев не разглядел моего лица, я прошел через гостиную и выскочил на улицу. Холодный ветер быстро осушил мои щеки. Я шел, ничего не видя перед собой, и, как в бреду, бормотал: «А жаль… жаль… жаль!..» Когда я вернулся в гостиницу, мой товарищ уже спал. Я мигом разделся, залез в постель, зажег лампу в изголовье и принялся читать тетрадь Раифа-эфенди.
20 июня 1933
Вчера со мной произошла странная история, которая заставила меня заново пережить события десятилетней давности. Боюсь, что эти воспоминания, навсегда, казалось бы, стертые в моей памяти, теперь никогда уже не оставят меня в покое. А все из-за предательской игры случая. Неожиданное происшествие воскресило в моей памяти прошлое и вывело меня из многолетнего сна, из того состояния спячки и полной апатии, к которому я постепенно привыкал все эти годы. Не хочу сказать, что мне угрожает опасность сойти с ума или покончить с собой. Человек очень быстро смиряется с тем, что поначалу кажется невыносимым. И я, наверное, свыкнусь с такой жизнью. Это будет не жизнь, а мучительная пытка! Но я все выдержу. Как выдерживал до сих пор…
И только с одним мне трудно будет смириться — с полным одиночеством. Скрывать в себе все тайны выше моих сил. Мне так хочется излить кому-нибудь душу. Но кому? Во всем этом огромном мире нет, кажется, человека более одинокого, чем я. За последние десять лет я ни с кем не делился своими переживаниями. Всегда почему-то всех чуждался, и, естественно, все сторонились меня. Но разве я могу изменить свой характер? Поступать по-другому? Нет, изменить уже ничего невозможно. Да и ни к чему это! Так есть, и так, очевидно, должно быть. Если бы я мог кому-либо довериться! Но у меня уже нет сил искать такого человека. Вот почему я завел эту тетрадь. Будь у меня хоть какая-нибудь другая надежда, ни за что не взялся бы за перо. Ведь больше всего на свете ненавижу всякую писанину… Ах, если бы не вчерашняя встреча! Я мог бы жить по-прежнему, тихо и мирно…
Я встретил их обеих вчера на улице. Одну из них я увидел впервые, да и другую, можно сказать, почти не знал, так далеки мы были друг от друга. Мне и в голову никогда не пришло бы, что ужасные последствия этой встречи перевернут всю мою жизнь!..
Но раз уж я сел писать, попытаюсь рассказать все спокойно и по порядку. Для этого надо вернуться на десять — двенадцать лет назад, а может быть, и на пятнадцать. Я хочу написать обо всем откровенно, ничего не тая. Если мне и не удастся навсегда потопить преследующие меня кошмары в бессмысленных подробностях, то я испытаю хоть какое-то облегчение. Возможно, облеченные в слова воспоминания окажутся не такими горькими, как сама действительность. Многое предстанет передо мной в ином свете, покажется более простым и не таким важным, — и я устыжусь своих чувств.
Родом я из Хаврана. Там закончил начальную школу, а учебу продолжал в Эдремите — этот городок совсем от нас рядом. Незадолго до конца мировой войны — мне было тогда девятнадцать — меня взяли в армию. Но пока я находился в учебном центре, заключили мир. Я вернулся в свой уезд и снова поступил в среднюю школу. Однако закончить ее не удалось. Откровенно говоря, у меня никогда не было особой охоты учиться. Около года я все же прозанимался в школе, но происходившие тогда бурные события совсем расхолодили меня. После подписания договора порядок в стране так и не установился. Все трещало по швам — не было ни прочного правительства, ни веры, ни цели. В одних районах хозяйничали иностранные оккупанты, в других разгуливали отряды повстанцев, а то и просто банды грабителей. Одни нападали на врагов, другие занимались грабежом крестьян. Бывало, кого-нибудь провозгласят героем, а через неделю, смотришь, он уже болтается на виселице посреди центральной площади Эдремита. В такое время трудно, конечно, заставить себя сидеть в четырех стенах, зубрить историю Османской империи или читать нравоучительные побасенки. Однако мой отец, считавшийся одним из самых состоятельных в наших местах людей, во что бы то ни стало хотел вывести меня в люди. Глядя на моих сверстников, которые, опоясавшись патронташами и нацепив маузеры, вступали в повстанческие отряды или банды, отец не на шутку испугался, как бы я не последовал их примеру. Его страх за меня еще больше возрос, когда до нас стали доходить вести о гибели то одного, то другого моего товарища. Кто пал от пули врага, а кто был убит бандитами. Его опасения были небезосновательными. Мне не хотелось сидеть дома сложа руки, и я начал потихоньку собираться в путь. В это время, однако, оккупационные войска дошли до нашего уезда, и мой геройский пыл быстро угас.
Несколько месяцев я бродил как неприкаянный.
Почти все мои друзья разъехались. Отец решил послать меня в Стамбул. «Подбери, — сказал он мне, — подходящую школу и учись!» Я никогда не отличался ни способностями, ни предприимчивостью, и такой совет лишний раз доказывал, как плохо он меня знал. Но и у меня было свое тайное увлечение. На уроках рисования я всегда удостаивался похвал учителей. Рисовал я и в самом деле неплохо. И даже мечтал поступить в школу изящных искусств в Стамбуле. Сладостные мечты! Им предавался я с самого раннего детства. По природе своей я был тихим и страшно застенчивым. Это часто ставило меня в неловкое, а то и глупое положение. Для меня не было большей муки, чем пытаться исправить чье-то мнение о себе, не хватало даже смелости вымолвить хотя бы слово в свою защиту. Когда меня наказывали за проделки школьных товарищей, я только горько плакал дома, забившись в дальний угол. «Тебе бы не парнем, а девчонкой родиться!» — стыдили меня мать и отец. Больше всего я любил уединяться в нашем саду или на берегу реки, где мог бы предаваться мечтам. Эти мечты, в полную противоположность моим поступкам, отличались смелостью и размахом. Как герои прочитанных мною бесчисленных романов, я предводительствовал отрядом преданных мне всей душой людей; с маской на лице и двумя револьверами на поясе увозил в горы красавицу Фахрие, девушку из соседнего квартала, которая будила во мне неясные сладостные чувства. И вот мы с ней в пещере. Она дрожит от страха, но, увидев перед собой верных моих сподвижников и неисчислимые богатства, отныне принадлежащие и ей, успокаивается. В душе ее — удивление и восторг. Открыв лицо, она со слезами радости на глазах бросается мне на шею. То я воображал себя великим путешественником, странствовал по Африке, сталкивался с людоедами, — и со мной происходили невероятные приключения; то я был знаменитым художником, разъезжал по всей Европе. Моя фантазия питалась книгами Мишеля Зевако[63], Жюля Верна, Александра Дюма, Ахмеда Митхата-эфенди[64], Веджихи-бея[65] и многих других.
Отец был недоволен этим моим увлечением. Иногда он бесцеремонно отбирал у меня книги или же просто оставлял на ночь без света. Но ничто не могло остудить мой пыл. Я смастерил себе самодельную коптилку и продолжал зачитываться «Парижскими тайнами»[66] и «Отверженными». Видя, что со мной ничего не поделаешь, отец в конце концов оставил меня в покое. Читал я все, что попадется под руку, и каждая прочитанная книга, будь то приключения месье Лекока или жизнеописания Мурад-бея[67], производила на меня неизгладимое впечатление.
Прочитав о том, как древнеримский юноша Муций Сцевола[68] на угрозу врагов быть преданным пыткам сам положил руку в огонь, но сообщников не выдал, я тоже решил подвергнуть свое мужество испытанию и до волдырей обжег пальцы. Этот герой древности, который мог с невозмутимой улыбкой перенести любую боль, на всю жизнь остался для меня образцом самообладания. Я пробовал и сам пописывать, даже сочинял стишки, но очень скоро отказался от подобных попыток. Причиной тому был все тот же непреодолимый глупый страх выдать свои чувства. Но рисованием я продолжал заниматься. Мне казалось, что тут не обязательно выворачивать душу наизнанку. Нужно только запечатлевать действительность, какой она есть, — а роль художника сводится к своеобразному посредничеству. Убедившись в ошибочности своих представлений, я забросил и рисование. Все из-за той же проклятой робости…
В Стамбуле, в школе изящных искусств, я сам, без чьей-либо подсказки, понял, что графика — тоже один из видов самовыражения и требует полной самоотдачи. Осознав это, я перестал посещать школу. К тому же учителя не обнаруживали у меня особых талантов. Это и понятно. Из всех рисунков, которые я делал дома или в мастерской, я показывал только самые невыразительные. Рисунки же, хоть в какой-то мере выражавшие мой характер или дававшие представление о моем внутреннем мире, я тщательно скрывал от посторонних. Если все же такие рисунки случайно попадались кому-либо на глаза, я заливался румянцем, словно застигнутая в неподобающем виде девица, и убегал.
Оставив школу, я долго шатался по Стамбулу, не зная, чем заняться. То были трудные годы перемирия. Суматошливость и цинизм столичной жизни нестерпимо угнетали меня. Я решил вернуться в Хавран и написал отцу, чтобы он выслал мне денег на обратный путь. Дней через десять я получил от него длинное послание. Отец, полный решимости сделать из меня делового человека, прибегнул к последнему средству.
Он прослышал, что в Германии из-за свирепствовавшей там инфляции жизнь стала дешевле, чем даже в Стамбуле, и решил отправить меня туда для изучения мыловаренного дела, в особенности технологии изготовления душистых мыл. На оплату расходов он выслал мне необходимую сумму. Радости моей не было предела. Не то чтобы я горел желанием изучать мыловаренное дело. Я был счастлив, что наконец-то увижу своими глазами Европу, которая с самого детства в тысячах образов рисовалась моему воображению.
«Постарайся, — наставлял отец, — года за два как следует овладеть этим делом. После твоего возвращения мы переоборудуем и расширим фабрику, ты станешь ею управлять, поднатореешь в торговле и, с божьей помощью, разбогатеешь и заживешь припеваючи…»
Но я не желал прислушиваться к его наставлениям. Помыслы у меня были иные: я радовался, что смогу изучить немецкий язык и читать на нем книги, получу возможность общаться с людьми, с которыми был знаком только по романам, и вообще «открыть» для себя Европу… может быть, моя замкнутость, отчужденность как раз и порождены тем, что я не встречал в жизни людей, походивших на моих любимых книжных героев?
Сборы заняли у меня не больше недели. Поезд в Берлин шел через Болгарию. Немецкого языка я, разумеется, не знал. Успел только заучить по дороге несколько фраз из разговорника. С помощью этих фраз я довольно быстро разыскал в Берлине пансионат, адрес которого мне дали знакомые еще в Стамбуле.
* * *
Первые недели пребывания в Берлине я усердно занимался языком и с удивлением присматривался ко всему, что видел вокруг. Впрочем, очень скоро я перестал изумляться. В конце концов все города похожи один на другой. Улицы в Берлине немного шире и гораздо чище, чем в Стамбуле, светловолосых людей здесь больше. Но нет ничего такого, что могло бы по-настоящему захватить дух. Европа представлялась моему воображению некой сказочной страной. Я и сам плохо понимал, чем уступает реальный город тому, который рисовался в моем воображении. Я до сих пор не могу уяснить себе, почему в реальной жизни мы не встречаем чудес, о которых грезим в детстве.
Без знания языка нельзя было приниматься ни за какое дело, и я начал брать уроки у отставного офицера, который во время мировой войны был в Турции и умел немного говорить по-турецки. Кроме того, хозяйка пансионата любила поболтать со мной в свободную минуту, что тоже было неплохим подспорьем для моей языковой практики. И другие обитатели пансионата не прочь были познакомиться поближе с турком и все время приставали ко мне с глупыми расспросами. За ужином собиралась разношерстная публика. У меня завязались дружеские отношения с вдовой голландца фрау Ван Тидеманн, герром Камера, португальским купцом, занимавшимся поставкой апельсинов с Канарских островов, и престарелым герром Доппке. Герр Доппке занимался торговлей в Камеруне, а после войны, оставив там все, возвратился на родину. Тех денег, которые он успел нажить, вполне ему хватало. Днем он посещал различные митинги и собрания — их тогда в Берлине проводилось великое множество, а за ужином делился с нами своими впечатлениями. Часто он приводил с собой безработных отставных немецких офицеров, и часами спорили они о политике. Насколько я мог понять, они считали, что для спасения Германии требуется поставить у руля государства человека железной воли, вроде Бисмарка, и, не теряя времени, готовиться ко второй мировой войне, дабы взять реванш за вопиющую несправедливость, допущенную по отношению к их стране.
Иногда кто-то из жильцов уезжал, на освободившееся место тут же водворялся новый постоялец. Со временем я привык к этим переменам, точно так же как к светящемуся красному абажуру в полутемной столовой, к прочно устоявшемуся запаху капусты, которой потчевали нас ежедневно, и к политическим спорам моих сотрапезников. Как надоели мне эти бесконечные дискуссии! Каждый из спорщиков предлагал свой рецепт спасения Германии. И каждый при этом, разумеется, пекся вовсе не о благе Германии, а о своих личных интересах. Пожилая женщина, почти разоренная инфляцией, костила почем зря военных, офицеры честили бастующих рабочих и солдат, отказавшихся продолжать войну, торговец колониальными товарами поносил императора, виновника этой войны. Даже горничная, убиравшая по утрам мою комнату, пыталась заводить со мной разговор о политике и в каждую свободную минуту жадно набрасывалась на газету. У нее тоже были свои политические убеждения и взгляды. Она с жаром отстаивала их, яростно потрясая кулаками.
Честно говоря, я почти забыл, зачем приехал в Германию. О необходимости изучить мыловаренное дело я вспоминал, лишь получая очередное письмо от отца. Сообщая ему, что я занимаюсь языком и в ближайшее время намерен приступить к детальному изучению мыловарения, я пытался успокоить его, а заодно и самого себя. Дни шли, ничем не отличаясь один от другого. Я облазил весь Берлин, побывал несколько раз в зоопарке, обошел все музеи и выставки. За несколько месяцев этот огромный город успел разочаровать меня. «Вот тебе и Европа! — ворчал я. — И что тут особенного?» Берлин начинал казаться мне наискучнейшим местом во всем мире.
Как правило, после обеда я слонялся по людным центральным улицам, вокруг себя я видел много женщин, некоторые шли с подчеркнуто серьезным видом, другие, наоборот, повиснув на руке своего кавалера, улыбались и бросали по сторонам томные взгляды. Многие из мужчин в штатском сохраняли военную выправку.
Чтобы не выглядеть полным обманщиком в глазах отца, я с помощью своих товарищей-турок разыскал одну фирму, производившую мыло высоких сортов. Немцы, служащие этой фирмы, которая принадлежала какому-то шведскому синдикату, встретили меня дружелюбно, в них еще, по-видимому, был жив дух боевого товарищества, связывавшего их с моими земляками. Однако в тайны производства они меня не захотели посвящать. Ничего нового для себя я от них не узнал. Может быть, они не хотели выдавать свои секреты, а может быть, почувствовали во мне недостаток интереса к делу и решили, что заниматься со мной — только зря время тратить. Я почти не посещал мыловаренную фабрику, а там никто мной, естественно, не интересовался. Письма отцу я писал все реже и реже и жил, не задумываясь даже над тем, зачем приехал в Берлин.
Три раза в неделю по вечерам я брал уроки у отставного офицера, а днем шатался по музеям и выставочным залам. Возвращался в пансион я поздно и уже за сто метров от него чувствовал раздражающий запах капусты. Через несколько месяцев я начал потихоньку избавляться от тоски и скуки. Старался больше читать и получал от этого все возрастающее удовольствие. Я заваливался на постель, открывал книгу, клал рядом истрепанный толстый словарь — и часами предавался своему любимому занятию. Нередко у меня не хватало терпения рыться в словаре, и я лишь по интуиции ухватывал смысл предложения. Перед моим умственным взором открывался совершенно новый мир. В отличие от тех переводных и подражательных книжонок, которыми я зачитывался в детстве и в пору ранней юности, в этих книгах речь шла не о каких-то необыкновенных героях и фантастических приключениях, а о самых будничных событиях, об окружающих меня людях, в которых я находил частицу самого себя. Читая такие книги, я стал замечать вещи, которых до сих пор не понимал и не видел, и все глубже проникал в их истинный смысл. Наибольшее впечатление на меня производили русские писатели. Повести Тургенева я проглатывал залпом. Несколько дней мною всецело владело очарование одной из этих повестей. Ее героиня Клара Милич влюбляется в простодушного студента, но тщательно скрывает от всех свою страсть. Так она становится жертвой безумного увлечения глуповатым человеком, и ее терзают муки стыда. Эта девушка была мне очень близка по духу. Чтобы не выдать своих переживаний, она готова задушить ревностью и недоверчивостью самые лучшие, самые прекрасные, самые глубокие свои чувства. Не таков ли и я?
Полотна старых мастеров, которыми я любовался в музеях, сделали мою жизнь содержательнее и интереснее. Я часами созерцал шедевры в Национальной галерее, а потом по нескольку дней ходил под впечатлением какого-нибудь портрета или пейзажа.
Так прошел почти год моего пребывания в Германии. Как-то, в один дождливый, сумрачный октябрьский день — я запомнил его на всю жизнь, — перелистывая газету, я наткнулся на критическую статью о выставке молодых художников. Честно говоря, я мало что смыслил в модернистском искусстве. Претенциозность и вычурность их картин, стремление выдвинуть свое «я» на первый план претили моей натуре. Я не стал даже читать эту статью. Но через несколько часов, во время своей обычной прогулки по. городу, я случайно оказался около того самого здания, где была выставка. Никаких срочных дел у меня не было. Я решил зайти и долго бродил по выставке, рассеянно скользя глазами по развешанным на стенах многочисленным картинам.
Многие полотна — их было большинство — вызывали невольную улыбку: остроугольные колени и плечи, непропорционально большие головы и груди; пейзажи в неестественно ярких тонах, словно составленные из цветной бумаги; хрустальные вазы, похожие на обломки кирпича; безжизненные, будто вытащенные из книг, где они пролежали несколько лет, цветы и, наконец, ужасные портреты каких-то дегенератов или преступников… Посетителей это веселило. Между тем таких художников, которые ценой малых усилий пытались добиться большого успеха, следовало бы осуждать. Но как ругать тех, кто и не претендует на понимание, даже доволен, что над ним откровенно потешаются? Такие люди не вызывают ничего, кроме жалости.
У выхода из большого зала я вдруг застыл. Мне трудно сейчас, по прошествии стольких лет, передать овладевшие мною в тот миг чувства. Я только помню, что долго как вкопанный стоял перед портретом женщины в меховом манто. Меня толкали слева и справа, но я не в силах был сдвинуться с места… Чем поразил меня портрет? Объяснить этого я не могу. Могу сказать только, что до той поры не встречал подобной женщины. В ней было что-то необычное, гордое и даже немного дикое. И хотя с первого, мгновения я знал, что никогда и нигде не видел сколько-нибудь похожего лица, мне упорно чудилось в нем что-то знакомое. Бледные щеки, черные брови и черные глаза, темно-каштановые волосы. Неповторимые черты, выражающие и чистоту, и силу воли, и безграничную тоску. Эта женщина была мне уже знакома. Это о ней читал я в книгах еще семилетним ребенком. Это ее образ я видел в мечтах с пяти лет. В ней было что-то и от Нихаль из романа Халида Зия[69], и от Мехджуре Веджихи-бея, и от возлюбленной рыцаря Буридана, и от Клеопатры — героинь прочитанных мною исторических книг, — и даже от Амине Хатун, матери Мухаммеда, — ее образ сложился в моем представлении еще в детстве, когда я слушал житие пророка. Она как бы вобрала в себя сразу всех женщин моих мечтаний.
Слегка повернутое влево лицо и шея ее оттенялись ягуаровым мехом, подчеркивавшим их удивительную белизну. В черных глазах светилась глубокая мысль. Ее взгляд, казалось, с последней надеждой искал нечто такое, чего, она знала, нельзя найти. В нем таились и грусть, и скрытое удовлетворение. Был даже вызов. «Я не найду того, что ищу, — говорил ее взгляд. — Ну и пусть!» То же самое, еще более явственно, подчеркивали ее полные чувственные губы. Веки были чуть припухшие. Брови — не слишком густые, но и не редкие; не очень длинные волосы ниспадали на ягуаровый мех, острый подбородок слегка выдавался вперед. Тонкий, чуть удлиненный нос.
Дрожащими руками я перелистал каталог в надежде найти хоть какие-нибудь подробности об этой картине. На одной из последних страниц, в самом низу, рядом с номером картины, я прочел лишь три слова: «Мария Пудер. Автопортрет». И больше ничего. Никаких других работ этой художницы не было выставлено. Признаюсь, это даже обрадовало меня. Я боялся, что другие картины Марии Пудер могут оказаться слабее и даже умерят первоначальный восторг. Я проторчал на выставке до позднего вечера, лишь изредка я отходил от автопортрета и, обежав невидящим взглядом выставку, возвращался на прежнее место. И каждый раз находил в лице женщины в манто что-то новое. Жизнь как будто проявлялась в нем все ярче и ярче. По временам мне даже мерещилось, что потупленные глаза этой женщины тайно меня рассматривают, а ее губы слегка подрагивают.
Наконец в зале никого не осталось. Торчавший у дверей здоровенный сторож, очевидно, никак не мог дождаться моего ухода. Преодолев внутреннее сопротивление, я быстрым шагом направился к выходу. Накрапывал дождь. Вопреки обыкновению я не стал блуждать по улицам и кратчайшим путем возвратился в пансион. У меня было одно желание — побыстрее поужинать, закрыться у себя в комнате, остаться наедине. За столом я ни с кем не разговаривал. На вопрос хозяйки пансиона фрау Хеппнер, где я был, я тихо пробормотал:
— Нигде… Просто так бродил… Заглянул на выставку художников-модернистов…
За столом тотчас вспыхнул спор о модернистском искусстве. Воспользовавшись этим, я незаметно удалился в свою комнату. Когда я стал раздеваться, из кармана пиджака вывалилась газета. Сердце мое уча-. щенно забилось. Эту газету я купил утром, там статья о выставке. Я поспешно развернул газету, чуть не порвав ее, так мне не терпелось узнать хоть что-нибудь о поразившей меня картине и ее авторе. От природы я человек медлительный и флегматичный, поэтому сам удивился своему нетерпению. Я быстро пробежал глазами начало статьи. И только где-то в самой середине натолкнулся наконец на имя, которое узнал из каталога: «Мария Пудер».
В статье довольно пространно разбиралось творчество молодой художницы, которая впервые представила свою картину на выставку. В ней говорилось, что художница, тяготеющая к классической манере письма, обладает незаурядным даром самовыражения и заметно отличается от многих живописцев, грешащих «приукрашательством» или «намеренным подчеркиванием уродства». После детального разбора техники критик писал, что ее картина и по композиции, и по выражению лица изображенной на ней женщины, очевидно, чисто случайно имеет удивительное сходство с «Мадонной» Андреа дель Сарто[70]. Автор обзора, в шутливой форме пожелав успехов «Мадонне в меховом манто», переходил далее к разбору картин других художников.
На следующий день я первым делом отправился искать репродукцию «Мадонны». Я обнаружил ее в большом альбоме картин Сарто. По плохо отпечатанной репродукции не так-то легко судить об оригинале, но все же нельзя было не согласиться с главным выводом автора статьи. Мадонна Сарто сидела на возвышении, с младенцем на руках. Справа от нее стоял бородатый мужчина, слева — совсем еще юный отрок. Что-то в ее лице, осанке, взгляде заставляло вспомнить вчерашний автопортрет. Хозяин согласился продать мне эту репродукцию отдельно. Захватив ее, я поторопился домой. Впервые в жизни видел я подобное изображение мадонны. Обычно святая Мария на картинах выглядит слишком уж безгрешной; ее устремленный на младенца взгляд выражает чуть ли не самодовольство: «Вот видите, какой дар ниспослал мне господь!» Иногда же Мария походит на служанку, с растерянной улыбкой любующуюся младенцем, отца которого она и сама не может назвать. Мадонна же на полотне Сарто — зрелая женщина, которая научилась думать, познала жизнь и имеет право смотреть на нее с иронической усмешкой. И глядит она, раздумывая о чем-то своем, не на святых, почтительно стоящих по сторонам, не на Иисуса-младенца и даже не на небо, а в землю.
Я отложил репродукцию в сторону. Закрыв глаза, попытался оживить в памяти портрет на выставке. И только в этот момент наконец осознал, что женщина, нарисованная на картине, существует в действительности. Если художница изобразила самое себя, значит, эта необыкновенная женщина ходит среди нас, смотрит своими черными глазами в землю или на окружающий мир, разговаривает, улыбается пухлыми губами, словом, живет, как и все люди. Выходит, ее можно даже встретить где-нибудь… Эта мысль вызвала во мне испуг. И впрямь, разве не страшно повстречаться с такой женщиной человеку, столь не искушенному в любви, как я?
В свои двадцать четыре года я ни разу не испытывал настоящего любовного увлечения. Правда, еще в Хавране я вместе со старшими приятелями посещал кое-какие злачные места, но в памяти моей сохранились только попойки. Природная стеснительность помешала мне пойти туда снова. В жаркие летние дни, растянувшись под сливой, я мечтал о женщинах, которые рисовались мне недоступными существами, но мечты эти были бесконечно далеки от жизни. Долгие годы я был тайно влюблен в соседскую девушку Фахрие. В своем воображении я позволял себе с ней любое бесстыдство, но стоило мне завидеть ее на улице, как сердце мое начинало бешено колотиться, лицо вспыхивало огненным румянцем, — и я обращался в бегство. В праздничные вечера рамазана я, бывало, прятался у дверей ее дома, чтобы посмотреть, как она вместе со своей матерью и сестрами пойдет с фонарем в мечеть. Но едва распахивалась дверь и я видел облаченных в черные накидки женщин, как тотчас отворачивался к стене, боясь, что они меня узнают.
От любой женщины, которая нравилась мне хоть чуточку, я всегда стремился убежать. Мне было страшно, что какой-нибудь неосторожный жест или взгляд выдаст мою тайну. Необъяснимый гнетущий стыд делал меня несчастнейшим человеком на земле. Но я ничего не мог с собой поделать. Никогда в жизни я не решался посмотреть прямо в глаза какой-нибудь женщине, даже собственной матери. В последние годы, особенно во время учебы в Стамбуле, я тщился побороть в себе эту чрезмерную застенчивость, пытаясь держать себя как можно свободнее со знакомыми девушками. Но стоило мне заметить или заподозрить, что кто-то из них проявляет ко мне малейший интерес — вся моя непринужденность и напускная смелость сразу же исчезали. Не подумайте, однако, что я был ханжой. Оставаясь в одиночестве, я рисовал себе сцены, которые, может быть, смутили бы даже самых опытных волокит. И чудилось мне тогда, будто моих губ касаются пьянящие, обжигающие женские губы. И это ощущение было гораздо сильнее реального.
Увиденный на выставке портрет женщины в меховом манто потряс меня до глубины души. Невозможно было не только мечтать о ее любви, но даже подумать о том, что с ней можно встретиться и посидеть рядом, как с добрым другом. Зато меня снова и снова жгло непреодолимое желание отправиться на выставку и любоваться там ее портретом, в полной уверенности, что никто не сумеет проникнуть в мою тайну. Не в силах противиться своим желаниям, я в конце концов набрасывал пальто и спешил на выставку.
Обычно это бывало в послеобеденное время. Я медленно прохаживался вдоль стен, делая вид, будто разглядываю картины, ноги же сами несли меня к заветной цели — «Мадонне в меховом манто». Оказавшись перед ней, я останавливался и не сводил с нее глаз вплоть до самого закрытия. Конечно, на меня обратили внимание служители выставки и постоянно бывавшие там художники. Мое появление всякий раз вызывало у них улыбку. В последние дни я перестал ломать комедию и даже не подходил к другим экспонатам, — сразу же усаживался напротив своей мадонны и смотрел на нее, отводя взгляд лишь на несколько минут для отдыха.
Мое поведение, разумеется, возбуждало все большее любопытство. Однажды ко мне подошла молодая женщина, — вероятно, художница, — я уже несколько раз видел ее в зале, где она оживленно беседовала с художниками, которые выделялись среди прочих посетителей своими длинными волосами, черными костюмами и огромными галстуками.
— Вам нравится эта картина? — спросила она. — Вы каждый день ее рассматриваете.
Я быстро опустил глаза. Развязный и слегка насмешливый тон молодой женщины сразу же восстановил меня против нее. Короткое платье открывало обтянутые чулками длинные ноги, которым нельзя было отказать в стройности. Удлиненные носы ее туфель вызывающе поблескивали, бедра слегка покачивались, и по всему ее телу, казалось, пробегала волна. Поняв, что она не уйдет, пока не дождется ответа, я с трудом выдавил из себя:
— Картина прекрасная…
Затем, сам не зная почему, я прибег ко лжи, чтобы хоть как-то объяснить свое поведение.
— Это женщина очень похожа на мою мать…
— Поэтому вы и простаиваете здесь часами?
— Да.
— Ваша мать умерла?
— Нет.
Она смотрела на меня, как бы требуя более вразумительного ответа. И я, не поднимая головы, добавил:
— Она живет очень далеко…
— Где же?
— В Турции.
— Вы турок?
— Да.
— Я сразу догадалась, что вы иностранец! — С легким смешком она села рядом со мной и закинула ногу на ногу. Платье ее задралось выше колен, и я, как всегда, залился предательским румянцем. Мое смущение, кажется, еще более ее развеселило.
— А у вас что, нет фото вашей матери? — спросила она.
Ее назойливость раздражала меня. Я был уверен, что единственная ее цель — посмеяться надо мной. К тому же я заметил устремленные на нас насмешливые взгляды других художников.
— Есть, конечно, — уклончиво ответил я. — Но это совсем другое дело!
— Ах, вот как — другое дело? — переспросила она, посерьезнев, и вдруг снова расхохоталась.
Заметив, что я хочу встать, молодая женщина упредила меня:
— Не извольте беспокоиться. Сейчас уйду, оставлю вас наедине с вашей мамой!
Она поднялась, но, едва отойдя на несколько шагов, вернулась и уже совсем не тем тоном, каким только что говорила, серьезно и, как мне показалось, даже с некоторой грустью спросила:
— Вам в самом деле хочется, чтобы у вас была такая мать?
— Очень!
— Вот как… — произнесла она и поспешила к выходу. Тут только я осмелился поднять глаза. Волосы ее колыхались в такт шагам, а руки, засунутые в карманы, были плотно прижаты к бокам.
Я сам не понимал, зачем сказал ей последнюю фразу, солгав так нелепо и глупо. Я подхватился и, стараясь ни на кого не смотреть, вылетел на улицу.
В душе у меня было очень странное ощущение. Как будто я только что сошел с поезда, покинув попутчика, с которым успел коротко сойтись в дороге. Больше нога моя не переступит порог этой выставки! Люди не хотят понять друг друга, и вот по их милости я лишился и этой своей радости.
Возвращаясь в пансион, я с ужасом думал о том, что мне опять придется вести бессмысленную жизнь, выслушивать за столом доморощенные планы спасения Германии, жалобы на дороговизну жизни и инфляцию либо, запершись в своей комнате, читать рассказы Тургенева и Теодора Шторма[71]. Только теперь я осознал, что за последние две недели моя жизнь начала приобретать некий смысл. В пустой и унылой мгле внезапно забрезжил слабый свет надежды, которой я боялся даже поверить, забрезжил — и с такой же неожиданностью погас. Только теперь я понял, что утратил. С детских лет я, сам того не сознавая, искал одного-единственного человека, — именно это и отдалило меня от всех других людей. Портрет мадонны внушил мне веру, что такой человек существует, более того, — что он совсем рядом. Утратить эту веру было для меня подобно смерти, разочарованию моему не было предела. Я повел еще более уединенный и замкнутый образ жизни. Стал даже подумывать, не написать ли отцу письмо и не вернуться ли на родину. Но что я отвечу, если он спросит: «Чему ты научился в Европе?» Нет, решил я, надо еще на несколько месяцев остаться, чтобы как следует изучить мыловаренное дело. Я снова пошел на фабрику и, несмотря на довольно прохладный прием, начал регулярно ее посещать. Моя записная книжка наполнилась формулами и рецептами, и я стал усердно изучать специальную литературу по мыловаренному делу.
Фрау Тидеманн проявляла ко мне все больший интерес. Якобы интересуясь моим чтением, она давала мне читать детские романы, которые брала для своего десятилетнего сына, учившегося в школе-интернате. Иногда после ужина она под каким-либо нелепым предлогом заходила ко мне в комнату и заводила со мной разговор. Чаще всего она пыталась выведать, были ли у меня романы с немецкими девушками, и, когда я говорил ей правду, смотрела на меня с недоверчивой улыбкой и грозила пальцем: «Так, мол, я тебе и поверила!» Как-то после обеда она предложила мне прогуляться, и на обратном пути ей удалось затащить меня в пивную. Мы засиделись там допоздна. Хотя я и позволял себе иногда выпить, но до такого состояния никогда еще не напивался. У меня ужасно кружилась голова, и, не владея собой, я склонился на грудь фрау Тидеманн. Очнувшись, я увидел, что сердобольная вдова вытирает мне лицо своим платком. Я тотчас же стал настаивать, чтобы мы вернулись домой. Вдова не дала мне заплатить, рассчиталась сама. Выйдя на улицу, я заметил, что она держится гораздо прямее меня. Вдова взяла меня под руку. Мы пошли неуверенным шагом, задевая прохожих. Было уже за полночь, и народу было не так много. Когда мы переходили улицу, фрау Тидеманн оступилась и, чтобы не упасть, уцепилась за мою шею — благо ростом она была выше меня. И хотя ей удалось сохранить равновесие, она не собиралась меня отпускать и еще крепче сжала в своих объятиях. То ли под действием винных паров, то ли еще отчего, но я вдруг отбросил свою застенчивость, осмелел. Я крепко стиснул ее, — и тридцатилетняя вдовушка жадно впилась в мои губы. Ее дыхание обожгло меня, и ее пылкая страсть передалась мне, распространяясь, как некий густой сладостный аромат. Прохожие с насмешливыми улыбками желали нам спокойной ночи. И тут вдруг при свете уличного фонаря я увидел шагах в десяти от нас молодую женщину. Я затрепетал от необъяснимого волнения. Истолковав этот трепет по-своему, вдова стала осыпать мои волосы и лицо еще более пламенными поцелуями. Я изо всех сил старался высвободиться из ее объятий, чтобы лучше разглядеть приближавшуюся к нам женщину. Это была она. Всего на мгновение мелькнуло ее лицо передо мной, но в моем затуманенном рассудке словно блеснула молния, — и мысли мои сразу же прояснились. Эта черноглазая женщина в дорогом манто — «мадонна»! Она шла со свойственным ей печальным утомленным видом, ничего, казалось, не замечая вокруг. Наши взгляды встретились. В ее глазах мелькнуло удивление, затем заплясали насмешливые искорки. Я весь съежился, словно меня стегнули хлыстом. Сильное опьянение не помешало мне почувствовать всю трагичность этой встречи и угадать в ее усмешке вынесенный мне приговор. Наконец мне удалось вырваться из цепких рук вдовы. Я бросился вслед за мадонной. Не сознавая, зачем я это делаю и что ей скажу, я добежал до угла. Но ее уже и след простыл. Я простоял несколько минут, осматриваясь. Нигде ни души. И тут как из-под земли передо мной снова выросла фрау Тидеманн.
— Что случилось? Что с тобой? — спросила она и, крепко схватив меня под руку, потащила домой. По дороге она то и дело обнимала меня, прижималась. Но теперь ее горячее дыхание нестерпимо раздражало меня. Однако я не оказывал сопротивления ее натиску. Не привык к этому. Я даже не мог спастись бегством. Не успел бы я сделать и трех шагов, как фрау Тидеманн поймала бы меня. Не буду скрывать: встреча с мадонной перевернула вес мое существо. Отрезвев, я попытался привести свои мысли в порядок. Передо мной неотступно стояли глаза только что встреченной женщины. Но теперь я не знал, в самом ли деле я ее видел или это плод моей разгоряченной винными парами фантазии. И чем больше я раздумывал, тем крепче становилась уверенность в том, что это было видение, навеянное поцелуями и объятиями фрау Тидеманн. Мной овладело непреодолимое желание добраться скорее домой, броситься на кровать и забыться крепким сном. Но вдова отнюдь не собиралась меня отпускать. Ее ласки становились все более пылкими, разгорающаяся страсть придавала ее рукам силу.
На лестнице вдова снова обвила мою шею руками, но мне удалось кое-как от нее освободиться. Перепрыгивая через несколько ступенек, я бросился бежать наверх. Фрау Тидеманн мчалась за мной, задыхаясь, и лестница громко скрипела под тяжестью ее тела. В то время как я судорожно пытался вставить ключ в замочную скважину, на другом конце коридора показался герр Доппке. Он медленно прохаживался по коридору, дожидаясь, очевидно, нашего прихода. Ни для кого в пансионе не составляло секрета, что он имел определенные виды на состоятельную вдову, которая пылала всем жаром зрелости. Да и сама фрау Тидеманн не была безразличной к искренним чувствам солидного холостяка, который в свои пятьдесят с лишним лет оставался достаточно крепким мужчиной. Поговаривали, что она замышляет опутать его узами брака. Столкнувшись лицом к лицу, фрау Тидеманн и герр Доппке стали выяснять отношения. Тем временем я втиснулся наконец в свою комнату и заперся на ключ. За дверьми долго еще слышался шепот. На нетерпеливые вопросы следовали успокоительные ответы. В конце концов объяснения, видимо, вполне удовлетворили ревнивого поклонника, услышавшего именно то, что он и хотел слышать. Звуки шагов и шепот постепенно стали удаляться по коридору, а немного погодя и совсем затихли.
Не успел я положить голову на подушку, как тут же уснул. Ночью мне снились тяжелые сны. Передо мной стояла женщина в меховом манто. Под ее уничтожающе-презрительным взглядом я весь съежился. Я хотел ей что-то объяснить, но не в силах был открыть рот. Ее черные глаза словно околдовали меня. Понимая, что она вынесла мне приговор, не подлежащий обжалованию, я испытывал глубокое отчаяние. Проснулся я еще затемно. Голова разламывалась от боли. Я зажег лампу, попытался было читать. Но строчки таяли, и сквозь туманную пелену со страниц книги на меня насмешливо и укоризненно смотрели черные глаза. Напрасно говорил я себе, что это всего лишь видение, спокойствие никак не возвращалось. Я оделся и вышел на улицу. Как всегда в это время, веяло сыростью и холодом. На улицах не было никого, кроме разносчиков молока, масла и хлеба. На углу я увидел еще несколько полицейских, которые срывали наклеенные ночью прокламации с революционными призывами. Подобную картину наблюдал я и на других перекрестках. Набережная канала довела меня до Тиргартена. На застывшей глади пруда дремали два лебедя — безжизненные и неподвижные, как игрушечные. На траве газонов и на скамейках поблескивали капли росы. На одной из скамеек я увидел смятую газету — очевидно, здесь ночью сидели, и несколько женских заколок. Я почему-то вновь вспомнил вчерашний вечер. Наверное, и фрау Тидеманн растеряла свои заколки в пивной или по дороге домой. Сейчас она, надо полагать, лежит рядом с герром Доппке и думать не думает, что ей надо незаметно вернуться в свою комнату, пока не проснулась прислуга.
В тот день я пришел на фабрику необычно рано и приветствовал сторожа как старого знакомого. Меня снедало одно желание — с головой окунуться в дела и таким путем избавиться от хандры, порожденной долгим безделием. Я переходил от котла к котлу и делал подробные записи в своем блокноте. Отметил даже, какая фабрика изготавливает клеймо для мыла. Я видел себя управляющим крупной мыловаренной фабрики и представлял себе, как по всей Турции будет продаваться овальное розовое мыло, завернутое в мягкую ароматную бумагу с надписью: «Мехмет Раиф — Хавран».
К середине дня тоска моя немного рассеялась, и жизнь стала рисоваться мне в более светлых тонах. «Стоит ли терзаться по пустякам? — думал я. — Вечно я витаю в облаках. Пора с этим покончить и обуздать-свое воображение: прежде всего надо поменьше читать романы. Ну что мешает мне, простому честному парню, чувствовать себя счастливым?»
В Хавране меня ждут оливковые рощи, две фабрики и мыловарня, которые перейдут ко мне по наследству от отца. Кроме того, я могу еще заполучить долю двух своих старших сестер — их мужья и так достаточно богатые люди, — и это позволит мне стать влиятельным деловым человеком. Чужеземцев уже изгнали, и мой родной Хавран тоже освобожден национальными войсками. Отец не скрывал своей радости. Каждая строчка его писем была проникнута духом патриотизма. Даже мы, оказавшиеся здесь турки, собрались в посольстве и отпраздновали победу. Время от времени мне удавалось превозмочь робость, и тогда, опираясь на опыт освободителей Анатолии, я давал герру Доппке и безработным отставным офицерам советы, как спасти Германию. Чего же мне унывать? Почему какая-то — пусть даже прекрасная — картина и повествующий о вымышленных событиях роман должны играть решающую роль в моей жизни? Нет, мне надо взять себя в руки! Стать другим человеком!
И все-таки, когда начало вечереть, мною опять овладела беспричинная хандра. Чтобы избежать встречи с фрау Тидеманн, я решил не ужинать в пансионе. Зашел в закусочную, выпил две большие кружки пива. Но несмотря на все мои старания, недавний оптимизм ко мне не возвращался. На сердце лежала свинцовая тяжесть. Чтобы развеяться, я решил пойти погулять. Накрапывал мелкий дождь. Небо было беспросветно серым. Тучи висели так низко, что электрические фонари пятнали их своими алыми отблесками. Я очутился на широком и длинном берлинском проспекте — Курфюрстендам. Здесь было особенно светло, и капли дождя еще за сотни метров от земли приобретали красновато-оранжевый цвет. По обеим сторонам улицы светились рекламы ресторанов, казино, кинотеатров, кабаре. Под дождем как ни в чем не бывало разгуливали толпы людей. Я медленно брел по улице, предаваясь нелепым бессвязным размышлениям. Сам того не сознавая, я старался отогнать одну-единственную, настойчиво возвращавшуюся ко мне мысль. Я останавливался возле каждой вывески, внимательно разглядывал каждую рекламу. Так несколько раз я прошел из конца в конец весь этот многокилометровый проспект. Потом свернул вправо и побрел в сторону площади Виттенберг.
Перед витринами большого магазина в ярко-желтых ботинках фланировали размалеванные, как женщины, субъекты, бросавшие на прохожих томно-зазывные взгляды. Я посмотрел на часы. Скоро двенадцать. Оказывается, уже очень поздно. Ускорив шаг, я двинулся к площади Ноллендорф. Теперь-то я хорошо знал, куда держу путь. Именно там и именно в это время я встретил мадонну в меховом манто. На площади было безлюдно. На противоположной стороне, около театра, маячила одинокая фигура полицейского. Перейдя площадь, я двинулся по той самой улице, где накануне мы с фрау Тидеманн стояли в обнимку. Мои глаза неволько устремились к столбу: а вдруг из-за него сейчас появится женщина, которую я ищу? Или, может быть, она — только плод моего пьяного воображения? Воздушные замки, которые я строил с самого утра, покачнулись и рухнули. Я снова был далек от реального мира, снова был жалким рабом своих чувств. Со стороны площади показалась женская фигура. Я встал возле подъезда ближайшего дома и замер в ожидании. На этот раз ошибки быть не могло — это была она, женщина в меховом манто. Она шла быстрым, решительным шагом, и звонкий стук ее каблучков, отражаясь от стен домов, разносился отрывистым эхом по пустынной улице. Сердце мое сначала сжалось, затем бешено заколотилось. Я повернулся лицом к двери и сделал вид, будто стараюсь ее открыть. Когда женщина поравнялась со мной, я, чтобы не упасть, прислонился к стене. Она, не останавливаясь, прошла мимо, и я поспешил вслед за ней. Женщина как будто не замечала преследования… Зачем я поджидал ее? Зачем сейчас преследую? А может, это вовсе не она? Почему я вообразил, что женщина, проходившая вчера по этой улице, непременно должна появиться и сегодня? Ни на один из этих вопросов я не находил, ответа. От одной мысли, что она может внезапно обернуться, сердце мое начинало учащенно биться. Глаза мои были потуплены, я ничего не видел, кроме тротуара, — направление я определял только по звуку ее шагов. Я старался смотреть себе под ноги. И вдруг все стихло. Я остановился и опустил голову еще ниже, словно преступник в ожидании приговора. Но никто ко мне не подошел. Никто не спросил: «Почему вы идете за мной?» Только сейчас я заметил, что улица в этом месте освещена особенно ярко. Я нерешительно поднял голову. В нескольких шагах от меня ярко светилось огнями известное в Берлине кабаре. На огромной вывеске то вспыхивали, то гасли огненно-синие буквы: «Атлантик». Под ними было изображено нечто вроде морских волн. Стоявший в дверях швейцар двухметрового роста в расшитой золотом ливрее и красной фуражке поклонился, приглашая меня войти. Женщина, которую я преследовал, могла исчезнуть только за этой дверью, поэтому я, не колеблясь, спросил швейцара:
— Вы не видели женщину в меховом манто? Она не сюда вошла?
— Сюда! — ответил он с многозначительной улыбкой, снова отвешивая мне поклон.
«Наверное, она завсегдатай этого заведения, — мелькнуло у меня в голове. — Поэтому и приходит каждый вечер в одно и то же время…»
Набрав, как перед прыжком в воду, побольше воздуха, я нырнул в эту дверь. Оставил в гардеробе пальто и вошел в зал.
Внутри было довольно многолюдно. Посреди зала — круглая площадка для танцев, тут же, — оркестр, а по краям высокие укромные ложи. Большинство из них были завешены плотными шторами. Время от времени из-за них выходили парочки, чтобы потанцевать. После танца они снова скрывались в ложах и задергивали за собой шторы. Увидев не занятый еще никем столик, я сел за него и заказал кружку пива. На душе у меня стало спокойнее. Я обвел весь зал медленным взглядом. Вот сейчас я увижу за одним из столиков женщину, из-за которой я потерял сон — мадонну в меховом манто, — рядом с каким-нибудь молодым или старым хлыщом, и это зрелище исцелит меня от моего недуга. Где же она? Около танцевальной площадки ее не было видно. Скорее всего, она — в одной из лож. «Пора бы мне научиться видеть мир таким, каков он есть, — подумал я с горькой улыбкой. — Ведь мне уже двадцать четыре года, а я все еще наивен, как ребенок! Обычный, может быть, даже и не очень точный портрет взбудоражил меня, породил несбыточные надежды. В блеклом женском лице я обнаружил такое богатство мысли, какого хватило бы на целую книгу, приписал его обладательнице добродетели, которых у нее нет и в помине. Она просто одна из многих молодых женщин, занятых погоней за удовольствиями. И ее меховое манто, которым я так восхищался, заработано, наверное, именно здесь».
Я решил внимательно изучить всех посетителей. Шторы то и дело раздвигались, и на танцевальную площадку выходили разгоряченные вином парочки. Мадонны среди них не было. При каждом удобном случае я заглядывал внутрь лож. Через каких-то полчаса я уже знал всех и убедился, что мадонны нет и среди танцующих.
В сердце мое закралось сомнение. Может быть, и сегодня я ошибся? Мало ли берлинок ходят в таких манто? Лица ее я так и не видел. А вчера вечером я был под хмельком и легко мог обознаться. Прошла какая-то особа, насмешливо улыбнулась, а я вообразил, что это мадонна. Уж не начались ли у меня галлюцинации? Я испугался за себя. Так ведь и недолго свихнуться! Почему этот портрет произвел на меня такое необыкновенно сильное впечатление? Почему я вбил себе в голову, что это та самая женщина, и пошел за ней следом? Нет, нет, надо уходить отсюда и вообще взять себя в руки.
Внезапно в зале погас свет. Только место, где сидел оркестр, было слабо освещено. Площадка для танцев опустела. Послышалась медленная музыка. В голоса виолончелей вплелся тонкий голос скрипки. На подмостках появилась молодая женщина в открытом белом платье. Играя на скрипке, она спустилась в зал и, стоя в кругу света, низким, почти мужским голосом запела одну из модных тогда песенок.
Я тотчас же ее узнал. Все мои сомнения и тысячи всевозможных глупейших предположений отлетели прочь. Меня вновь охватила тоска. Больно сознавать, что она вынуждена зарабатывать себе на жизнь, расточая лживые улыбки и кокетничая с посетителями.
Ту женщину, которая изображена на портрете, я мог представить в любой, пусть даже самой нелицеприятной роли, только не в этой. Какая бездна между гордой и сильной женщиной, созданной моим воображением, и певицей кабаре! Уж лучше бы я увидел ее в компании пьяных мужчин, танцующей или даже целующейся с ними. Это было бы, по крайней мере, проявлением ее собственной воли. Но эта работа не из тех, которые делают по своей охоте. Скрипка в ее руках не совершала никаких чудес. И в голосе, хотя приятном и задушевном, не было ничего особенного. Пела она, подделываясь под пьяного паренька. Не сходившая с ее лица, словно приклеенная улыбка, казалось, ждала только удобного случая, чтобы мгновенно исчезнуть. Вот она спела несколько игривых куплетов возле одного столика — и направляется к другому. И тут только ее лицо приобретает то же задумчивое выражение, что и на автопортрете: спокойное, естественное, без тени вымученной улыбки, которую мне так горько видеть.
Неожиданно какой-то подвыпивший молодой мужчина привстал и поцеловал ее обнаженную спину. Она вся передернулась, как от змеиного укуса, но тут же овладела собой и даже улыбнулась, словно говоря этому наглецу: «Как это мило с вашей стороны». Заодно она успокоила взглядом и его ревнивую даму; мол, что поделаешь, таковы мужчины.
После каждой песни в зале раздавались хлопки. Певица кивала дирижеру оркестра, чтобы он играл новую вещь. И снова, неумело водя смычком по струнам скрипки, пела своим низким грудным голосом. В длинном, до пола, белом платье она скользила от стола к столу, а иногда останавливалась у задернутых штор.
Чем ближе она подходила к моему столику, тем больше я волновался. Как себя вести? Как посмотреть ей в лицо? Но, право, смешно предполагать, что она узнает человека, которого мельком видела в темноте на улице. Я для нее один из многочисленных молодых людей, которые приходят сюда развлечься, найти себе подружку. И все-таки я невольно опустил голову, когда она приблизилась ко мне. Из-под запыленного подола длинного платья выглядывали открытые белые туфельки, надетые на босу ногу, и в пронзительно белом свете прожектора я разглядел нежно-розовый цвет ее ног. Я вздрогнул, будто увидел все ее тело обнаженным, и невольно поднял глаза, а она остановила на мне пристальный взгляд. В этот миг она не пела, лишь водила смычком по струнам. Лицо ее было серьезно. Неожиданно она приветствовала меня глазами. В этом приветствии не было ничего неестественно-преувеличенного, никакой фривольности или кокетства; — Так встречают только давнишнего хорошего друга. Она лишь закрыла и тотчас же открыла глаза, — и этого было достаточно. Затем она улыбнулась искренней, чистой улыбкой, провела смычком по струнам и, простившись со мной на этот раз не только взглядом, но и кивком, направилась к соседнему столику.
На меня вдруг нахлынуло желание заключить ее в свои объятия, поцеловать. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я чувствовал себя таким счастливым, чтобы сердце мое было так распахнуто добру. Как мало надо для того, чтобы один человек сделал другого безгранично счастливым! Только дружески поприветствовать его и улыбнуться. В тот миг я не мог пожелать ничего большего. Провожая ее глазами, я тихо бормотал: «Благодарю тебя, благодарю…» Стало быть, я не ошибся. Все мои предположения подтвердились. Она именно такова, какой рисовало ее мое воображение.
Но тут сердце кольнуло сомнение: уж не приняла ли она меня за кого-либо другого? Или, может, ей просто показалось смутно знакомым мое лицо? Но ведь она не проявила ни колебания, ни смущения. Глаза ее полны были уверенности. Я сидел со спокойной и даже, пожалуй, с самодовольной улыбкой и неотступно следовал взглядом за певицей. Ее не очень длинные, вьющиеся темно-каштановые волосы едва прикрывали шею. Стан ее колыхался при каждом движении оголенных до плеч рук со смычком, и на спине при этом собиралась и расправлялась тоненькая складка.
Закончив последнюю песню, она быстро ушла. В зале опять вспыхнул свет. Я продолжал сидеть, полный бездумной радости. Потом вдруг спросил себя: «Что же делать? Выйти и подождать ее у входа? Но ведь мы незнакомы. Если я ей скажу: „Разрешите вас проводить“, что она обо мне подумает? Ну и хорош же я буду, отблагодарив ее так пошло за незначительный, но такой милый знак внимания!..»
Благороднее всего, пожалуй, удалиться, а завтра прийти опять. Возможно, я постепенно завоюю ее доверие. А для первого раза и этого больше чем достаточно. Я с детства привык бережно хранить маленькие радости, которые посылала мне судьба. Из-за этого я не использовал множества благоприятных возможностей, да и сейчас опасаюсь спугнуть удачу слишком дерзкими желаниями.
Я стал искать глазами гарсона, чтобы расплатиться. И тут опять увидел ее возле оркестра. В руках у нее уже не было скрипки. Куда же она направляется? Я огляделся по сторонам — и тут вдруг понял, что она идет к моему столику. С той же дружеской улыбкой она остановилась и протянула мне руку:
— Как поживаете?
Я не сразу пришел в себя, даже не догадался встать.
— Спасибо… Хорошо!
Она села напротив меня, тряхнула головой, откинула волосы со щек и, внимательно посмотрев на меня, спросила:
— Вы не обиделись на меня?
Я совсем опешил. Несколько мгновений, теряясь в догадках, не знал, что и ответить.
— Нет, — наконец выдавил я. — По-моему, для этого не было причин.
Голос ее показался мне знакомым. Целыми днями простаивая перед ее портретом, я изучил ее лицо, если можно так сказать, наизусть, находил в нем тайный смысл, не замечаемый другими. Нет ничего удивительного, что образ мадонны глубоко запечатлелся в моей памяти. Но голос? Где и когда мог я его слышать? Может быть, в далеком прошлом, в раннем детстве? Или он знаком мне по мечтам?
Я встряхнул головой, стараясь отделаться от этих мыслей. Нелепо предаваться им, когда она сидит напротив меня.
Женщина заговорила снова:
— Так вы не обиделись? Почему же вы больше ни разу не пришли?
Вот тебе и на! Она и в самом деле принимает меня за кого-то другого. У меня так и вертелся на языке вопрос: «Откуда вы меня знаете?» Останавливал только страх, что, осознав свою ошибку, она тотчас поднимется и уйдет. Пусть длится прекрасный сон. Я не вправе обрывать его на половине, пусть даже ради торжества истины.
Так и не дождавшись от меня ответа, женщина задала мне еще вопрос:
— Ну, а от матери-то вы письма получаете? Я вскочил со стула.
— О господи! Так это вы! — воскликнул я, схватив ее за руки.
Наконец-то все прояснилось, и я тотчас понял, почему ее голос показался мне знакомым. Она звонко рассмеялась:
— Какой же вы чудак!
И ее смех был мне хорошо знаком. Почему же я не узнал ее сразу? Странно, что портрет заслонил собою образ реальной женщины.
— Но вы совсем не походили тогда на свой портрет… — промямлил я, оправдываясь.
— Как вы можете знать? Вы даже не взглянули на меня.
— Нет, почему же? Я смотрел.
— Может быть, и смотрели, но только старались меня не видеть.
С этими словами она высвободила свои руки.
— Я так и не сказала своим товарищам, что вы меня не узнали. А то они посмеялись бы над вами!
— Очень вам признателен!
Она задумалась. По лбу ее пробежало облачко.
— И вы по-прежнему хотите, чтобы у вас была такая мать? — спросила она вдруг серьезным тоном.
Я не сразу понял, что она хочет сказать. Но, когда наконец догадался, поспешил ответить:
— Конечно… Конечно… Очень даже хочу.
— Вы и тогда так сказали.
— Вполне возможно…
Она опять рассмеялась:
— Но ведь я не гожусь вам в матери. Разве что могла бы быть вашей старшей сестрой!
— Сколько же вам лет?
— О таких вещах дам не спрашивают. Ну, да уж так и быть, скажу. Двадцать шесть! А вам?
— Двадцать четыре.
— Ну вот, видите! Вполне могу быть вам старшей сестрой.
— Да.
Воцарилось молчание. А мне так много хотелось ей сказать. Выложить все, что накопилось на душе. Но в голову не приходило ничего хорошего. Она сидела молча, глядя перед собой. Одна рука ее покоилась на белой скатерти. Тонкие длинные пальцы с покрасневшими, будто от холода, кончиками нервно вздрагивали. Тут я припомнил, что руки у нее и в самом деле были холодными. Я решил зацепиться хотя бы за эту мысль.
— У вас очень холодные руки, — сказал я.
— Что ж, согрейте их.
Я заглянул в ее властные, решительные глаза. Она, видимо, не находила ничего дурного в том, чтобы протянуть свои руки мужчине, с которым впервые разговаривает. В голову мне снова полезли всевозможные сомнения. Стараясь от них избавиться, я перевел разговор в другое русло.
— Право, мне совестно, что я не узнал вас. На выставке вы были такая веселая, я бы даже рискнул сказать, насмешливая, полная противоположность портрету… Подстриженные волосы. Короткое узкое платье. И походка быстрая, стремительная. Трудно было угадать в вас серьезную, задумчивую и даже немного грустную мадонну, изображенную на портрете. И все-таки странно, что я вас не узнал… Вероятно, я витал в облаках.
— Да, похоже, что так. Я приметила вас в первый же день, когда вы появились на выставке. Вы ходили со скучающим видом и вдруг остановились перед моим портретом. Вы так внимательно и долго его рассматривали, что возбудили всеобщее любопытство; признаться, я подумала вначале, что мой портрет напоминает вам кого-то из близких. Вы приходили каждый день. Естественно, что я заинтересовалась. Несколько раз я становилась рядом и вместе с вами рассматривала свою работу. Но вы ничего и никого не замечали. Если и смотрели иногда на особу, нарушавшую ваше одиночество, то все равно не узнавали. В этой вашей отрешенности была какая-то огромная притягательная сила…
И вот однажды я решила заговорить с вами. Заинтересовалась вами не только я, но и мои коллеги-художники. Они тоже подзадоривали меня… Но лучше б я не затевала того разговора. С тех пор вы ни разу не появлялись на выставке.
— Я боялся стать посмешищем, — проговорил я и тут же пожалел о своем признании. Мои слова могли ее обидеть. Но опасения оказались напрасными.
— Это вас оправдывает. — Она внимательно посмотрела на меня, как бы желая убедиться, тот ли я человек, за которого она меня принимает, и спросила:
— Вы здесь один?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, что у вас здесь никого нет… Что вы одиноки… Духовно одиноки… Бывает такое состояние, — понимаете?
— Понимаю… Все понимаю… Да, я один… Совершенно один… И не только здесь, а вообще на свете… Я одинок с самого детства…
— И я одинока, — произнесла она грустно и вдруг сама взяла меня за руки. — Одинока так, что впору повеситься. Одинока, как бездомная собака.
Она крепко сжала мои пальцы и, чуть приподняв их, резким движением опустила на стол.
— Мы могли бы с вами подружиться, — объявила вдруг она. — Вы только сейчас со мной познакомились, но я вас знаю уже давно, внимательно наблюдала за вами дней пятнадцать — двадцать. В вас есть что-то непохожее на других… Да, мы могли бы с вами подружиться.
Я недоуменно поглядел на нее. Что она хочет сказать? Что означает подобное предложение? Я плохо знаю женщин. У меня нет никакого опыта в общении с ними.
Она, очевидно, угадала мои мысли и, опасаясь, что я истолкую ее превратно, поспешила сказать:
— Только не уподобляйтесь другим мужчинам, не вкладывайте в мои слова другой смысл. Я всегда говорю прямо, по-мужски. У меня вообще мужской характер. Может быть, поэтому я и одинока…
Окинув меня изучающим взором, она вдруг добавила:
— А в вас, по-моему, есть что-то женское. Я только сейчас заметила… Наверное, именно это меня и притягивает. Правда, в вас есть что-то от девушки…
Подобные слова мне не раз приходилось слышать от отца и матери. Но горько было слышать их от женщины, с которой я говорю впервые.
— Никогда не забуду, — продолжала она, — какой растерянный вид был у вас вчера вечером! Невозможно удержаться от смеха. Вы вырывались, как невинная девушка, отстаивающая свою честь. Но от фрау Тиде-манн не так-то легко отделаться.
— Вы ее знаете? — удивился я.
— Конечно. Она мне родня. Двоюродная сестра по матери. Но сейчас мы в ссоре. Моя мать не хочет даже ее видеть. Возмущена ее поведением. Фрау Тидеманн ведь была замужем за адвокатом. Он погиб на войне, и теперь она ведет себя, по выражению моей матери, «непристойно». Спаслись ли вы от нее? Где вы, кстати, с ней познакомились?
— Мы живем в одном пансионе. А спасла меня только встреча с жильцом нашего пансиона — герром Доппке. У него на нее кое-какие виды.
— Хочет на ней жениться? Пусть женится, — сухо сказала она. По ее тону я понял, что эта тема ее не интересует. Снова наступило молчание. Мы оба незаметно изучали друг друга и время от времени обменивались сочувственными улыбками. Каждый как бы говорил другому: «Вы мне нравитесь!»
— Значит, и у вас тоже есть мать? — наконец нарушил я молчание.
— Как и у вас!
Мне стало стыдно, что я задал такой глупый вопрос. Но она тут же пришла мне на выручку:
— Вы здесь впервые?
— Да… Вообще-то я не хожу в подобные места… Но сегодня вечером…
— Что сегодня вечером?..
— Я пришел сюда вместе с вами, — набравшись смелости, выпалил я одним духом.
— Так это вы меня преследовали до самых дверей? — удивилась она.
— Да… Значит, вы заметили?
— Конечно… Какая женщина этого не заметит?
— Но вы ни разу не оглянулись.
— А я никогда не оглядываюсь. — Помолчав немного, она с улыбкой продолжала: — У меня есть своеобразная игра. Когда кто-нибудь идет за мной, то я стараюсь подавить любопытство, не оборачиваюсь и в то же время даю полную свободу фантазии. «Кто он? — думаю я. — Молодой или старик, богатый князь или бедный студент, а может быть, просто забулдыга?» По звуку шагов я пытаюсь определить, кто же мой преследователь, и, пока разгадываю эту загадку, незаметно дохожу до места. Значит, это были вы? А я было подумала, судя по вашей нерешительной походке, что за мной идет пожилой женатый мужчина. Заглянув мне в глаза, она вдруг спросила:
— Вы меня поджидали?
— Да.
— Почему вы решили, что я буду идти той же дорогой, что и вчера? Или вы знали, что я здесь работаю?
— Нет. Откуда мне было знать? Я же вам говорил… А может, только собирался сказать… Сам не заметил, как оказался там в тот же час… А когда вы появились, я отвернулся. Боялся, что вы меня узнаете.
— Ну, что ж, пора домой. Поговорим по дороге… Заметив, очевидно, мою растерянность, она спросила:
— Вы не хотите проводить меня? Я вскочил как ужаленный.
— Не так поспешно, мой друг, — рассмеялась она. — Я должна еще переодеться. Подождите меня минут через пять около выхода!
Она поднялась и, подобрав рукой подол платья, пересекла зал. Прежде чем скрыться в дверях, она оглянулась и снова подмигнула мне, как старинному другу.
Я подозвал официанта, попросил счет. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким веселым и храбрым. Пока официант выстраивал на листке блокнота столбик цифр, меня так и подмывало сказать ему: «Погляди на меня, дуралей! Неужели не видишь, как я счастлив?» Мне хотелось смеяться, приветствовать всех оставшихся еще в зале посетителей и оркестрантов. Я был готов обнять, горячо расцеловать всех, как самых близких друзей.
Поднявшись, я широким, размашистым шагом уверенного в себе человека направился к выходу. В гардеробе я оставил женщине, подавшей мне пальто, целую марку, хотя подобное мотовство мне было вовсе не свойственно. Неоновая вывеска «Атлантик» над входом уже погасла. Невидимой стала и линия морских волн под буквами. Небо было совершенно чистым, а на самом его краю, там, где заходит обычно солнце, виднелся тоненький ломтик полумесяца.
— Долго вы меня ждали? — услышал я вдруг за спиной женский голос.
— Нет. Только что вышел, — сказал я и повернулся. Она стояла передо мной, словно в нерешительности.
— Вы, кажется, и впрямь хороший человек, — произнесла она тихим голосом, почти не шевеля губами.
При ее появлении моя смелость тотчас же испарилась. Желание благодарить ее, целовать ей руки тотчас же прошло, — и у меня хватило силы лишь выдавить из себя:
— Не знаю…
Она без долгих церемоний взяла меня под руку и, потрепав свободной рукой, как маленького ребенка, по подбородку, мягко сказала:
— Ей-богу, вы застенчивы, как девушка! Покраснев, я отвел взгляд. Свобода ее обращения продолжала меня смущать. Видимо, почувствовав это, она решила вести себя сдержанней, перестала гладить мне подбородок и отпустила мой локоть. Я был поражен, увидев на лице ее некоторую растерянность, пожалуй, даже смущение. От ее шеи по щекам распространялся легкий румянец. Полузакрытые глаза избегали моего взгляда. «Что с ней? — подумал я. — Она переменилась до неузнаваемости. Совсем другая женщина».
— Уж такая я есть! — сказала она, будто прочитав мои мысли. — Странностей у меня хватает. Если вы решитесь со мной дружить, вам придется с этим примириться так же, как и с моими капризами. Друзьям со мной нелегко.
Она помолчала, потом, словно пожалев о собственной откровенности, добавила совсем другим, почти грубым голосом:
— Не знаю, захотите ли вы со мной дружить. Я женщина независимая. Ни в ком не нуждаюсь. Никому не хочу быть обязанной. Так что смотрите.
— Я постараюсь вас понять, — произнес я дрожащим голосом.
Некоторое время мы шли молча. Затем она снова взяла меня под руку.
— Значит, вы постараетесь меня понять… — сказала она без всякого выражения, как обычно говорят о вещах самых обыденных. — Похвальное намерение. Боюсь только, что оно неосуществимо. Может быть, я и смогу быть хорошим другом. Время покажет. Только не обижайтесь по пустякам.
Она остановилась вдруг и погрозила мне пальцем, как непослушному ребенку:
— И запомните, если вы начнете чего-то домогаться, требовать, между нами все кончено! Я не допущу никаких посягательств… Знаете, почему я презираю мужчин? — спросил'а она запальчиво, как будто бросая вызов неведомому врагу. — За то, что они считают своим законным правом требовать слишком многого. Поймите меня правильно! Эти требования не обязательно облекаются в слова. Многозначительные взгляды, улыбки, жесты — все это тоже может выражать требование. Нужно быть слепой, чтобы не замечать глупой самоуверенности мужчин. Видеть, как у них вытягиваются лица при малейшем отпоре женщин, уже достаточно, чтобы понять всю их наглость. Они воображают себя охотниками, а нас добычей, — и никак не могут отказаться от этого представления. Наш долг, по их мнению, быть естественными и покорными. Ни в чем не отказывать мужчинам. Своих желаний нам не позволено иметь, мы не вправе поступать так, как нам хочется. А я презираю это глупое мужское высокомерие. Можете ли вы меня понять? Мне кажется, мы могли бы стать с вами друзьями, потому что в вас нет этой дурацкой самонадеянности… А впрочем, не знаю. Волки, бывает, прячутся и под овечьей шкурой!..
Она шла быстро летящей походкой и продолжала говорить, энергично жестикулируя руками, то опуская, то поднимая глаза. После каждой фразы она делала паузы, такие долгие, что казалось, будто она уже высказала все, что хотела. Оробев, я молча шел рядом. Где-то около Тиргартена мы остановились перед трехэтажным каменным домом.
— Вот я и пришла… — объявила она. — Здесь я живу. Вместе с матерью… Завтра, надеюсь, мы продолжим наш разговор… В кабаре больше не приходите. Я не хочу, чтобы вы там меня видели. Можете записать очко в свою пользу. Встретимся днем… Вместе побродим… У меня есть излюбленные места в Берлине. Может быть, они и вам понравятся… Ну, а теперь — спокойной ночи!.. Одну минутку: я ведь до сих пор не знаю вашего имени…
— Раиф…
— Раиф? И это все?
— Раиф Хатып-заде…
— Ну, этого мне не запомнить. Да и не выговорить. Уж лучше я буду вас звать просто Раиф. Не возражаете?
— Мне так еще приятнее!
— А меня можете звать просто Марией. Я же вам сказала, что не люблю оставаться в долгу!
Она засмеялась, и на ее так часто меняющемся лице снова появилось доброе дружеское выражение. Она пожала мне руку, мягким, словно извиняющимся голосом еще раз пожелала спокойной ночи. Потом открыла сумочку, достала из нее ключ и, резко повернувшись, направилась к двери. Я медленно побрел прочь. Но не успел я сделать и десяти шагов, как услышал за спиной ее голос:
— Раиф!
Я обернулся и застыл в ожидании.
— Подойдите сюда!
С трудом сдерживая смех, она произнесла с подчеркнутой любезностью:
— Я счастлива, что мне так быстро представился случай обратиться к вам по имени!
Она стояла на верхних ступеньках лестницы, и я вынужден был смотреть на нее снизу вверх. В полутьме ее лицо было едва различимо.
— Значит, вы уходите? — спросила она серьезным голосом, в котором, однако, угадывался сдерживаемый смех.
С бьющимся сердцем я сделал шаг вперед, не зная, радоваться или огорчаться. Было даже странно подумать, что моя надежда может осуществиться.
— А вы хотите, чтобы я остался? — спросил я. Она спустилась на несколько ступенек, и при свете уличного фонаря я смог разглядеть ее лицо. В ее черных глазах искрилась лукавая усмешка.
— Вы так и не догадываетесь, почему я вас окликнула?
Догадываюсь, догадываюсь! Догадываюсь! Я готов был броситься к ней и заключить ее в свои объятия. Но меня удержало какое-то сильное чувство — то ли смятение, то ли страх, не могу сказать. Лицо мое вспыхнуло. Нет, нет! Я должен подавить этот неожиданный порыв!
— Что с вами? — спросила она, проводя ладонью по моему лицу. — У вас такой вид, как будто вы сейчас расплачетесь. Вам в самом деле нужна мать, а не старшая сестра. Вы ведь уже уходите?
— Да!
— В «Атлантике» мы с вами больше не увидимся… так мы договорились?
— Так… Мы встретимся днем.
— Да. Но где?
Я растерянно моргал глазами. Об этом-то я и не подумал!
— Так вы поэтому меня окликнули?
— Конечно… Вы и впрямь не похожи на других мужчин. Те обычно стараются потуже завязать узел. А вы уходите, даже не договорившись о встрече. Или вы уверены, что всегда сможете отыскать меня на том же самом месте?
Ее слова прогнали все сомнения. Меня отнюдь не прельщала мысль о легком, бездумном романе. Нет, нет, пусть уж лучше мадонна в меховом манто считает меня теленком. Но и мысль о том, что она будет потом смеяться над моей робостью и простодушием, была несносна. Пережить такое тяжело — я отвернусь тогда от всех людей и, лишившись всякой надежды, замкнусь в себе.
Теперь же сердце мое успокоилось. Я стыдился своих унизительных подозрений и преисполнен был благодарности к этой женщине, избавившей меня от них.
— Вы необыкновенный человек! — воскликнул я с неожиданной для меня смелостью.
— Будьте осторожны в своих выводах. Вы легко можете ошибиться.
Я прильнул губами к ее руке. Глаза мои слегка увлажнились. Она смотрела на меня еще более ласковым, чем несколько минут назад, словно обнимающим, взглядом. Вот оно, само счастье, передо мной! Сердце мое замерло. И вдруг она резким движением отдернула руку.
— А вы где живете?
— На улице Лютцов…
— Это недалеко! Приходите сюда завтра, во второй половине дня.
— Как мне найти вашу квартиру?
— Я буду поджидать у окна. Вам нет нужды подниматься наверх!
Она повернула уже вставленный в скважину ключ и вошла в дом. Я быстро зашагал к себе домой, в пансион, ощущая необыкновенную легкость во всем теле. Перед моими глазами все еще стояло ее лицо. Я бормотал себе под нос что-то невнятное. И вдруг поймал себя на том, что повторяю ее имя, присоединяя к нему самые нежные эпитеты. Не в силах сдержать переполнявшую меня радость, я засмеялся тихим, отрывистым смехом. Когда я подошел к пансиону, край неба уже посветлел. В то утро — впервые, вероятно, с самого детства — я лег спать без сожалений о бесцельности и пустоте моей жизни. Впервые меня не терзала обычная мысль: «Вот и миновал день. Так же пройдут все последующие. Меня не ждет ничего хорошего».
На следующий день я не пошел на фабрику. В половине третьего я уже стоял возле дома Марии Пудер. «Не слишком ли я рано пришел?» — подумал я. Ведь накануне вечером она работала и не спала из-за меня почти всю ночь. Сердце мое переполняла неизъяснимая нежность. Я представлял себе, как она лежит, разметавшись на постели. Волосы рассыпались по подушке, грудь вздымается мерно и спокойно. Я был счастлив, как никогда в жизни.
Весь накопившийся в моей душе интерес к людям, вся нерастраченная любовь собрались воедино и сосредоточились на этой женщине. Я знал, что мои суждения о ней основываются лишь на предположениях и догадках. И в то же время был твердо убежден в их безошибочности.
Вся моя жизнь прошла в ожидании встречи с этой женщиной. Всем существом стремился я найти свой идеал среди людей, внимательно изучал каждого и теперь не мог даже допустить, что мои обостренные чувства могут меня обмануть. До сих пор интуиция меня никогда не подводила. Чувства выносили суждения о людях, — и как ни опровергали впоследствии это суждение рассудок и опыт, — первоначальное впечатление большей частью оправдывалось. Бывало иногда, что у меня складывалось отрицательное мнение о человеке, который поначалу производил самое хорошее впечатление. «Ага, — мысленно злорадствовал я, — стало быть, первое впечатление обманчиво!» Но проходило время, и я вынужден был признать справедливость первого впечатления.
Я чувствовал, что не могу жить без Марии Пудер. На первых порах я сам был удивлен. Только что узнал человека — и вдруг оказывается, что не могу без него жить. Но ведь так обычно и происходит. Потребность в какой-либо вещи возникает лишь после знакомства с нею. Вся моя жизнь представлялась бессмысленной и ничтожной именно потому, что не удавалось встретить никого, кто был бы мне по-настоящему близок. Теперь казалось нелепым отчуждение от всех людей из-за боязни, что они могут догадаться о моих переживаниях. Временами в мою душу закрадывалось подозрение, что неудовлетворенность, усталость и разочарование — симптомы какого-то психического недуга. Два часа, проведенные за чтением интересного романа, нередко оказывались более значительными, чем два года жизни. Размышляя об этом, я с особой силой чувствовал всю гнетущую никчемность человеческого бытия и невольно впадал в полное отчаяние.
Но вот все переменилось. С тех пор, как я увидел портрет этой женщины, прошло всего несколько недель, — но за это время я перечувствовал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Каждый мой день, каждый час — даже, когда я сплю, — исполнен теперь для меня глубокого смысла. Оживает не только мое тело, которое, казалось, существовало лишь для ощущения усталости, но и душа. Все, что до сих пор таилось где-то внутри, никак не проявляясь, — вдруг пробудилось, пробилось наружу, открыв передо мной совершенно новый, необычайно интересный и привлекательный мир. Мало того, что Мария Пудер заставила меня поверить в свои душевные силы, она — первый человек из всех, попадавшихся мне на жизненном пути, щедро наделенный богатством души. Душа, разумеется, есть у всех, но сознают это далеко не все; большинство людей с самого рождения и до конца дней своих даже не подозревают о богатстве и глубине своего внутреннего мира… Этот внутренний мир раскрывается, только когда мы встречаем подобных себе по духу, — и тогда все сухие доводы рассудка, все наши расчеты оказываются бесплодными. Именно тогда и начинается наша другая жизнь — духовная. Все сомнения, все страхи рассыпаются в прах — и две души, отметая преграды, устремляются друг другу навстречу.
Я не узнавал самого себя. Куда подевалась обычная моя скованность, застенчивость? Перед этой женщиной я готов был раскрыть все свои достоинства и недостатки, свои слабые и сильные стороны, вплоть до незначительных мелочей. Пусть она видит меня таким, каков я есть. Как много надо ей рассказать! Я молчалив по природе и, что бы во мне ни происходило, всегда думал: «Зачем об этом говорить, какой толк?» До сих пор, полагаясь только на интуицию, часто без всяких на то оснований я говорил о каждом человеке: «Этот меня не поймет!» И вот теперь, снова полагаясь на интуицию, я уверенно заявляю: «Она меня поймет!..»
В этих размышлениях я медленно добрел до канала, окаймляющего Тиргартен с южной стороны. С моста отчетливо виднелся дом Марии. Было около трех. За сверкавшими на солнце стеклами ее окон трудно было что-либо разглядеть. Облокотясь о перила, я смотрел на застывшую гладь канала. Снова стал накрапывать дождик — и вода покрылась мелкой рябью. С огромной баржи перегружали на повозки овощи и фрукты. С деревьев, которые росли вдоль берега, один за другим срывались жухлые листья и, кружась в воздухе, падали в воду. Господи! До чего же прекрасен этот пасмурный день! Как приятно полной грудью вдыхать сырой, но такой чистый и свежий воздух! Какое счастье жить на свете! Любоваться мельчайшими переменами, происходящими в природе, следить за ее вечным неумолимо логичным круговоротом! Радоваться, что твоя жизнь полна, как ничья другая, а самое главное — знать, что есть человек, которому можно все это рассказать! Может ли быть на свете большее счастье? Рука об руку бродить с ней по мокрым улицам, сидеть на скамейке где-нибудь в укромном уголке, смотреть друг другу в глаза. Я мог бы рассказать ей многое, в чем никогда не признавался даже самому себе. Мысли проносились в моей голове с такой быстротой, что я не успевал в них разобраться. Как мне хотелось взять ее за руки, согреть ее холодные, с покрасневшими кончиками пальцы! Одно слово — и мы станем бесконечно близкими друг другу.
Минуло еще полчаса. Интересно, проснулась Мария или нет? Может быть, все-таки подойти к ее дому? Она ведь сказала, что будет сидеть у окна. Догадается ли, что я жду ее именно здесь? «А вдруг она вообще не придет?» — усомнился я и тотчас же поспешил подавить сомнение. Думать так — значит выразить ей несправедливое недоверие. Это все равно что рушить построенный собственными руками дом. Но вопреки всем моим усилиям страх все больше одолевал меня. А вдруг она заболела? Или у нее какое-нибудь срочное дело и ей пришлось уйти? Что-нибудь да должно случиться. Просто невероятно, чтобы счастье досталось так легко!
Беспокойство мое с каждой минутой возрастало, сердце билось все чаще. То, что произошло вчера, случается раз в жизни. Ожидать повторения подобного — значит требовать невозможного. Я судорожно старался подыскать какой-нибудь утешительный довод. Может быть, такой слишком уж внезапный и резкий поворот ничего хорошего мне не сулит? Не лучше ли вернуться к прежнему образу жизни, пусть и однообразному, но зато тихому и спокойному? Повернув голову, я неожиданно увидел ее. Совсем близко. Одета она была в легкое пальто, темно-синий берет и туфли на низком каблуке. Лицо ее светилось. Подойдя ко мне, она протянула руку:
— Вот вы где меня ждете! И давно?
— Около часа, — ответил я дрожащим от волнения голосом.
Ей, очевидно, почудилось в моем ответе нечто вроде упрека, и она полушутя-полусерьезно сказала:
— Сами, дорогой мой, виноваты! Я жду вас уже полтора часа! Откуда мне было знать, что вам понравится это романтическое место? Я вас заметила случайно.
«Она ждала меня! Стало быть, я для нее кое-что значу!»
— Благодарю вас! — прошептал я, заглядывая ей в глаза.
— За что? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла меня под руку: — Пойдемте же!
Я шел, приноравливаясь к ее торопливым шагам. Спросить, куда мы идем, я не решался, и мы оба молчали. Это затянувшееся молчание мне даже нравилось, но все же я испытывал некоторую неловкость. Несколько минут тому назад в моем уме теснились мысли, одна другой прекраснее и значительней. И вдруг они испарились, и я не мог найти никакой зацепки для разговора. Я исподтишка взглянул на свою спутницу. Она шла с потупленным взглядом, не подавая вида, что замечает мою скованность и волнение, — только глубокое спокойствие и улыбка, затаившаяся в уголках губ. Левая рука ее покоилась на моей руке. Указательный палец, казалось, направлен был на какую-то точку впереди.
Когда через несколько минут я снова бросил на нее взгляд, ее густые, широко раздвинутые брови были приподняты, лоб наморщен. На веках синели тонкие прожилки. Длинные черные ресницы слегка подрагивали под тяжестью повисших на них блестящих дождинок. Намокли и пряди волос, выбившиеся из-под берета.
— Что вы так внимательно меня разглядываете? — спросила она.
Этот вопрос зрел и в моей голове. В первый раз я так бесцеремонно рассматриваю женщину. И что еще более странно — продолжаю смотреть на нее и после того, как она задала мне свой вопрос. Я был сам удивлен своей смелостью.
— Вам это неприятно? — ответил я вопросом на вопрос.
— Я не потому спросила! Напротив, мне это приятно.
Глядя в ее черные глаза, я спросил:
— Скажите, вы немка?
— Да! Почему вы спрашиваете?
— Потому, что вы не блондинка и глаза у вас не голубые.
— Не все немки — блондинки, — ответила она, как-то неопределенно улыбнувшись, и после некоторого колебания добавила: — Отец мой — еврей. Мать — немка. Кстати, она не блондинка.
— Значит, вы еврейка?
— Да… Вы, надеюсь, не антисемит?
— Нет, что вы! У нас в Турции этого вообще нет. Просто я не думал…
— Да, я еврейка. Отец мой родом из Праги. Он принял католичество еще до моего рождения…
— Значит, вы христианка?
— Нет… Я никакой религии не исповедую!
Она замолчала. Я ни о чем ее больше не спрашивал. Мы медленно шли к окраине города. Постепенно мною стало овладевать любопытство: куда же мы направляемся? Погода, во всяком случае, не благоприятствовала загородной прогулке. Дождь продолжал накрапывать.
— Куда же мы идем? — спросила наконец сама Мария.
— Не знаю!
— Разве это вас не интересует?
— Я доверился вам… Куда хотите — туда и пойдем! Она обернулась ко мне. На бледном ее лице, словно росинки на белом цветке, поблескивали капельки дождя.
— Какой же вы послушный! Неужели у вас нет своих стремлений и своих желаний?
— Вы же запретили мне высказывать свои желания! — напомнил я ей собственные ее слова.
Она промолчала.
— Вы говорили не всерьез? Или, может быть, уже изменили свое мнение?
— Нет! Нет! — решительно возразила она. — Я остаюсь при том же мнении…
Она снова задумалась. Мы шли вдоль высокой решетчатой ограды.
— Не зайти ли нам сюда? — замедлив шаг, предложила она.
— А что здесь?
— Ботанический сад.
— Как вам угодно…
— В таком случае давайте зайдем… Очень люблю этот парк, особенно в дождливую погоду.
В парке никого, кроме нас, не было. Мы долго бродили по усыпанным желтым песком дорожкам. Несмотря на осень, листва еще не опала. На каменистых берегах небольших прудов росли всевозможные травы и цветы. Поверхность воды устилали огромные листья. В высоких оранжереях теснились экзотические растения. Там же можно было видеть диковинные деревья с толстыми стволами и маленькими листьями.
— Это самое красивое место в Берлине, — сказала Мария. — В это время года здесь обычно почти никого, не бывает. Эти деревца, уроженцы далеких стран, навевают на меня грусть. Нелегко им жить здесь, на чужой земле, хотя их и окружают всяческими заботами. Небо над Берлином бывает ясным не более ста дней в году, а остальные двести шестьдесят пять оно затянуто тучами. Искусственные солнца не могут удовлетворить потребность этих деревьев в тепле и свете. Они не живут, а влачат жалкое существование. Ну не издевательство ли это — ради развлечения нескольких скучающих зевак перенести живой организм из родной, привычной среды в чуждые ему условия.
— Но, простите, ведь и вас тоже можно назвать зевакой.
— Да. И каждый раз, когда я прихожу сюда, мое сердце наполняется печалью…
— Зачем же вы сюда ходите?
— Сама не знаю.
Она села на мокрую скамейку. Я — рядом.
— Глядя на эти растения, я задумываюсь и о себе, — продолжала она, смахивая капли дождя. — Может быть, мои далекие предки жили в тех же краях, что и эти диковинные цветы и деревья. И нас тоже разбросала судьба по свету, как эти растения. Но вас это вряд ли интересует. Сказать откровенно, и меня это не так уж сильно занимает. Просто я люблю поразмышлять, а тут, несомненно, есть повод для размышлений. Понимаете ли, я живу не столько в реальном мире, сколько в воображаемом. Жизнь представляется мне лишь мрачным сном. Вы, должно быть, смотрите с презрением на мою работу в «Атлантике», она меня вовсе не тяготит. Временами даже забавляет. Но, честно говоря, у меня нет другого выхода. Я должна заботиться о своей матери, а на выручку от двух-трех картин прожить невозможно… Вы тоже рисовали?
— Да, немного…
— Почему же вы бросили?
— Понял, что у меня нет способностей!
— Уверена, что вы ошибаетесь. Когда я встретила вас на выставке, я сразу поняла, что вы очень любите живопись. Достаточно было взглянуть на ваше лицо. Скажите лучше, что вам не хватает смелости. Мужчине не пристало быть таким малодушным. Говорю это для вашего же блага. А вот мне смелости не занимать. Мне очень нравится передавать в картинах свои суждения о людях. В этом, возможно, я добилась некоторых успехов. Но и это пустое занятие. Те, кого я презираю, не поймут моих намерений, а тех, кто способен понять… их слишком мало. Вот и получается, что живопись, как и все другие виды искусства, не находит никакого отклика даже в тех, к кому она обращена. И все-таки это единственное дело, к которому я отношусь с полной серьезностью. Не хочу только, чтобы живопись была единственным источником моего существования. Ибо тогда я вынуждена буду делать не то, что хочу, а то, что от меня потребуют другие. На это я никогда не пойду. Лучше уж на панель. Тела своего мне не жаль… Вот так-то, мой милый друг, — воскликнула она, по-свойски хлопнув меня по колену. — В сущности, моя работа мало отличается от подобного занятия… Вы, наверное, видели, как вчера пьяный поцеловал меня в спину? А почему бы ему и не поцеловать? У него на то полное право! Он платит деньги. А спина, говорят, у меня красивая. Может быть, и вы хотите меня поцеловать? Есть ли у вас деньги?
Я словно проглотил язык, только растерянно моргал и покусывал губы. Мария глядела на меня, сдвинув брови, — лицо ее побелело как мел.
— Не смейте меня жалеть, Раиф! — вскричала она. — Стоит только мне почувствовать, что вы меня жалеете, — и конец нашим встречам.
Заметив мой растерянный и, вероятно, жалкий вид, Мария положила мне руку на плечо.
— Не обижайтесь! — сказала она. — Я считаю, что мы должны открыто высказаться обо всем, что может помешать нашей дружбе. Недомолвки здесь только вредны. Если в конце концов обнаружится, что мы плохо понимаем друг друга, невелика беда, расстанемся. Согласитесь, все мы обречены на одиночество. Всякая близость обманчива. Ведь даже в самых близких отношениях есть непреодолимая граница. Лишний раз убедившись в этом, люди расходятся еще более разочарованными, чем прежде. Избежать этого разочарования они смогут, только хорошо зная предел возможного и не смешивая своих мечтаний с действительностью. Главное — принимать все таким, как оно есть. Это единственное, что может предотвратить крушение всех наших надежд… Мы все заслуживаем сострадания, но если мы и вправе кого-нибудь жалеть, то только самих себя. Жалеть же других — значит выказывать чувство превосходства… Ну что ж, пойдемте…
Мы поднялись, стряхнули с плащей дождевые капли и пошли обратно. Мокрый песок глухо поскрипывал под ногами.
На улицах заметно потемнело, но фонари еще не зажглись. Возвращались мы тем же путем, каким пришли. Я держал ее под руку. Мне было одновременно и радостно и тревожно. Радовался я тому, что наши чувства и мысли так схожи, что мы так близки друг другу. Но между нами было одно отличие: она старалась смотреть на реальную жизнь без каких-либо иллюзий, ни в чем себя не обманывая. Мне же внутренний голос нашептывал, что стремление видеть человека, каким он есть, может только помешать сближению.
Я люблю правду, но не настолько, чтобы позволить ей стать преградой между нами. Человеческая справедливость требует, чтобы мы пренебрегли мелочами ради объединяющего нас духовного начала, принесли в жертву мелкие истины ради истины высокой и важной.
Так, несомненно, считает и эта женщина, испытавшая немало горьких разочарований и подвергшаяся разъедающему влиянию среды. Не потому ли она судит обо всем так строго и нелицеприятно? Она вынуждена жить среди людей, ей ненавистных, обязана даже улыбаться им. Это тяготит ее, делает недоверчивой и подозрительной. Другое дело — я. Всю жизнь я провел в стороне от людей, они не причиняли мне особых беспокойств, — поэтому и не питаю к ним неприязни. Угнетает меня только чувство одиночества; чтобы избавиться от этого чувства, я готов закрыть глаза на некоторые недостатки в человеке, мне близком. Мы незаметно очутились в центре города. Здесь было светло и многолюдно. С грустным видом Мария думала о чем-то своем.
— Вы расстроены? — робко спросил я ее.
— Нет! — ответила она. — У меня нет никаких причин расстраиваться. Напротив, я довольна сегодняшней прогулкой. Очень довольна…
Но по ее лицу я понял, что это не совсем так. Ее глаза были как бы обращены вглубь, а в улыбке ощущалась настораживающая отчужденность.
— Я не хочу возвращаться домой! — произнесла она вдруг решительно. — Давайте вместе поужинаем. До начала моей работы еще много времени.
Это предложение меня взволновало, но я тотчас же постарался взять себя в руки. Мы зашли в большой полупустой ресторан где-то в западном районе Берлина. В углу оркестр из женщин в национальных баварских нарядах шумно играл популярные мелодии. Мы заняли крайний столик, заказали ужин с вином.
Грустное настроение моей спутницы постепенно передалось и мне. Безотчетная тоска сдавила мне сердце. Заметив, что я помрачнел, Мария попыталась меня подбодрить.
— Ну, что вы нос повесили? — улыбаясь, спросила она, хлопнув меня по руке. — Мужчина, который в первый раз ужинает с молодой красивой женщиной, должен быть веселее и разговорчивее.
Чувствовалось, однако, что Мария сама, хотя и старается шутить, настроена не на веселый лад. Она рассеянно обвела глазами зал, отпила из бокала вина и, посмотрев на меня, вдруг произнесла:
— Ну, что я могу с собой поделать? Другой мне, наверное, уже не стать.
Я лишь смутно догадывался, что она хочет сказать. Вполне возможно, ее мучили те же чувства, что и меня, однако во мне не было полной уверенности.
Взгляд ее подолгу задерживался на всем, что она видела вокруг, и по ее бледному, цвета жемчуга, лицу пробегали едва уловимые тени.
— Не сердитесь на меня!.. — произнесла она дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая волнение. — Я хочу поговорить с вами откровенно, чтобы вы не обольщали себя тщетными надеждами!.. Только не обижайтесь… Вчера я подошла к вам первая… Сама попросила, чтобы вы проводили меня домой… Предложила сегодня прогуляться… Вместе поужинать… Вы вправе считать меня навязчивой… Но я вас не люблю… Я раздумываю об этом со вчерашнего дня… Я вас не люблю… Ну, что я могу с собой поделать? Вы очень милы, симпатичны, возможно, у вас есть качества, которых лишены другие мужчины. Не буду отрицать, мне приятно с вами разговаривать, спорить, а иногда и ссориться, чтобы потом мириться… Но ведь это еще не любовь? Вы, наверное, удивляетесь, для чего я это говорю… Только для того, чтобы вы не ожидали от меня большего, чем я могу дать, — и не обижались на меня… Лучше я скажу вам обо всем прямо, чтобы вы не обвиняли меня потом, что я с вами лицемерила. Как бы вы ни отличались от других мужчин — вы все-таки мужчина. А все мужчины, которых я знала, покидали меня в досаде и гневе, когда убеждались, что я их не люблю и не смогу полюбить. Ну что ж! Как говорится, вольному воля. Но почему они считали меня виноватой? Потому только, что я не оправдала их надежд. Но ведь я же им ничего не обещала! Справедливо ли валить всю вину на меня? Я не хочу, чтобы и вы плохо обо мне думали. Можете считать, что это очко в вашу пользу.
Я был поражен. Но, стараясь сохранить спокойствие, робко возразил:
— Вы затеяли напрасный разговор. Наши дружеские отношения сложатся так, как вы того пожелаете.
— Нет, нет, я не согласна, — с неожиданной резкостью возразила она. — Вы, как и другие мужчины, прикидываетесь, будто на все согласны, чтобы потом навязать свои условия. Нет, дорогой друг! Такими умиротворяющими словами вам ничего не достигнуть. Понимаете ли, хотя я всегда шла против самой себя, против всех других, я открыто и нелицемерно высказывала свои мнения. К сожалению, я так и не добилась, чего хотела. Отношения между людьми, в особенности между мужчиной и женщиной, так запутаны, наши чувства и желания так необъяснимы и противоречивы, — что никто из нас не понимает собственных поступков, — остается только плыть по течению. Я же этого не хочу. Для меня унизительно совершать поступки, не удовлетворяющие целиком меня самое, не представляющиеся мне необходимыми. И всего для меня ненавистнее — пассивная роль, навязанная нам, женщинам. Почему мы должны бежать, а вы нас преследовать? Почему вы должны осаждать, а мы сдаваться в плен? Почему даже в ваших слабостях чувствуется сила, а в наших отказах — бессилие? С самого детства я восстаю против такого порядка вещей — и до сих пор еще не смирилась. Долго размышляла, почему я такова, почему то, что кажется другим женщинам несущественным, представляется мне важным. Может быть, во мне есть какая-то ненормальность? Да нет, скорее нормальна я, а не другие женщины. По чистой случайности моя жизнь сложилась так, что я, в отличие от них, сама была хозяйкой своей судьбы. Отец мой умер молодым, когда я была еще совсем маленькой. Мы остались вдвоем с матерью. А моя мать — образец женщины, которая привыкла подчиняться чужой воле. Она давно утратила всякую самостоятельность, — вернее сказать, никогда ее не имела. И вот уже в семь лет я начала ею руководить, стала учить ее стойкости и рассудительности. Я росла, не зная над собой мужской власти. В школе меня возмущали убогие стремления моих сверстниц. Я даже не пыталась овладеть искусством завлекать мужчин. Никогда перед ними не краснела и не ждала никаких знаков внимания. Моя независимость и самостоятельность обрекли меня на полное одиночество. Школьные подружки сторонились меня: мои мысли, поведение неприятно смущали их покой. Им куда приятнее было чувствовать себя куклами для забавы, чем людьми. С мальчишками, а потом с мужчинами у меня тоже не складывалась дружба. Они искали во мне мягкой покорности и, наталкиваясь на равную силу, спешили ретироваться. Тогда-то я и узнала подлинную цену мужской решительности и воли. Мужчины падки только до легких побед. Нет на свете, наверное, более самовлюбленных, эгоистичных, спесивых и в то же время изнеженных и трусливых существ, чем мужчины. Раскусив их как следует, уже невозможно заставить себя полюбить кого-нибудь. Мне не раз приходилось видеть, как самые приятные, самые близкие мне люди по мельчайшему поводу показывали вдруг свои волчьи зубы. Даже после мгновений близости, когда мужчины, случается, просят о прощении, когда они, казалось бы, готовы на все ради любимых женщин, — в их взглядах сверкает торжество победителей. Но нуждаются в сочувствии и помощи именно они, мужчины. Ни одна женщина не выглядит в страсти такой беспомощной и смешной, как они. Но это не мешает им считать свою слабость проявлением силы, более того, гордиться ею. Боже милостивый! Можно сойти с ума от всего этого. Честное слово, хотя у меня и нет никаких противоестественных влечений, я предпочла бы влюбиться в женщину, а не в мужчину.
Она замолчала, испытующе на меня посмотрела и отхлебнула немного вина. Похоже, ее настроение понемногу улучшалось..
— Вы ошарашены? Не пугайтесь, я не имею в виду ничего дурного. Но иногда я думаю, что лучше все что угодно, — только не это. Ничто не может быть унизительнее для человеческого духа… Я ведь, как вы знаете, художница. У меня свое понимание красоты… Однополая любовь мне не нравится. Она, как бы вам сказать, просто не эстетична. К тому же я люблю все естественное и стараюсь избегать всего неестественного. Поэтому я считаю, что если уж любить, то мужчину… Но только настоящего мужчину. Такого, который от меня ничего не требовал бы, не стремился бы меня поработить и унизить, который всегда шел бы со мной рядом — сильный и благородный. Теперь вы понимаете, почему я вас не люблю. Конечно, прошло слишком мало времени для полного выявления чувств. Но вы, честно вам скажу, — не мой идеал. Хорошо, что вы не спесивы, как большинство мужчин. Но в вас есть что-то детское, даже женское. Вами, как и моей матерью, надо руководить. Конечно, я могла бы это делать… Если только вы захотите… Но на большее не рассчитывайте!.. Мы сможем стать хорошими приятелями. Вы первый мужчина, который слушает меня, не перебивая, не пытаясь оспаривать, переубеждать. По вашим глазам вижу, что вы меня правильно понимаете… Да, мы будем не только приятелями, но и друзьями. И вы говорите со мной так же откровенно, как я с вами. Неужели этого мало — иметь кому излить душу? Но, требуя большего, можно потерять все. Я бы, во всяком случае, не хотела вас лишиться. Я уже вам вчера говорила: у меня день на день не приходится. Не хочу только, чтобы вы заблуждались… Ко от главного своего принципа я не отступлюсь никогда! Ну, как? Согласны вы дружить со мной?..
Ее слова потрясли меня. Я не хотел выносить о ней окончательное суждение, опасаясь, что окажусь необъективным. Лишь одно желание переполняло меня — удержать ее, удержать любой ценой, а там будет видно. Я никогда не требую от людей большего, чем они могут дать. И все же я был захвачен врасплох, не знал, что ответить. Чувствуя на себе выжидательный взгляд ее черных глаз, я медленно заговорил:
— Мария… Я хорошо вас понимаю… Вы так откровенно делитесь со мной жизненным опытом, видимо, для того, чтобы ничто не мешало впоследствии нашей дружбе. Значит, вы дорожите этой дружбой?..
Она утвердительно кивнула головой.
— Вероятно, вам не было надобности говорить мне все это. Но вы меня еще плохо знаете, мы так недавно знакомы. Поэтому ваша предусмотрительность вполне оправданна… У меня нет такого жизненного опыта, как у вас. С людьми я общался мало, жил почти в полном одиночестве. Но, хотя мы шли разными дорогами, оба пришли к одному выводу: каждому из нас нужен добрый друг, близкий человек. Как замечательно, если каждый из нас найдет в другом то, что ищет! Это — главное, все остальное — второстепенное. Ну, а если говорить об отношениях между мужчиной и женщиной, то вполне можете быть уверены, что я никогда не опущусь до уровня тех, кто внушает вам такую неприязнь. У меня не было в жизни ничего похожего на любовное приключение. Я бы не мог полюбить женщину, если бы ее не уважал и не считал себе равной. Вы только что говорили о том, что вам ненавистно стремление унижать других. Но, по-моему, мужчина, допускающий это, перестает быть личностью, он прежде всего унижает самого себя. Я тоже, как и вы, очень люблю природу. Могу даже сказать, что насколько далеки мне люди, настолько близка природа. Моя родина — одна из красивейших стран в мире. На ее земле возникали и рушились многие древние цивилизации. Еще мальчишкой, лежа в тени вековых олив, я размышлял о людях, срывавших с них некогда плоды. На горных склонах, поросших соснами, куда, думалось мне, еще не ступала людская нога, я находил старинные мраморные мосты и обломки колонн. Они дороги мне, как друзья детства, ими вскормлено мое воображение. С того времени я полюбил естество с его неумолимой логикой. Пусть же наша дружба развивается естественным путем. Не будем втискивать ее в какие-то искусственные рамки и связывать поспешными решениями!
— Я вас недооценила! — воскликнула Мария, притронувшись указательным пальцем к моей руке. — Вы вовсе не такой уж ребенок.
Она смотрела на меня удивленно и даже с некоторой робостью. Нижняя губа ее была чуть выпячена. Казалось, она вот-вот расплачется, как маленькая девочка. Но глаза ее оставались задумчивыми и серьезными. Нельзя было не поразиться, как быстро меняется выражение ее лица.
— Надеюсь, вы еще расскажете мне о себе, о своей стране, об оливковых рощах, — продолжала она. — А я вам расскажу, что помню, о своем детстве, об отце. Не сомневаюсь, у нас найдется, о чем поговорить. Но здесь стало слишком шумно. Может быть, потому, что зал почти пустой. Бедняги артисты вовсю стараются развеселить хотя бы самого хозяина… Знали бы вы, каковы хозяева подобных заведений!
— Ужасные, вероятно, грубияны!
— Еще какие! На их примере можно неплохо изучить подлинное нутро мужчин! Взять хотя бы хозяина нашего «Атлантика». На вид он вполне респектабелен, вежлив не только с посетителями, но и с любой независимой от него женщиной. Если бы я не работала в его кабаре, он ухаживал бы за мной, как барон, щеголяя самыми изысканными манерами. Но он сразу же преображается, когда имеет дело с теми, которым платит. Его любимое выражение: «деловой дух». Правильнее было бы сказать — «дух наживы». Его грубость, переходящая нередко в прямую наглость и хамство, объясняется не столько желанием поддержать свой авторитет, сколько страхом перед тем, что его обманут. Видели бы вы, как этот, возможно, неплохой семьянин и честный гражданин, пытается купить не только наш голос, улыбку, тело, но и наше человеческое достоинство!
— А чем занимался ваш отец? — перебил я ее без всякой задней мысли, по случайной ассоциации.
— Разве я не говорила? Он был адвокатом. Почему вы меня об этом вдруг спросили? Хотите понять, как я докатилась до такой жизни?
Я промолчал.
— Вы еще очень плохо знаете Германию. В моей судьбе нет ничего необычного. Я училась на деньги, которые остались нам по наследству от отца. Жили мы неплохо. Во время войны я работала сестрой в больнице. Потом поступила в академию художеств. Но инфляция целиком поглотила наше небольшое состояние. Я вынуждена была начать зарабатывать. Не то чтобы я об этом сожалела! В самой работе нет ничего плохого, но беда, что на работе унижают. Вот мне, например, приходится сидеть с пьяными скотами. Нелегко выдержать их взгляд. Если бы в нем выражалось лишь откровенное скотство, я могла бы еще с этим мириться. Но что может быть хуже и омерзительнее, чем скотство, скрещенное с лицемерием, хитростью и ничтожностью.
Она опять оглянулась кругом. Оркестр гремел, во весь голос надрывалась толстая певица в национальном баварском платье, со взбитыми волосами цвета соломы. Она приплясывала и пела одну за другой веселые тирольские песни, выдавливая из гортани какие-то странные, пронзительные звуки.
— Пойдемте отсюда, — предложила Мария. — Найдем где-нибудь местечко потише. Еще ведь рано!.. — И, заглянув мне в глаза, добавила: — Или, может быть, я вас уже утомила?.. Вожу по всему городу да еще и болтаю без умолку. Женщина не должна быть такой разговорчивой… Нет, я вас серьезно спрашиваю. Если вам скучно, я вас готова отпустить.
Я молча, даже не поднимая на нее глаз, сжал ей руку. И только уверившись, что она поняла переполнявшие меня чувства, прошептал:
— Я вам очень благодарен!
— А я — вам! — ответила она, высвобождая руку. Когда мы вышли на улицу, она сказала:
— Давайте зайдем в кафе, тут совсем рядом! Очень симпатичное место. И публика интересная…
— Римское кафе?
— А вы откуда его знаете? Бывали уже там? д
— Нет, просто много о нем слышал. Она засмеялась:
— Наверное, от своих товарищей, которые к концу месяца остаются без гроша в кармане?
Я тоже улыбнулся. Об этом кафе, очень популярном среди художников и артистов, я действительно был наслышан. К полуночи здесь собирались и похотливые старики, и ищущие приключений юнцы, и богатые дамочки — представители всех возрастов и национальностей, которые развлекались каждый на свой манер.
В этот ранний час большинство посетителей составляли молодые художники, артисты, литераторы. Они сидели небольшими группками и громко спорили. По лестнице между колонн мы поднялись на антресоль, где не без труда нашли свободный столик. Нашими соседями были молодые длинноволосые художники в широкополых шляпах, всем своим видом подражавшие французским мэтрам, литераторы с трубками в зубах и с длинными ногтями, что-то строчившие в разложенных перед ними блокнотах.
Высокий молодой человек со светлыми волосами и пышными, почти до самого рта бакенбардами издали поздоровался с моей спутницей, а потом подошел к нашему столику.
— Привет мадонне в меховом манто! — воскликнул он и, сжав голову Марии ладонями, поцеловал ее сначала в лоб, а потом в обе щеки.
Я сидел, опустив глаза. Они поговорили о том о сем. Их картины, как выяснилось из этого разговора, экспонировались на одной и той же выставке. Наконец молодой человек поднялся, крепко пожал Марии руку, запросто, как принято у людей искусства, бросил в мою сторону: «До свидания!» — и удалился.
Я сидел, не поднимая глаз.
— Ты о чем думаешь? — спросила Мария.
— Вы обращаетесь ко мне на «ты»?
— Да… Вы не возражаете?
— Что вы! Наоборот. Спасибо вам.
— Что-то вы слишком часто меня благодарите!
— Так уж у нас принято… на Востоке. Вы спросили, о чем я думаю? Вот о чем. Он вас поцеловал, а я не чувствую ревности.
— Правда?
— Да, мне самому хотелось бы знать, почему я вас не ревную.
Мы долго переглядывались. С доверием — и в то же время как бы изучая друг друга.
— Расскажите мне немного о себе, — попросила она. Мне так много хотелось ей рассказать. Весь день я вынашивал свою исповедь. Но тут, как назло, все заготовленные заранее фразы выскочили у меня из головы. Я говорил обо всем, что приходило в голову, — о своем детстве, 6 службе в армии, о прочитанных книгах, о юношеских мечтах, о дочери нашего соседа Фахрие и даже о бандитах, с которыми был знаком лично. Все, что я таил глубоко в душе, скрывая даже от самого себя, неожиданно выплеснулось наружу. Впервые в жизни говорил я о самом себе с предельной откровенностью. Я так старался не лгать, ничего не утаивать, не представлять себя в выгодном свете, что иногда даже, выпячивая свои недостатки, грешил против истины.
Воспоминания, мысли, чувства, которые я долго скрывал, изливались широким и бурным потоком. Мария, внимательно слушая, смотрела на меня пристальным взглядом, как будто хотела понять даже то, что я не мог выразить в словах. Иногда она покачивала головой, как бы соглашаясь со мной, иногда приоткрывала рот в искреннем удивлении. Когда я слишком горячился, она легонько поглаживала мою руку, а когда в моем голосе слышалась жалоба, участливо улыбалась.
И вдруг, словно повинуясь неведомой силе, я запнулся и поглядел на часы. Было уже около одиннадцати. Кафе заметно опустело. Я вскочил с места.
— Вы же опоздаете на работу.
Она продолжала еще некоторое время спокойно сидеть. Наконец, крепко сжав мою руку, не спеша поднялась.
— Вы правы, надо идти, — сказала она и, надев берет, добавила: — Мы очень хорошо поговорили!
Я проводил Марию до «Атлантика». Дорогой мы не разговаривали. Оба были переполнены впечатлениями сегодняшнего вечера, и требовалось, вероятно, какое-то время для их осмысления. Неожиданно она вздрогнула и поежилась.
— Из-за меня вы не успели зайти домой и надеть свое меховое манто, а теперь мерзнете!
— Из-за вас?.. Да, верно, из-за вас… Но в конце концов вина моя собственная. Впрочем, невелика беда! Пойдемте быстрее.
— Я могу вас обождать и после работы провожу домой!
— Нет, нет! Ни в коем случае! Увидимся завтра!
— Как хотите!
Чтобы согреться, Мария плотнее прижалась ко мне. Когда мы подошли к освещенной двери ресторана, она остановилась и протянула мне руку. Вид у нее был такой, будто она думала о чем-то очень значительном. Она отвела меня в сторону и, опустив глаза, скороговоркой прошептала:
— Значит, вы не ревнуете? Неужели вы меня и впрямь так сильно любите?
Подняв глаза, она с любопытством заглянула мне в лицо.
Я хотел высказать ей все, что чувствовал, но к горлу подступил ком, а пересохший язык будто прилип к гортани. Да и нужно ли было говорить? Любое слово могло только спугнуть счастье. Я боялся даже громко дышать. А она пристально и, как мне казалось, даже с испугом смотрела на меня. Глаза мои увлажнились. Черты ее лица вдруг смягчились. Она снова закрыла глаза, будто приготовилась слушать. Потом вдруг притянула мою голову к себе, поцеловала меня в губы и, резко повернувшись, скрылась за дверью.
Назад, к себе в пансион, я не шел, а бежал. Мне не хотелось ни думать, ни вспоминать. События этого вечера были мне так дороги, что я боялся, как бы они не потускнели, преломившись в воспоминаниях. Какие-то полчаса назад я страшился неосторожным словом прогнать свое неожиданное счастье. Теперь же я опасался, что мечты могут нарушить дивную гармонию пережитых мною часов.
Даже наш пансион с темной лестницей показался мне уютным и милым, а наполнявшие коридор запахи не вызвали обычного раздражения.
С того вечера мы встречались с Марией каждый день. Конечно же, за один раз мы не могли высказать все друг другу. Люди, которых мы видели, городские пейзажи, которыми мы вместе любовались, — давали нам неисчислимые темы для бесед. Мы убеждались все больше, что думаем и чувствуем одинаково. Эта духовная близость была порождением не только общей точки зрения на многие вещи. Любая мысль, высказанная одним из нас, тут же подхватывалась другим. А ведь взаимная готовность принимать мнение своего собеседника — одно из выражений духовной близости.
Чаще всего мы ходили в музеи, посещали картинные галереи и выставки. Мария много рассказывала о старых мастерах и современных художниках. Мы часами спорили об их творчестве. Несколько раз заходили в ботанический сад, бывали в опере. Но оперные спектакли кончались в десять — пол-одиннадцатого, и Мария еле успевала на работу, поэтому мы перестали посещать оперу.
— Дело не только в нехватке времени, — объяснила мне как-то Мария. — Есть еще и другая причина. Слушать оперу, а потом петь в «Атлантике» смешно и даже кощунственно.
На фабрике я появлялся теперь только по утрам. В. пансионе старался ни с кем не разговаривать.
— Наверное, попались кому-нибудь в сети, — ехидно предположила однажды фрау Хоппнер. В ответ я только улыбнулся. Особенно тщательно я скрывал то, что со мной происходит, от фрау ван Тидеманн. Мария, вероятно, только посмеялась бы над моей восточной скрытностью, — но я не мог вести себя иначе.
Между тем скрывать, собственно говоря, было нечего. Установившиеся между нами с первого вечера дружеские отношения оставались в тех же рамках, которые мы сами для себя определили. О том, что произошло перед кабаре «Атлантик», мы, словно договорившись, никогда больше не вспоминали. Оба старались лучше узнать друг друга и помногу говорили, выясняя все, что нас интересовало. Постепенно взаимное любопытство стало не таким острым, его место заняла привычка. Если по какой-либо причине нам не удавалось два-три дня кряду увидется, мы очень скучали. Когда же наконец встречались, то радовались, как дети. Обычно мы гуляли, взявшись за руки. Я очень ее любил. Моей любви, казалось, хватило бы на весь мир, и я был счастлив, что есть человек, на которого можно ее излить. Мария тоже, несомненно, питала ко мне глубокую симпатию и искала моего общества. Однако наши отношения не выходили за рамки дружбы. Как-то, когда мы прогуливались по Грюнвальдскому лесу в окрестностях Берлина, она оперлась на мое плечо. Рука ее легонько покачивалась, и большой палец, казалось, вычерчивал маленькие круги в воздухе. Повинуясь внезапно охватившему меня желанию, я поймал ее руку и поцеловал в ладонь. Она тут же плавным, но решительным движением убрала руку с моего плеча. Мы ни словом не обмолвились по поводу этого и как ни в чем не бывало продолжали нашу прогулку. Но ее внезапная суровость предостерегла меня против подобных проявлений чувств. Иногда разговор заходил и о любви. Тон ее был таким равнодушным, что я невольно впадал в отчаяние. И все-таки я продолжал безропотно принимать все ее условия. Но несмотря на это я умудрялся иногда сводить разговор на тему, которая меня интересовала. По-моему, любовь отнюдь не некое обособленное, существующее само по себе чувство. Взаимное тяготение или симпатия в отношениях между людьми тоже являются формой проявления любви. Меняются названия — суть остается прежней. Думать иначе — только обманывать самого себя.
Мария шутливо грозила мне указательным пальцем и посмеивалась:
— Ошибаетесь, мой друг. Любовь — отнюдь не симпатия или нежность, как вы утверждаете. Это чувство, не поддающееся никакому анализу, никто не может сказать, почему оно появляется и почему в один прекрасный день исчезает. Другое дело — дружба. Она постоянна, открыта для понимания. Можно объяснить, и почему она завязывается, и почему обрывается. Подумайте сами, на свете может быть множество людей, нам нравящихся. У меня, например, есть немало хороших друзей, которых я очень ценю. Вы, могу я сказать, — первый из них. Нельзя же считать, что я люблю всех.
— Однако вы можете любить одного всей душой, — продолжал я стоять на своем, — а остальных — немного.
— В таком случае почему же вы меня не ревнуете? Ответил я не сразу, только после некоторого размышления.
— Человек, испытывающий истинную любовь, не стремится к монополии и ждет того же от других. Вся сила его любви обращается на одного-единственного человека. Но любовь от этого не уменьшается.
— Я была уверена, что восточные люди рассуждают по-другому.
— А у меня свое мнение.
Мария долго молчала, глядя в одну точку.
— Я хочу совсем другой любви, — заговорила наконец она. — Любовь не подвластна логике и в сущности своей необъяснима. Любить и симпатизировать — вещи совершенно разные. Любить — значит хотеть всем сердцем, всем телом. Любовь для меня прежде всего желание. Всепобеждающее желание.
Тут я перебил ее, как бы уличая в заведомом заблуждении:
— То, о чем вы говорите, живет лишь одно мгновение. Скопившаяся в нас симпатия, сильное увлечение, интерес в какой-то миг концентрируются, сливаются в один поток. Так, проходя сквозь увеличительное стекло, неяркие солнечные лучи собираются в пучок, способный воспламенить дерево. Тепло симпатии легко превращается в пламя любви. Неверно думать, будто любовь приходит извне. Нет, она вспыхивает от скопления чувств.
На этом и закончился наш спор, но мы возвращались к нему снова и снова. Я чувствовал, что в моих словах и в ее мыслях есть немало уязвимых мест. Как далеко ни простиралась бы наша откровенность, несомненно, что нами все-же управляли тайные, трудновыразимые мысли и желания. Наши точки зрения часто совпадали, но всегда оставались и расхождения, а если один из нас легко уступал другому, то только ради важной цели. Мы не боялись изливать самые сокровенные свои чувства и мысли и спорили достаточно смело; и все-таки было нечто такое, о чем предпочитали не говорить, и внутреннее чутье подсказывало мне, что это-то и есть самое важное.
За всю свою жизнь я не встречал человека более близкого, чем Мария, и стремился удержать ее любой ценой. Самым заветным моим желанием было, чтобы она принадлежала мне вся без остатка, душой и телом. Но, боясь вообще ее потерять, я не сознавался в этом желании даже самому себе. Мне страшно было одним неосторожным движением спугнуть красивую птицу, лишив себя радости хотя бы любоваться ею.
В то же время я смутно сознавал, что моя нерешительность и робость могут нанести мне большой вред. В человеческих отношениях не должно быть застоя. Стояние на месте равносильно движению назад. Минуты, которые не приносят сближения, отдаляют. Сознание всего этого вселяло в мою душу растущее беспокойство.
Однако я не решался что-либо предпринять — для этого нужно было быть другим человеком. Я понимал, что блуждаю вокруг одной и той же точки, но даже не искал путей, прямо к ней ведущих. Я уже успел избавиться от прежней своей застенчивости и несмелости. Не замыкался больше в себе. Бывал даже слишком откровенен. Однако никогда не высказывал затаенной своей мечты.
Не знаю, так ли глубоко и последовательно рассуждал я в ту пору. Но теперь, двенадцать лет спустя, оглядываясь назад, я прихожу именно к таким выводам. И на то, что я пишу о Марии, тоже наложило свой отпечаток протекшее время.
Тогда же со всей очевидностью я сознавал только одно: в душе Марии противоборствуют разные чувства. То она была чрезмерно задумчива, даже холодна, то становилась ко мне внимательной и предупредительной, то вдруг явным заигрыванием вызывала у меня прилив смелости и решимости. Однако такое задорное настроение проходило у нее очень быстро, и наши отношения снова входили в прежнее русло товарищества. Конечно, она, как и я, хорошо понимала, что наша дружба, если не будет развиваться, может зайти в тупик. Хотя Мария и не находила во мне тех главных качеств, которые, по ее убеждению, должны быть присущи мужчине, она, несомненно, замечала другие мои достоинства и поэтому, видимо, старалась не делать никаких шагов, которые могли бы привести к отчуждению.
Все эти противоречивые чувства таились в уголках наших душ, как бы избегая лучей яркого света. Мы по-прежнему оставались близкими задушевными друзьями, постоянно искали встреч и, взаимно обогащая друг друга, чувствовали себя довольными, может быть, даже счастливыми.
И все-таки в конце концов случилось нечто такое, что резко изменило наши отношения, направив их по новому руслу. Был конец декабря. Мать Марии уехала на рождество к своим дальним родственникам под Прагу. Мария была рада, что осталась одна.
— Должна тебе сказать, — призналась она мне, — ничто меня так не раздражает, как эти рождественские елки с украшениями и зажженными свечами. Не приписывай это моему происхождению. Я не понимаю иудейской религии тоже, ее странную и бессмысленную обрядность. Точно так же не могу я понять и людей, которые устраивают пышные празднества только для того, чтобы почувствовать себя на какой-то миг счастливыми. Но моей старой матери-протестантке, в которой течет чисто немецкая кровь, эти праздники очень дороги. Мои мысли она считает кощунственными. Но не потому, что они оскорбляют ее религиозные чувства, а потому просто, что она боится потерять душевный покой в последние дни своей жизни.
— Неужели и в Новом году ты не находишь ничего хорошего?
— Абсолютно ничего! Чем первые дни года отличаются от всех последующих? Не природа — человек расчленяет время на годы. От самого своего рождения и до самой смерти он идет одной дорогой, и ставить на ней вехи — надуманная затея. Но не будем философствовать. Если тебе так хочется, встретим Новый год вместе.
Я заканчиваю работу в «Атлантике» довольно рано, еще до полуночи. В новогоднюю ночь там особая программа. Так что мы можем побыть с тобой вместе, выпить, как все добрые люди. Иногда очень неплохо отрешиться от своего внутреннего «я», слиться с общей массой… Как ты считаешь? Ведь мы с тобой, кажется, ни разу еще не танцевали?
— Не танцевали.
— Да я и не очень-то люблю танцевать. Лишь иногда примиряюсь с танцами. Когда партнер мне по душе.
— Боюсь, что я не тот партнер, с которым тебе приятно будет танцевать.
— Что поделаешь! Дружба требует жертв.
В канун Нового года мы вместе поужинали в небольшом ресторане. За разговорами не заметили, как пролетело время. Марии надо было уже на работу. Как только мы оказались в «Атлантике», Мария пошла переодеваться, а я занял тот же столик, что и при первом посещении. Везде были развешены разноцветные фонарики, опутанные серпантином и нитями золотого дождя. Все были уже навеселе. Танцующие прижимались друг к другу и целовались. Мною овладела беспричинная тоска.
«К чему все это? — подумал я. — И впрямь, что примечательного в сегодняшней ночи? Сами придумали божка — и сами ему поклоняемся. Шли бы лучше все по домам — да ложились спать! Что нам здесь делать? Вертеться, как они, прижавшись друг к другу? С одной только разницей — целоваться мы, конечно, не будем… Ну, а танцевать-то я смогу или нет?..»
Еще когда я учился в Стамбуле, в школе изящных искусств, приятели показали мне несколько танцев, которым сами они научились у русских белоэмигрантов, наполнявших в то время город. Я даже мог с горем пополам кружиться в вальсе… Но с тех пор прошло полтора года. Что, если я опозорюсь? «Ничего, ничего, — успокоил я себя. — Танец всегда можно прекратить».
Номер Марии продолжался меньше, чем я предполагал. В зале стоял невероятный шум. В тот вечер каждый предпочитал развлекаться сам. Мария быстро переоделась, и мы сразу же направились в большой ресторан «Европа», рядом со станцией Анхальтер. Здесь царила совсем другая атмосфера. В нескольких огромных залах кружились в танцах сотни пар. На столах стояли батареи бутылок различного калибра и цвета. Некоторые посетители уже клевали носом; другие сидели в обнимку.
Мария была странно весела. Игриво ударяя меня по руке, она говорила:
— Знала бы, что ты будешь сидеть такой хмурый, выбрала бы себе другого кавалера.
Она с удивительной быстротой опустошала бокалы рейнского и требовала, чтобы я не отставал от нее.
После полуночи началась настоящая вакханалия. Повсюду слышались возбужденные крики и хохот. Под гром четырех оркестров вальсировали, шаркая ногами, многочисленные пары. Необузданные страсти послевоенных лет проявлялись здесь во всей своей наготе. Горестно было смотреть на безумствование молодых людей с блестящими неврастеническими глазами и на девушек, убежденных, что, дав волю своим половым влечениям, они выражают протест против глупых условностей общества, против его ханжеской морали.
— Раиф! Раиф! — воскликнула Мария, протягивая мне еще один бокал вина. — Ну что ты сидишь как в воду опущенный? Ты же видишь, как я стараюсь избавиться от меланхолии. Хоть сегодня отвлечемся от своих грустных мыслей. Представь себе, что мы — не мы! Мы только частица этой толпы. Все они не таковы, какими кажутся. Но нет, я не хочу! Не хочу сейчас вникать в их истинные мысли и чувства! Пей и веселись!
Я понял, что она захмелела. Она пересела поближе и положила мне руку на плечо. Сердце у меня затрепетало, как попавшая в силки птица. Ей почему-то казалось, что я скучаю. А я был счастлив, так счастлив, что смех замирал у меня на устах.
Снова заиграли вальс.
— Пойдем… — несмело шепнул я ей на ухо. — Только не сердись — я ведь не очень хорошо танцую…
Она тут же вскочила, сделав вид, что не расслышала моих последних слов.
— Пойдем!
И мы закружились в толпе танцующих. Впрочем, это даже нельзя было назвать танцем. Сжатые со всех сторон, мы топтались на одном месте. Но были довольны. Мария не отрываясь смотрела на меня. В ее черных задумчивых глазах по временам вспыхивал какой-то странный, загадочный свет. От ее груди исходил едва уловимый, удивительно приятный запах. Но приятнее всего было сознавать ее близость и то, что я тоже для нее что-то значу.
— Мария, — прошептал я. — Сколько радости может доставить один человек другому. Мы сами не знаем, какая в нас таится сила.
Ее глаза на миг снова вспыхнули. Окинув меня пристальным взглядом, она вдруг закусила губу. И, сразу сникнув, устало проговорила:
— Давай сядем! Ужасная толкучка!
Мы вернулись к столу. Она опустошила еще несколько бокалов вина и неожиданно встала.
— Я сейчас вернусь, — сказала она и, покачиваясь, ушла.
Несмотря на все уговоры, пил я не так уж много и. был только слегка навеселе. Но голова моя раскалывалась от боли. Прошло минут пятнадцать, а Марии все не было. Обеспокоенный — уж не стало ли ей плохо — я принялся искать ее. Около туалетных комнат толпилось много женщин — кто расправлял платье, кто подкрашивал губы перед зеркалом. Марии тут не было. Не было ее и среди женщин, сидевших на расставленных вдоль стен диванах. Беспокойство мое усилилось. Задевая стоявших и сидевших людей, я обежал все залы. Перепрыгивая через несколько ступенек, спустился в вестибюль. И здесь я не нашел Марии.
И вдруг сквозь затуманенное стекло парадной двери я увидел на улице белеющую фигуру. Я выскочил через турникет наружу — и невольно вскрикнул. Обхватив голову руками, Мария стояла у дерева. На ней не было ничего, кроме тонкого шерстяного платья. На ее волосы и лицо медленно падали снежинки. Услышав мой голос, она обернулась и с улыбкой спросила:
— Где ты пропадал?
— Это у тебя надо спросить, где ты пропадала? Что ты здесь делаешь? — закричал я.
— Тсс! — остановила она меня, приложив палец к губам. — Я вышла глотнуть свежего воздуха и немножко охладиться.
Я чуть не насильно втолкнул ее в холл и усадил на стул. Потом поднялся наверх, рассчитался с официантом. Надел свое пальто и помог ей одеться. Мы вышли на улицу и зашагали по снегу. Она старалась идти как можно быстрее, крепко уцепившись за мою руку. По дороге нам то и дело попадались захмелевшие парочки и веселые шумные компании. Многие женщины были одеты слишком легко — словно праздник не зимний, а весенний. Все были оживлены, громко смеялись, шутили, пели песни.
Пробираясь сквозь толпы веселых прохожих, Мария все ускоряла шаг, я еле поспевал за ней. По дороге кто-то пытался с ней заговорить, кто-то даже лез целоваться, но она отделывалась от всех, пренебрежительно улыбаясь, — и снова спешила вперед. Я убедился, что она вовсе не так пьяна, как я думал.
Когда мы наконец свернули в тихий переулок, она сразу же замедлила шаг.
— Ну как? Доволен ты сегодняшним вечером? — спросила она. — Надеюсь, хорошо повеселился? Я уже давно так не веселилась… Очень давно…
Она громко рассмеялась — и вдруг закашлялась. Кашель был очень сильный, все ее тело сотрясалось, но она не выпускала моей руки.
— Что с тобой? — испуганно спросил я, когда кашель на миг прекратился. — Вот видишь, простудилась!
— Ох! — опять расхохоталась она. — Как я сегодня веселилась! Как веселилась!
Опасаясь, как бы этот смех не перешел в истерику, я спешил довести ее до дому.
Шаг ее становился все менее и менее уверенным. Силы явно ее оставляли. Я же, напротив, на морозном воздухе быстро пришел в себя. Чтобы она не упала, мне пришлось обнять ее за талию. В одном месте, переходя улицу, мы поскользнулись и чуть не грохнулись на снег. Мария что-то тихо бормотала себе под нос. Сначала я подумал было, что она напевает песенку. Но, прислушавшись, я понял, что она разговаривает со мной.
— Да, такая уж я есть, — твердила она. — Раиф! Милый мой Раиф… такая уж я есть… Ведь я предупреждала… У меня день на день не приходится… Ты только не расстраивайся… Огорчаться никогда не стоит. Ты у меня очень хороший!.. Очень, очень хороший!
Вдруг она всхлипнула и, уже плача, продолжала шептать:
— Только не расстраивайся!..
Через полчаса мы наконец добрели до ее дома. Около подъезда она остановилась.
— Где твои ключи? — спросил я слегка раздраженным тоном.
— Не сердись, Раиф… Не сердись на меня!.. Наверное, в кармане.
Она достала связку из трех ключей. Я открыл парадную дверь и попытался втащить ее наверх, но она ускользнула от меня и бросилась бежать по лестнице.
— Смотри — упадешь!
— Не бойся! — ответила она, тяжело дыша. — Я сама поднимусь.
Ключи были у меня, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. На одной из верхних площадок в темноте я услышал ее голос.
— Я здесь… Открой эту дверь…
Кое-как мне удалось отпереть дверь. Мы вошли вместе. Она зажгла свет. Обведя быстрым взглядом комнату, я увидел старую, но в хорошем еще состоянии мебель и резную дубовую кровать.
Скинув с себя манто и бросив его на диван, она показала мне на стул:
— Садись!
Сама она присела на край кровати. Быстро сняла туфли, чулки, стянула через голову платье и, бросив его на стул, нырнула под одеяло.
Я встал со стула и молча протянул ей руку. Она посмотрела на меня как-то странно, будто увидела впервые, и пьяно улыбнулась. Я потупился. Когда я решился наконец снова взглянуть на нее, то увидел, что она лежит, вытянувшись, в странном беспокойстве мигая глазами. Из-под белого покрывала выглядывали плечо и рука, такие же бледные, как и лицо. Левым локтем она опиралась о подушку.
— Ты совсем замерзнешь! — сказал я.
Она с силой потянула меня за руку и усадила рядом. Потом придвинулась ко мне, прижалась лицом к моим рукам и сбивчиво заговорила:
— Ах, Раиф!.. Выходит, и ты можешь быть суровым?.. Что ж, ты прав… Что поделаешь? Если бы ты знал… Если б только знал… Не правда ли, мы сегодня неплохо повеселились?.. Нет, нет, не убирай руки!.. Я тебя таким никогда еще не видела…
Я отодвинулся от нее. Она, поджав колени, села со мной рядом.
— Посмотри на меня, Раиф!.. То, что ты обо мне думаешь, — неверно. Я это тебе докажу. И не только тебе, но и самой себе. Ну отчего ты такой мрачный? Ты мне не веришь? Все еще во мне сомневаешься?
Она закрыла глаза. Я видел, что она усиленно старается собраться с мыслями. Заметив, что по ее оголенным плечам пробежала дрожь, я прикрыл ее одеялом и, чтобы оно не сползло, прижал его рукой.
Она открыла глаза.
— Да, я такая… — снова произнесла она с растерянной улыбкой. — И ты тоже смеешься надо мной… я…
Ее распущенные волосы ниспадали на лоб. Большие густые ресницы отбрасывали тень на переносицу, нижняя губа слегка подрагивала. Лицо ее в этот миг было красивее, чем на автопортрете, красивее, чем лицо мадонны. Я крепко прижал к себе Марию и почувствовал, как трепещет ее тело.
— Да… Да… Я тебя люблю… — шептала она. — Очень люблю… Очень и очень… Ты удивлен… Почему? Иначе и не могло быть… Я же вижу, как сильно ты меня любишь… Не сомневайся, что и я люблю тебя так же сильно. — Она прижалась ко мне и покрыла все мое лицо обжигающими поцелуями…
Проснувшись на следующее утро, я услышал спокойное и ровное дыхание. Мария спала ко мне спиной, подложив руку под голову. Волосы ее разметались по белой подушке. Окаймленные нежным пушком губы были чуть-чуть приоткрыты. Ноздри слегка раздувались, воздух шевелил упавшие пряди волос.
Я откинулся головой на подушку и, уставясь взглядом в потолок, с волнением и даже страхом стал ожидать ее пробуждения. Как она на меня посмотрит, когда откроет глаза? Что скажет? Казалось, в душе моей должно было воцариться спокойствие и уверенность. Ничего подобного! Я весь трепетал, как подсудимый в ожидании приговора. Почему — я и сам не знал. Ведь мне нечего было уже ждать. Нечего желать. Я достиг предела своих желаний.
Я ощущал в себе странную пустоту. Чего же мне не хватает? На этот вопрос я не мог ответить. Человек выходит из дому с таким ощущением, будто он что-то забыл, но что именно, он никак не может вспомнить. Он не возвращается, нехотя продолжает путь, но в душе у него какое-то неясное беспокойство, тревога. Такое же приблизительно чувство владело и мною.
Вдруг я перестал слышать мерное дыхание Марии. Я тихонько приподнял голову. Она лежала не шевелясь, не сделав даже движения, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы. И хотя она не могла не чувствовать на себе мой пристальный взгляд, она, не моргая, смотрела в одну точку. Я понял, что она давно не спит, и моя тревога переросла в страх, железным обручем сдавивший сердце. «Но, может быть, мои плохие предчуЕствия не имеют никакого основания? И я только зря омрачаю самый светлый день своей жизни?» — подумал я, и эта мысль усугубила мою тоску.
— Вы уже проснулись? — спросила она, не поворачивая головы.
— Да… А вы давно проснулись?
— Нет, только что…
Я встрепенулся. Для моего слуха давно не было музыки отраднее, чем звук ее голоса. Вот и сейчас, показалось мне в первый миг, он пришел мне на помощь, как верный друг. Но почему она обратилась ко мне на «вы»? В последнее время мы говорили друг другу то «ты», то «вы». Но так обращаться ко мне после того, что произошло? Может быть, она еще дремлет?
Повернувшись ко мне, она неожиданно улыбнулась. Но не обычной своей дружеской, открытой улыбкой, а скорее улыбкой, которой одаряла посетителей «Атлантика».
— Ты встаешь? — спросила она.
— Встаю!.. А ты?
— Не знаю… Я что-то неважно себя чувствую. Все тело ломит. Может быть, я слишком много выпила? И спина что-то болит…
— Наверно, ты простудилась вчера… Выскочила на улицу в одном платье.
Неопределенно пожав плечами, она снова отвернулась.
Я поднялся, ополоснул лицо и быстро оделся. Она краешком глаза следила за каждым моим движением.
— Что это мы молчим? Или уже надоели друг ДРУГУ, как давно поженившиеся люди? — попытался я пошутить.
Она недоуменно посмотрела на меня. Под ее взглядом я совсем сник. Подойдя к ней поближе, я хотел обнять ее, чтобы разбить лед, пока он не успел окончательно затвердеть. Но она приподнялась, спустила ноги с кровати, набросила на плечи легкую кофточку, все это время не отрывая от меня глаз. Что-то в выражении ее лица не позволило мне выполнить свое намерение.
— Почему ты такой скучный? — спросила она странно спокойным голосом. Ее бледные щеки внезапно залил необычный румянец. Дыхание стало тяжелым и прерывистым. — Чего ты еще хочешь? Чего можешь еще пожелать? Ничего, — продолжала она. — А вот я хочу еще многого! Очень многого! Ты наконец можешь быть доволен! А что делать мне?
Голова ее упала на грудь. Руки повисли как плети. Ступни ног покоились на коврике. Большой палец был приподнят кверху, остальные поджаты.
Придвинув стул, я сел напротив. Схватил ее за руки и тихо произнес:
— Мария!..
В моем голосе слышалось волнение человека, боящегося утратить самое дорогое, смысл всей жизни.
— Мария! Моя мадонна! Что с тобой? Чем я перед тобой виноват? Я обещал, что не буду от тебя ничего требовать. И сдержал свое слово. Подумай сама, что ты говоришь. И в ту минуту, когда мы стали так близки друг другу, как никогда раньше.
— Нет, нет! — Она замотала головой. — Мы стали не ближе, а дальше друг от друга. Теперь уже у меня не остается никаких надежд. Это конец… Я сделала последнюю попытку. Думала, может быть, именно этого нам и не хватает… Но внутри у меня все та же пустота. Ты ни в чем не виноват. Просто я тебя не люблю. Но мне жаль, что я не могу тебя полюбить. И не только тебя — никого другого… Теперь у меня не остается никаких надежд… Что-либо изменить не в моих силах. Уж такая я есть. Тут ничего не поделаешь. Как я старалась перебороть себя! Как старалась!.. Раиф! Мой хороший, мой добрый друг! Поверь, мне хотелось бы побороть себя не меньше, чем тебе, даже больше. И вот чем это кончилось! Я не чувствую сейчас ничего, кроме перегара во рту да сильной боли в спине.
Она замолчала. Закрыла глаза — и лицо ее вдруг стало удивительно мягким.
— Знаешь, о чем я мечтала вчера вечером, когда мы сюда шли? — заговорила она тем задушевным голосом, которым рассказывают детям сказки. — Я думала, что преображусь, как от прикосновения волшебной палочки. Верила, что мое сердце наполнится самыми чистыми, необыкновенно сильными, способными захватить всю мою жизнь чувствами. Пройдет ночь, надеялась я, и мир станет для меня иным. И что же я увидела, проснувшись? Такое же хмурое, как обычно, серое небо… Так же сыро и холодно в комнате… Рядом со мной — чужой человек. Чужой — и, несмотря на недавнюю близость, далекий.
Она опять легла на спину и, закрыв рукою глаза, продолжала:
— Стало быть, люди могут сближаться только до определенной границы. Стоит переступить ее, и каждый дальнейший шаг ведет к отчуждению. А я так хотела, чтобы между нами не было никакой границы, никаких преград! И больше всего я расстроена тем, что надежды эти не сбылись. Зачем себя обманывать? Мы уже не сможем быть такими откровенными, как прежде. Не сможем больше бродить по городу, как два друга. И ради чего мы пожертвовали своим счастьем? В погоне за тем, чего мы были лишены, мы потеряли и то, что у нас было. Неужели же всему конец? Надеюсь, что нет. Мы уже не дети и не должны вести себя по-детски. Нам надо отдохнуть друг от друга, побыть врозь. Хотя бы до тех пор, пока не ощутим вновь неодолимую потребность увидеться. А теперь уходи, Раиф. Я тебя сама отыщу, когда придет время. И, может быть, мы опять сможем быть друзьями, только на этот раз мы будем вести себя благоразумнее. Не будем ждать и требовать друг от друга того, чего дать не можем… Уходи, пожалуйста, Раиф! Мне так хочется побыть одной…
Она отняла ладонь от глаз и умоляюще взглянула на меня. Я пожал кончики ее пальцев и тихо сказал:
— Что ж, до свидания!
— Нет, нет! — закричала она. — Я не хочу, чтобы мы так расстались. У тебя обиженный вид. Но ведь я не сделала тебе ничего плохого?
— Я не обижен, просто опечален, — ответил я.
— Но разве ты не видишь — и я опечалена! Не уходи так!.. Подойди ближе!
Она притянула меня к себе, погладила мои волосы и на миг прижалась ко мне щекой.
— Улыбнись! — попросила она. — Улыбнись мне хоть раз — и уходи!
Я изобразил улыбку и, закрыв лицо руками, выскочил из ее квартиры.
На улицах города было еще безлюдно. Большинство магазинов и лавок не успели открыть. Мимо меня проносились почти пустые трамваи и автобусы с заиндевевшими стеклами. Я шел куда глаза глядят. По пути все чаще попадались дома с почерневшими фасадами. Асфальт сменился брусчаткой, потом — булыжником… Я продолжал идти. От ходьбы мне стало жарко — и я расстегнул пальто. Вскоре город остался позади. Я пересек несколько каналов по льду, миновал железнодорожный мост. От мороза ресницы мои заледенели, и я все ускорял шаг, почти уже перешел на бег. С обеих сторон меня обступали сосновые посадки. С ветвей деревьев падали комья снега. Меня обогнали несколько велосипедистов. Где-то вдалеке простучал колесами поезд. Я шел, ни о чем не раздумывая. Немного погодя я увидел справа от себя замерзшее озеро и катающихся на льду людей. Я повернул в ту сторону. Небольшой лесок, через который пролегал мой путь, был весь исчерчен пересекающимися тропками. Маленькие, посаженные совсем еще недавно сосенки трепетали под тяжестью снега. Они походили на стройных девочек в белых пелеринах. Наконец я вышел к озеру, на берегу которого стоял деревянный двухэтажный дом — гостиница с рестораном.
По ледяной глади скользили девушки в коротких юбках и парни в гольфах. Кто стремительно мчался большими кругами, кто вертелся на месте. Несколько парочек, взявшись за руки, катались за мысом. Размеренно покачивались их молодые стройные тела. По ветру развевались пестрые шарфы девушек и светлые волосы парней.
Проваливаясь почти по колено в снег, я прошел вдоль берега и, обогнув ресторан, направился к небольшому лесочку, смутно припоминая, что однажды уже бывал здесь, но когда и как называется это место — не мог бы сказать.
На пригорке, в двухстах — четырехстах метрах от ресторана, я остановился под старым деревом и стал наблюдать за конькобежцами.
Вероятно, я шел уже не менее четырех часов. Я и сам не знал, зачем пришел сюда, почему не повернул назад. Но голова моя болела уже не так сильно. Тело не жгло, как от комариных укусов. И только в душе была ужасающая пустота. Самые яркие, исполненные, как мне казалось, глубочайшего значения дни моей жизни неожиданно оказались позади. Близкие уже к осуществлению заветные мечты рухнули, и действительность предстала передо мной во всей своей неприглядности.
Но я не чувствовал никакой обиды, никакой злобы, только печаль. Именно так и должно было случиться. Ведь она меня совершенно не любила. Да и за что меня любить? Никто еще меня никогда не любил. А женщины странные существа. Мой хотя и небогатый жизненный опыт привел меня к выводу, что женщины вообще не способны любить. Женщины вечно сожалеют о несбывшихся желаниях и утраченных возможностях, стараются всячески утвердить свое ущербное самолюбие, — и все это представляется им проявлениями любви. Не успел я так подумать, как понял, что несправедлив к Марии. Что бы ни произошло между нами, в ней нет ничего от подобных женщин. Она страдает совершенно искренне. И не только потому, что ей жаль меня. Видимо, она не нашла во мне того, что искала. Но что именно она искала? Чего не хватает ей во мне, вернее сказать, в наших с ней отношениях? Трудно понять женщину. Ты думаешь, что она отдала тебе все, а она не отдала тебе решительно ничего. Ты считаешь ее самым близким себе человеком, а она бесконечно далека от тебя. Горько даже думать об этом.
А ведь все могло быть иначе… Могло быть… Но Мария права: изменить уже ничего нельзя. Любые мои усилия, во всяком случае, не приведут ни к чему хорошему…
Но по какому праву она так обошлась со мной? До сих пор я не сознавал пустоты своей жизни. Одиночество представлялось мне пусть мучительным, но естественным состоянием. Я и не предполагал, что у меня могут быть какие-то радости. Так я жил до того часа, когда увидел Марию — точнее, ее портрет. Она вывела меня из мрака на свет, — и я понял, что есть другая, настоящая жизнь. Только тогда я наконец понял, что и во мне есть духовное начало. И вот Мария покинула меня с той же неожиданностью, с которой вошла в мою жизнь. Но я уже не могу погрузиться в обычную свою спячку. Отныне до самого своего последнего дня мне предстоит скитаться, знакомиться с людьми, говорящими на языках, мне известных и неизвестных, и везде, во всех искать Марию Пудер, мадонну в меховом манто. Я уже заранее знал, что мне ее не найти. Но отказаться от поисков было свыше моих сил. Всю жизнь я буду обречен искать нечто несуществующее. Таков ее приговор, и все же я не могу понять, за что она осудила меня на такие муки!
Будущее рисовалось мне в самом мрачном свете. И ради чего мириться с жалким существованием? Ради чего? Внезапно мысли мои прояснились, и — как будто пелена спала с моих глаз — я узнал место, куда привели меня долгие блуждания. Это же озеро Ванзее! Однажды, когда мы ехали на поезде в Потсдам, чтобы осмотреть Сан-Суси Фридриха Второго, Мария показала мне из окна вагона этот холм и поведала о том, как более века тому назад здесь покончили самоубийством несчастный поэт Клейст и его возлюбленная.
Что же привело меня именно сюда? Почему я выбрал это направление сразу же, как только вышел из дому? Та, которой я верил больше всех на свете, сказала мне, что двое людей могут сблизиться только до определенной границы. Может быть, я пришел сюда не случайно? Не опровергает ли ее слова добровольная смерть двоих любящих? Может быть, я хотел обрести утраченную веру, напомнить себе, что любовь не всегда останавливается на полпути? Не знаю. Мне трудно восстановить теперь ход своих мыслей. Помню только, что внезапно у меня подкосились ноги. С необыкновенной ясностью я увидел перед собой два мертвых тела. Струйки крови, как и их судьбы, слились навсегда воедино. Вот они, возлюбленные, передо мной — и вместе!
Я бросился бежать назад.
С озера доносился веселый смех. Парни и девушки, поддерживая друг друга за талию, продолжали кататься. И, казалось, это начало их совместного нескончаемого путешествия. Дверь ресторана то и дело распахивалась, и оттуда доносились звуки музыки и топот танцующих. Туда тянулись уставшие парочки — одни, чтобы согреться и выпить стаканчик грога, другие, вероятно, потанцевать.
Все веселились, наслаждались жизнью. А я? Моя замкнутость, сосредоточенность в себе отнюдь не доказывают превосходства над ними. Скорее наоборот. Невелика заслуга — держаться особняком от людей; ведь все живут по законам этого мира, выполняют свой долг, что-то создают. А что представляю собой я? Никчемный, бесполезный человек, которого грызет червь сомнений. Эти деревья, облепивший их свет, этот деревянный дом, граммофон, это озеро, окованное льдом, наконец, эти люди, все они приносят хоть какую-то пользу. В их существовании есть некий — пусть на первый взгляд и неприметный — смысл. Я же качусь неизвестно куда, словно сорвавшееся с оси колесо, и еще пытаюсь оправдать себя. Нет никаких сомнений, что я абсолютно ненужный человек. Лишившись меня, мир ничего не утратит. Никто не ждал от меня ничего хорошего, да и я не ждал ни от кого добра. Должно быть, именно тот момент, когда я пришел к такому выводу, стал поворотным пунктом в моей жизни. Именно тогда я полностью убедился в своей бесполезности и никчемности. Лишь изредка у меня появлялось ощущение, будто я еще способен жить полнокровной жизнью. Но через несколько дней оно снова растворялось в мысли о собственном ничтожестве. От этой мысли я уже так и не смог избавиться. Даже теперь, по прошествии стольких лет, я хорошо все помню, особенно тот миг, который навсегда сломил мое мужество и обрек на полное одиночество. Мне ясно, что и тогда я не ошибся в вынесенном себе приговоре.
Я почти бегом выбрался на шоссейную дорогу и зашагал в сторону Берлина. За весь день я не съел даже корки хлеба, но не чувствовал голода, только легкое поташнивание. Погруженный в свои невеселые думы, я с трудом волочил словно налитые свинцом ноги. И чем ближе я подходил к городу, тем сильнее становилось мое отчаяние. Трудно, даже невозможно смириться с мыслью, что отныне я вынужден жить без нее, без той, которую люблю. Как нелепо все это получилось! Но как бы тяжело мне ни было, я не пойду просить милостыню. Унизительно, да и бессмысленно… А что, если покончить самоубийством? Вот тогда она ^будет раскаиваться и казнить себя до конца своей жизни. Я кровью впишу в ее сердце память о себе, и она никогда уже не сможет меня забыть.
Когда я добрался до города, уже начинало вечереть. Сначала я шел по знакомым улицам, проходил под запомнившимися мне эстакадами. Потом опять потерял ориентировку. Немного погодя я зашел в небольшой парк и присел на скамейку. Что-то жгло мне глаза. Откинув голову, я поднял взгляд к небесам. Ноги от стужи задеревенели, но я продолжал сидеть. Час шел за часом, и тело постепенно сковывало онемение. Заснуть бы сейчас — и пусть этот сон перейдет в смерть. Узнает ли только об этом когда-нибудь Мария? А если узнает, то действительно ли будет раскаиваться?
Мои мысли обращались к ней снова и снова. Я поднялся и зашагал дальше. До центра города нужно было идти, по крайней мере, еще несколько часов. По пути я разговаривал сам с собой. И все время мысленно обращался к Марии. Как и в первые дни нашего знакомства, в голову мне приходили самые веские доводы. Они облекались в волнующие, проникновенные слова, которые — услышь их Мария — непременно переубедили бы ее. Дрожащим голосом, со слезами на глазах я доказывал ей бессмысленность разлуки в этом пустынном мире, где так трудно найти близкого человека. А она — я так ясно видел ее перед собой — сначала не могла поверить, что я, обычно такой спокойный, уравновешенный и покладистый, способен на столь бурное проявление чувств! В конце концов она вдруг улыбнулась, притронулась к моей руке и сказала: «Ты прав, Раиф!»
Тут я понял, что обязательно должен ее увидеть, рассказать ей все, о чем сейчас думаю. Я должен заставить ее изменить неожиданное решение, с которым так легко утром примирился. Может быть, она даже обиделась, что я так безропотно подчинился. Я во что бы то ни стало должен ее увидеть — и немедленно, сегодня же вечером.
Часов до одиннадцати я проблуждал по городу, потом стал ждать ее у «Атлантика», но она не появилась. Наконец я спросил о ней швейцара в позолоченной ливрее. «Сегодня я ее не видел», — ответил он.
Я подумал, что она всерьез заболела, и чуть не бегом поспешил к ее дому. Свет в ее окнах не горел.
Спит, наверное? Не осмелившись ее беспокоить, я возвратился в свой пансион.
Три дня точно так же я ждал ее около «Атлантика», затем шел к ее дому и, увидев темные окна, снова брел к себе в пансион, не решаясь что-либо предпринять. Днем я сидел в своей комнате и механически, не различая даже отдельных букв, пробегал глазами страницы книги. Иногда, поймав себя на невнимательности, я начинал перечитывать уже прочитанное, но через несколько строк вдруг обнаруживал, что мои мысли опять витают далеко. Днем я воспринимал ее решение как окончательное и был убежден, что мне не остается ничего, кроме ожидания. Но с наступлением темноты мое воображение разыгрывалось и лихорадочно рисовало картины, одна другой страшнее. В конце концов, не в силах владеть собой, я выскакивал из пансиона, искал ее на пустынных улицах, кружил около ее дома. Расспрашивать швейцара в ливрее я не решался и наблюдал за входом в кабаре издалека. Так прошло четыре дня и ночи. Каждую ночь я видел ее во сне, и она была мне еще ближе, чем прежде.
На пятый день я позвонил в «Атлантик». Мне сказали, что Мария Пудер уже несколько дней как больна. Значит, она в самом деле заболела? Как я мог в этом сомневаться, как мог искать подтверждений? Что могло быть нелепей предположения, будто она стала ходить на работу в другое время, чтобы избежать встречи со мной, и предупредила, возможно, швейцара. Я направился к дому Марии, решившись даже разбудить ее, если она спит. В конце концов характер наших отношений дает мне право на это. Да и вообще мне не следует придавать слишком большое значение сцене, последовавшей за обильным возлиянием в ресторане!
Я взбежал по лестнице и, не оставляя себе времени на размышления, нажал кнопку звонка. За дверью не было слышно никакого шума. Я позвонил еще несколько раз, уже более настойчиво. Наконец приоткрылась дверь напротив, и оттуда раздался недовольный голос разбуженной служанки:
— Вам кого?
— Жильцов из этой квартиры!
— Там никого нет! — проворчала она, смерив меня с головы до ног подозрительным взглядом.
Сердце мое учащенно забилось.
— Они переехали в другое место?
Заметив мое волнение, служанка слегка смягчилась.
— Нет, — ответила она, покачав головой. — Мать еще не вернулась из Праги, а Мария заболела. Ухаживать за ней было некому, и доктор поместил ее в больницу.
Я подбежал к девушке.
— Чем она заболела?.. Тяжело?.. В какую больницу ее положили?.. Когда?..
Ошеломленная градом моих вопросов, девушка сделала шаг назад.
— Что вы кричите? Разбудите всех в доме! — сказала она. — Ее увезли два дня назад. Кажется, в больницу Шарите.
— А чем она больна?
— Не знаю!
Даже не поблагодарив девушку, которая смотрела на меня, как на сумасшедшего, я, перепрыгивая через несколько ступенек, помчался вниз. У первого попавшегося полицейского я выяснил, где находится больница Шарите. При виде огромного, длиной в несколько сот метров каменного здания я невольно содрогнулся. Потом, отбросив колебания, решительно направился к входной двери. Но что можно было узнать от ночного сторожа? На всякий случай он был подчеркнуто любезен со странным посетителем, который явился так поздно, да еще в такой холод. Однако он, естественно, ничего не знал. На все мои вопросы у него был один ответ: «Приходите завтра в девять — вам все скажут!»
До самого утра прохаживался я вдоль высокой каменной стены и все время думал о Марии. Только в ту ночь я до конца осознал, как ее люблю и какие прочные узы связывают меня с ней. Глядя на темные или тускло-желтые окна больницы, я пробовал угадать, в какой палате находится Мария; у меня было одно желание: оказаться с ней рядом, ухаживать за ней, вытирать пот с ее горячего лба. В ту ночь я понял, что человек иногда может быть привязан к другому сильнее, чем к самой жизни. Случись мне потерять Марию — и я буду похож на пустой, вылущенный орех.
Ветер гнал порошу вдоль улицы, и снег залеплял мне глаза. Кругом не было ни души. Лишь временами в ворота въезжала карета «скорой помощи», но через несколько минут она снова спешила на очередной вызов. Столкнувшись со мной дважды, полицейский подозрительно посмотрел на меня. В третий раз он поинтересовался, что я здесь делаю. Я объяснил, что пришел навестить больную. Он посоветовал мне пойти отдохнуть и вернуться утром, в часы приема. Когда мы встретились с ним в четвертый раз, он прошел мимо молча — только с сочувствием покосился на меня.
Начинало светать, и улицы постепенно оживлялись. Машины сновали все чаще и чаще. Ровно в девять я был у дежурного врача. День был неприемный, но, сжалившись надо мной, он разрешил навестить больную.
Мария лежала в одноместной палате. Сопровождавшая меня медицинская сестра сказала, что у Марии воспаление легких. Не очень, по мнению врачей, опасное, — однако мне не следует задерживаться и утомлять больную. Мария встретила меня улыбкой. Но тут же в ее глазах появилось выражение беспокойства. Едва сестра вышла, она с тревогой спросила:
— Что с тобой, Раиф?
Голос у нее ничуть не изменился. Но лицо заметно побледнело и осунулось.
— Скажи сперва, что с тобой?..
— Ничего страшного… Пройдет… а вот у тебя очень утомленный вид.
— Только вчера вечером я узнал в «Атлантике», что ты больна. Пошел к тебе домой, служанка сказала, что ты здесь. Ночью к тебе не пустили. Пришлось дожидаться утра.
— Где же?
— Здесь… Возле больницы…
Она окинула меня пристальным, серьезным взглядом. Видимо, хотела что-то сказать, но передумала.
Дверь приоткрылась. В палату заглянула сестра. Я попрощался с Марией. Она кивнула мне головой, на этот раз уже без улыбки.
Мария пролежала в больнице двадцать пять дней. Возможно, ее продержали бы там и дольше, но она уговорила докторов отпустить ее, сославшись на то, что ей очень тоскливо, а дома за ней будет хороший уход. Ей дали множество рекомендаций, выписали кучу рецептов и, наконец, отпустили домой. Как прошли эти двадцать пять дней, я точно не помню. Надо полагать, что все это время я проторчал в больнице. Я безумно боялся потерять Марию. Один вид свесившейся с кровати руки бросал меня в холодный пот. Во всем — даже в ее улыбке — мне чудилась угроза близкой смерти. Что, если сбудутся худшие мои опасения? Тогда и мне незачем жить!
Как только Мария почувствовала себя немного лучше, она попросила:
— Поговори с врачами, пусть меня выпишут. — И совсем по-будничному добавила: — Ты ведь за мной присмотришь!
Я бросился разыскивать лечащего врача. Он посоветовал оставить Марию в больнице еще на несколько дней, и мы согласились.
Наконец на двадцать пятый день я закутал ее в манто и бережно вывел на улицу. Мы доехали до ее дома на такси. По лестнице поднимались все втроем, шофер поддерживал ее с одной стороны, я с другой, — и все-таки, когда она с моей помощью разделась и легла в кровать, на нее жалко было смотреть.
С того дня ухаживал за ней только я. С утра приходила пожилая женщина, убирала комнату, растапливала большую изразцовую печь и готовила для больной еду. Все остальное время мы были вдвоем. Несмотря на мои настояния, Мария ни за что не соглашалась вызвать мать. Дрожащей рукой она писала ей: «Чувствую себя хорошо, живи там всю зиму и обо мне не беспокойся!»
— От нее все равно никакой помощи не будет, — объясняла мне Мария. — За ней самой нужно присматривать… Только себе и мне разбередит душу!
Потом, помолчав, тихо спрашивала, с тем же отрешенным выражением лица:
— Ты, по-моему, сам прекрасно справляешься, или, может быть, тебе надоело?
Она говорила совершенно серьезно, без тени улыбки. За все время болезни она улыбнулась всего один раз, в тот день, когда я впервые пришел в больницу. С тех пор ее лицо упорно сохраняло напряженно-сосредоточенное выражение. Обращалась ли она с какой-либо просьбой, благодарила ли или просто разговаривала со мной, у нее был неизменно задумчивый и серьезный вид. Я просиживал у ее изголовья до поздней ночи и уходил, чтобы вернуться рано утром. Потом я стал ночевать на большом диване.
О происшедшей после новогодней ночи ссоре — вернее, размолвке — никто из нас не проронил ни слова. Все же последующее — то, что я навещал ее в больнице, что привез домой, что живу у нее, — воспринималось как нечто совершенно естественное, не требующее никакого обсуждения. Мы оба избегали разговоров на эту тему. Но, само собой разумеется, она не могла не задумываться о наших отношениях. Что бы я ни делал — ходил ли по комнате, занимаясь хозяйственными делами, или читал ей вслух, я постоянно чувствовал, что меня преследует ее взгляд. Она будто старалась отыскать во мне что-то не замеченное ею прежде. Однажды вечером при свете настольной лампы я читал ей повесть Якоба Вассермана[72] «Нецелованные уста». В ней рассказывалось о старом учителе, который за всю свою жизнь никогда не испытал любви и жил в вечном ожиданий ее, хотя и боялся признаться в этом даже самому себе. Автор мастерски описал его одиночество, изобразил, как в наглухо замкнутом сердце рождаются и умирают мечты. Когда я закончил чтение, Мария долго лежала молча, с закрытыми глазами. Затем, повернувшись ко мне, спросила безучастным голосом:
— Чем ты занимался после того, как мы расстались?
— Ничем! — ответил я.
— В самом деле — ничем?
— Не помню…
Снова воцарилось молчание. Итак, она впервые коснулась запретной темы. Ее вопрос меня удивил, Более того, я давно его ждал. Но вместо объяснений я предложил ей поесть. Накормив ее, я поправил на ней одеяло и сел рядом.
— Почитать еще? — спросил я.
— Как хочешь!
Обычно после еды я всегда читал что-нибудь поскучнее, чтобы она быстрее уснула. Но на этот раз, после недолгих колебаний, я вдруг сказал:
— А не рассказать ли тебе, чем я занимался первые пять дней нового года — это тебя быстро усыпит!
Она даже не улыбнулась на мою шутку — только кивнула головой. Я заговорил медленно, напрягая память, чтобы восстановить все, как было. Рассказал ей о том, как вышел из ее дома, как блуждал по улицам города и наконец очутился у озера Ванзее. О том, что я там видел и что передумал. О том, как я ходил по ночам вокруг ее дома, а когда узнал, что она в больнице, поспешил туда и до утра ожидал возле ворот. Я говорил тихим, спокойным голосом, словно все это происходило не со мной, а с кем-то другим. Задерживался на подробностях, анализировал тогдашние свои чувства. Она слушала меня с закрытыми глазами. Я даже думал, что она, может быть, спит. Но все-таки продолжал. Очевидно, мне нужно было вернуться к прежним своим мыслям и переживаниям, чтобы лучше их понять и осмыслить. Лишь когда я упомянул о том, как хотел позвонить по телефону, чтобы с ней проститься, она пристально посмотрела на меня и снова закрыла глаза. Лицо ее по-прежнему оставалось непроницаемым.
Я ничего от нее не скрывал. В этом и не было необходимости, ибо я не преследовал никакой определенной цели. Казалось, все, что я тогда пережил, принадлежит далекому прошлому. Я говорил начистоту, без каких-либо задних мыслей или расчетов и был совершенно беспристрастен в своих суждениях о себе и о ней. Все горькие жалобы и мольбы, которые приходили мне на ум, когда я ждал ее на улице, окончательно позабылись, — и я даже не вспоминал о них. У меня не было другого желания, кроме как выговориться. Рассказать обо всем по порядку — так, как это происходило на самом деле. И, хотя Мария даже не шевелилась, я был уверен, что слушает она очень внимательно. От меня не укрылось, как дрогнули у нее веки, когда я упомянул, как тяжело было увидеть ее в больнице, как я испугался за ее жизнь.
Закончив рассказ, я замолчал. Молчала и Мария. Минут через десять она открыла глаза и, повернувшись ко мне, впервые за долгое время едва заметно улыбнулась (а впрочем, может быть, это только мне показалось).
— Ну что ж, пора спать? — спокойно сказала она.
Я приготовил себе постель, разделся и погасил свет. Однако я никак не мог уснуть. Мария, видимо, тоже не спала. И хотя веки у меня отяжелели, я решил все-таки сначала дождаться, когда ее дыхание, как обычно, станет размеренным и ровным. Борясь с дремотой, я все время ворочался. Но сон оказался сильнее меня.
Проснулся я очень рано. В комнате было еще темно. Сквозь щель между занавесками пробивался слабый сумеречный свет. Равномерного дыхания по-прежнему не было слышно. Значит, она не спит? В комнате стояла напряженная тишина. Мы оба чего-то ждали. В нас как бы отстаивались невысказанные еще чувства, — я без труда угадывал это… Когда же она проснулась? А может быть, вообще не спала? Мы оба лежали неподвижно, но атмосфера в комнате, казалось, насыщена была током наших мыслей.
Я медленно поднял голову, и, успев привыкнуть к темноте, мои глаза различили Марию: она сидела, опершись спиной на подушку, и смотрела на меня.
— Доброе утро! — сказал я и, вскочив с постели, пошел умываться.
Вернувшись в комнату, я застал Марию в том же положении. Я раздвинул занавески, убрал светильник, привел в порядок свою постель, напоил Марию молоком. Потом открыл дверь служанке.
Все это я проделал молча, не обмолвясь с ней ни словом. У меня выработался уже привычный распорядок дня. Утром я занимался домашними делами, затем отправлялся на фабрику, к обеду возвращался домой, вечерами читал Марии газету или книгу, рассказывал обо всем, что видел и слышал. Этот распорядок сложился сам собою, и я только включился в естественный ход событий. Никаких особых желаний я не испытывал. Не думал ни о прошлом, ни о будущем — жил только настоящим. И сердце мое было спокойно, как море в тихий безветренный день.
Я побрился, оделся и, как обычно, хотел попрощаться с Марией. Но она меня остановила:
— Ты куда собираешься?
— Неужели не знаешь? — удивился я, — На фабрику!
— А ты мог бы сегодня не пойти?
— Конечно. Но в чем дело?
— Не знаю… Просто мне хочется сегодня, чтобы ты был рядом!
Я принял ее просьбу за прихоть больной, но решил остаться. Взял с кровати положенные туда служанкой утренние газеты и начал их просматривать.
Мария была в каком-то странном настроении. Она явно была взволнована. Я отложил газеты, подошел к ней и, приложив руку к ее лбу, спросил:
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо… Прекрасно!..
Хотя она не сделала никакого жеста, я интуитивно почувствовал, что мое прикосновение ей приятно. Ее лицо, казалось, притягивало мою руку.
— Прекрасно? Почему же ты не спала всю ночь? — спросил я как можно более спокойным голосом.
Мой вопрос застал ее врасплох. Лицо ее залилось краской. Чувствовалось, что она борется с собой — отвечать или не отвечать. Она закрыла глаза и, откинувшись назад, как будто ее вдруг покинули последние силы, произнесла еле внятно:
— Ах, Раиф!..
— Что с тобой? — испугался я.
— Ничего! — ответила она, овладев собой. И после небольшой паузы, учащенно дыша, заговорила снова: — Я не хочу, чтобы ты сегодня оставлял меня одну. И знаешь почему? Боюсь, как бы то, о чем ты рассказывал вчера, не лишило меня всякого покоя.
— Знал бы, не стал рассказывать!
— Нет, нет! — замотала она головой. — Я беспокоюсь не за себя, а за тебя. И не хочу, чтобы ты был один… Да, ты прав. Я не спала всю ночь. Думала о тебе. И как будто видела воочию все, что с тобой происходило после того, как мы расстались. Видела даже то, о чем ты умолчал. Нет, нет, я не могу отпустить тебя. И не только сегодня.
На лбу у Марии проступили маленькие капельки пота. Я вытер их ладонью. И вдруг ощутил под рукой горячие слезы. Я удивленно посмотрел на Марию. Она улыбалась. Такой открытой, светлой улыбки я не видел на ее лице уже долгое время. Но из уголков глаз струились по щекам два ручейка слез. Я обхватил обеими руками голову Марии и положил к себе на плечо. Улыбка ее стала еще спокойнее, но слезы продолжали катиться градом.
Однако я не слышал ничего похожего на всхлипывание. До сих пор я даже не представлял себе, что можно так тихо и беззвучно плакать. Я нежно погладил ее руку, покоившуюся, словно белая птичка, на белой простыне. Затем перебрал ее пальцы и согнул их в маленький кулачок. На внутренней стороне ее руки виднелись тоненькие, как на листьях деревьев, прожилки.
— Смотри устанешь! — сказал я и осторожно положил ее голову на подушку.
— Нет, нет! — горячо возразила она, а глаза ее еще ярче заблестели.
— Я знаю теперь, чего мне не хватало в наших отношениях, — заговорила она, снова приникнув головой к моему плечу. — И виновата только я одна. Мне недоставало веры. Я не могла поверить, что ты меня по-настоящему любишь, и сомневалась в своей любви к тебе. Только теперь я это поняла. Я утратила веру в людей. Но ты мне вернул эту веру, и я тебя люблю. Люблю тебя не до беспамятства, а отдавая полный отчет в своих чувствах. Ты для меня самый желанный человек на свете… Если бы только я могла перебороть свой дурной характер… Ты не знаешь, когда мне это удастся сделать?
Ничего не ответив, я отвернулся и незаметно смахнул набежавшую слезу.
До тех пор, пока она окончательно не поправилась, я все время был рядом с ней. И когда мне приходилось отлучаться за покупками или сходить в прачечную, несколько часов, проведенных вдали от нее, казались мне целой вечностью. Усаживая ее на диван или набрасывая ей на плечи кофточку, я испытывал безграничное счастье. Посвятить свою жизнь другому человеку — есть ли на свете большая радость? Мы часами сидели у окна, ни о чем не говоря, лишь изредка обмениваясь улыбками; на нее так сильно повлияла болезнь, а на меня — неожиданное счастье, что мы оба чувствовали себя детьми. Через несколько недель Мария немного окрепла. В хорошую погоду мы стали вместе прогуливаться, хотя и не очень долго, с полчаса, не больше.
Прежде чем выйти из дому, я следил, чтобы она потеплее оделась, сам натягивал ей на ноги чулки, потому что стоило ей наклониться, как она начинала кашлять. Потом я помогал ей надеть меховое манто, и мы осторожно спускались по лестнице. Пройдя шагов сто — сто пятьдесят, мы садились на скамейку, немного отдыхали. Дойдя до одного из тиргартенских прудов, мы любовались плавающими лебедями.

И вот в один день все рухнуло. Произошло это так неожиданно, так просто, что я даже не сразу осознал значение случившегося. Я был ошеломлен, расстроен, но даже не предполагал, что в моей жизни все так непоправимо переменится.
В последние дни я почти перестал заглядывать в пансион. Деньги за комнату я платил исправно, но хозяева стали относиться ко мне с холодком.
— Если вы живете теперь в другом месте, скажите нам, чтобы мы могли сообщить в полицию, — предупредила меня однажды фрау Хоппнер. — Мы не хотим иметь никаких неприятностей.
— Неужели я решусь когда-нибудь вас покинуть! — отшутился я и поспешил закрыться у себя в комнате. Эта комната, которую я занимал больше года, казалась мне теперь совершенно чужой. Ни безделушки, привезенные мной из Турции, ни разбросанные повсюду мои любимые книги не вызывали никаких чувств. Открыв один за другим чемоданы, я взял нужные мне вещи, завернул их в газету и хотел уже было уходить, как в дверь постучала служанка.
— Вам тут телеграмма. Три дня уже лежит, — сказала она, протягивая мне сложенную вчетверо бумажку.
Я рассеянно смотрел на девушку, не решаясь взять из ее рук телеграмму. Какое отношение к моей судьбе может иметь этот листок? Не читать ее — единственный способ отогнать нависшее над моей головой несчастье. Такова была моя первая реакция.
Служанка удивленно взглянула на меня и, видя, что я стою неподвижно, положила телеграмму на стол и вышла. Я тут же бросился к столу и судорожным движением распечатал телеграмму.
Она была от мужа сестры и содержала всего несколько слов: «Умер твой отец. Деньги на дорогу перевел. Немедленно приезжай». Все предельно просто и ясно. Но я долго еще глядел на телеграмму, по нескольку раз перечитывая каждое слово. Потом поднялся и, сунув под мышку приготовленный пакет, выскочил на улицу.
Ничто вокруг не изменилось. Мир остался таким же, каким был полчаса тому назад. Мария, вероятно, уже ждет меня, сидя у окна. Но я уже не тот, каким был. Где-то за тысячи километров отсюда умер человек. Прошло несколько дней, может быть, даже недель, но ни я, ни Мария ничего не почувствовали. Дни текут, ничем не отличаясь друг от друга. И вдруг небольшой, с ладонь, листок бумаги переворачивает всю жизнь, заставляет покинуть эти края, напоминает, что мое место не здесь, а там, откуда пришла телеграмма.
Теперь я хорошо понял, как глубоко ошибался, воображая, будто все эти месяцы живу в реальном мире, и надеясь, что моему счастью не будет конца. Однако истина была слишком горька, чтобы я мог ее принять. Так ли уж важно в конце концов, где ты родился и чей ты сын? Важнее другое — чтобы не порвались узы, соединяющие двух людей, с таким трудом нашедших друг друга в этом враждебном мире. Все остальное — мелочи. Их надо уметь подчинить главному.
Но я прекрасно знал, что принимаю желаемое за действительность. Наша жизнь, к сожалению, игрушка в руках случая, и состоит она из незначительных на первый взгляд событий. Наша логика не совпадает с логикой реальности. Женщина высовывает голову из окна вагона. В глаз ей попадает ничтожная пылинка. Пустяковый, казалось бы, случай. Но он может привести к потере глаза… От дуновения ветра с крыши срывается черепица и разбивает голову человеку, разумом которого восхищался весь мир! Мы ведь никогда не задаемся вопросом, что важнее: пылинка или глаз, черепица или голова? Мы вынуждены просто мириться с неожиданностями. Точно так же мы должны безропотно переносить и многие другие прихоти судьбы.
Случаются порой события, которые мы не можем предотвратить. Нам трудно, невозможно доискаться до их причин. Но бывают и такие нелепые условности, которыми можно было бы и пренебречь. Ну что связывает меня с Хавраном? Несколько оливковых плантаций и мыловарен, да еще родственники, с которыми у меня довольно прохладные отношения. А здесь — все, что составляет смысл моей жизни. Почему же я не могу остаться? Да потому, что тогда в Хавране остановятся все дела, родственники не смогут присылать мне деньги, и я, не способный ни к какой работе, окажусь на мели. Есть еще много других обстоятельств: паспорт, посольство, вид на жительство. Мне трудно понять, зачем они вообще нужны, но в моей жизни они вполне могли сыграть роковую роль.
Выслушав меня, Мария некоторое время молчала. Она смотрела прямо перед собой с какой-то странной улыбкой. Выражение ее лица, казалось, говорило: «Так я и думала!» Боясь показаться смешным, я не давал воли своим чувствам. Но это мне стоило титанических усилий.
— Что же мне делать? Что делать? — повторял я.
— Что делать? Ехать. Да и я уеду. Работать я не скоро смогу. Поеду к матери под Прагу. Думаю, мне будет полезно пожить в деревне. Проведу там весну, потом видно будет.
Меня несколько удивило то, что она завела вдруг речь о своих планах.
— Когда ты собираешься ехать? — спросила она, искоса поглядев на меня.
— Не знаю… Как только получу деньги.
— Может быть, я раньше тебя уеду…
— Да?
Мое удивление рассмешило ее.
— Какой же ты еще ребенок, Раиф! Зачем удивляться и волноваться? Мы ведь все равно ничего изменить не можем. Времени у нас достаточно, успеем все обдумать — и обо всем договориться…
Я тут же ушел, чтобы совершить необходимые формальности и рассчитаться с хозяевами пансиона. Вернувшись под вечер, я увидел, что Мария уже приготовилась к отъезду.
— Зачем терять время попусту? — сказала она. — : Чем раньше я уеду, тем легче и тебе будет собираться в дорогу. А… к тому же, понимаешь ли… Как бы тебе объяснить?.. Я хочу покинуть Берлин до твоего отъезда… Почему — сама даже не знаю…
— Что ж, дело твое!..
Ни о чем другом мы не говорили. Не обмолвились даже и словом о том, что собирались с ней обсудить.
Она уехала на следующий день, вечерним поездом. После обеда мы никуда не выходили. Сидели у окна и смотрели на улицу. Обменялись адресами. Я обещал ей в каждое свое письмо вкладывать конверт с моим адресом. Арабских букв она, естественно, не знала[73], а наши почтальоны в Хавране — латинских.
Около часа мы проговорили о всяких пустяках; о том, что зима в этом году слишком затянулась — уже конец февраля, а на улицах все еще не стаял снег. Она явно хотела, чтобы оставшееся до отъезда время пролетело как можно скорее. Я же, напротив, мечтал лишь о том, чтобы оно остановилось, — только бы побыть еще вместе!
Разговор наш был поразительно бессвязен и бессмыслен. И всякий раз, когда встречались наши взгляды, мы недоуменно улыбались. Покидая дом, мы оба тяжело вздохнули. Время бежало неудержимо быстро. С двумя небольшими чемоданами в руках я проводил ее до вокзала Анхальтер. Когда мы разместили вещи в купе, она предложила выйти на перрон. Как один миг, пролетели еще двадцать минут. Мы оба хранили молчание, продолжая обмениваться растерянными улыбками. В голове у меня роились тысячи мыслей. Но времени для того, чтобы их высказать, оставалось так мало, что предпочтительнее было молчать. А ведь нам надо было высказать друг другу так много! Почему же мы расстаемся, как чужие?
В последние несколько минут Мария стала нервничать. Я был рад, заметив это. Стало быть, ее спокойствие напускное. Стало быть, она просто старается не выдать своих истинных чувств. Сжимая мою руку, она то и дело повторяла:
— Как все это нелепо получается!.. Зачем ты уезжаешь?
— Уезжаешь ведь ты, я остаюсь! — возразил я. Она как будто не слышала моих слов, только еще сильнее уцепилась за меня.
— Раиф… Я сейчас уеду…
Прозвучал сигнал к отправлению поезда. Проводник приготовился уже закрывать двери вагона. Мария, вспрыгнув на подножку, тихо, но очень внятно произнесла:
— Как только ты меня позовешь, Раиф, я сразу же к тебе приеду!..
До меня не сразу дошел смысл ее слов. Помолчав одно мгновение, она добавила:
— Куда бы ты ни позвал, сразу же приеду! Только тогда я понял наконец, что она хотела сказать. Я ринулся было к вагону, чтобы обнять и поцеловать ее на прощание, но поезд беззвучно тронулся. Мария прошла в свое купе и встала у окна. Некоторое время я бежал вслед за вагоном, махая ей рукой, но потом начал отставать и громко крикнул:
— Позову!.. Обязательно позову!
Она улыбнулась в ответ и кивнула головой, как бы говоря, что верит моему обещанию.
Сердце мое сжалось. Почему мы не договорились с ней обо всем еще накануне? Почему болтали о чем угодно — и о сборах, и о том, как приятно путешествовать, и о затянувшейся зиме, — но ни словом не коснулись самого главного? А может быть, так даже лучше! О чем тут, собственно, говорить? Результат все равно был бы тот же самый, Мария, пожалуй, нашла лучший выход… Несомненно… Обещание дано — и принято. Никаких обсуждений и споров. Что может быть прекраснее такого расставания! В сравнении с ним горьки и бесцветны все заготовленные мною, но так и не высказанные красивые слова.
Теперь я догадался, почему она решила уехать раньше меня. Ей было бы очень тяжело оставаться в Берлине после моего отъезда. Сборы, получение паспорта, билета, визы, — мне некогда было даже вздохнуть из-за всех этих хлопот, и все-таки у меня щемило сердце, когда я проходил по улицам, где мы когда-то вместе с ней гуляли. Однако, если вдуматься, нет причин для тоски. Я вернусь в Турцию, улажу свои дела и немедленно вызову ее к себе. Вот и все. Моя фантазия, как обычно, разыгралась. Я уже выбирал место на окраине Хаврана для постройки красивой виллы; представлял себе, как мы будем прогуливаться с Марией по тамошним лесам и холмам.
Через четыре дня, проехав Польшу и Румынию, я был уже в Турции. Об этом путешествии, так же как и о многих последующих годах, у меня не осталось никаких воспоминаний. О причине своего возвращения в Турцию я задумался лишь после того, как сел в Констанце на пароход. При мысли о том, что я только сейчас осознал смерть отца как нечто реальное, меня охватил запоздалый стыд. Говоря по правде, у меня не было оснований питать к нему особую любовь. Между нами всегда ощущалась отчужденность. Спроси меня кто-нибудь: «Хорошим ли человеком был твой отец?» — я навряд ли смог бы ответить. Я слишком плохо знал его, чтобы судить о его характере. В нем как бы воплощалось некое абстрактное понятие, именуемое «отец». Мне трудно было соединить в один образ насупленного, лысого человека с округлой пепельно-серой бородой, который, являясь по вечерам домой, не находил ни одного приветливого слова ни для матери, ни для нас, — и жизнерадостного завсегдатая кофейни, где, заливаясь заразительным смехом, он часами пил айран[74] или, отпуская смачные ругательства, азартно играл в нарды. Могу только сказать, что мне всегда очень хотелось, чтобы именно этот второй был моим отцом. А он, завидев меня около кофейни, сразу почему-то делал строгое лицо и начинал кричать:
— Что ты тут вертишься? Ладно, заходи, выпей стакан шербета и марш домой. Там наиграешься!
Даже после того как я вернулся домой из армии, его отношение ко мне ничуть не изменилось. Хуже того, чем умнее представлялся я самому себе, тем меньше он со мною считался. Каждый раз, когда я пытался высказать свое мнение, он поглядывал на меня с легким презрением. И если в последние годы он удовлетворял любое мое желание, то только потому, что не хотел опускаться до споров со мной.
И все-таки среди моих воспоминаний не было ничего, что могло бы осквернить образ покойного. Мне предстояло изведать не пустоту его жизни, а его отсутствие, — и чем ближе я подъезжал к Хаврану, тем тяжелее становилось у меня на душе. Мне трудно было представить и наш дом, и наш провинциальный городок без него.
Нет нужды затягивать рассказ. Я предпочел бы обойти молчанием последующие десять лет, но, по некоторым обстоятельствам, необходимо хоть несколько страниц уделить этому, пожалуй, самому бессмысленному периоду в моей жизни. В Хавране меня не ожидало ничего хорошего. Зятья откровенно надо мной посмеивались, сестры — чуждались, мать же была совсем беспомощна. Дом был заколочен, мать жила у моей старшей сестры. Никто не пригласил меня к себе, и я поселился в просторном старом доме вместе с пожилой женщиной, нашей бывшей прислугой. Когда я выразил намерение заняться делами, мне сказали, что незадолго до своей смерти отец разделил все имущество. Какая доля досталась мне, я так и не смог выяснить у своих зятьев. О двух мыловаренных фабриках все помалкивали. Мне удалось только узнать, что одну из них отец якобы продал моему зятю. По слухам, у отца было много наличных денег и золота, но от всего этого не осталось и следа. Мать тоже не могла толком ответить на мои расспросы.
— Откуда мне знать, сынок? — твердила она. — Твой отец так и не сказал, где их зарыл. В последние дни его жизни твои зятья не отходили от него ни на шаг. Он ведь не хотел верить, что умрет. Вот и не успел сказать, где спрятал деньги… Что теперь поделаешь? Надо обратиться к гадалкам. Они все знают…
Моя мать и в самом деле перебывала у всех хавранских гадалок. Она истратила последние деньги на рытье ям под оливковыми деревьями и подкопы в доме, однако денег, естественно, так и не нашла. Сестры тоже ходили с ней к гадалкам, но участия в расходах не принимали. От моего внимания не ускользнуло, что зятья лишь посмеиваются над бесконечными поисками якобы зарытых денег.
Ничего я не получил и с собранного урожая оливок. Взял только немного денег под залог будущего урожая. План мой был прост: кое-как протянуть лето, а затем осенью, когда начнется сбор оливок, приложить все усилия, чтобы поправить свои дела и сразу же вызвать Марию.
После моего возвращения в Турцию мы переписывались с ней очень часто. В пору весенней распутицы и в летнюю жару единственной отрадой среди пустых хлопот были те счастливые часы, когда я читал и перечитывал ее письма или же писал ей ответы. Приблизительно через месяц после моего отъезда она с матерью вернулась в Берлин. Свои письма я слал ей до востребования на почтовое отделение в Потсдаме. В самый разгар лета я получил от нее очень заинтриговавшее меня письмо. У нее для меня, писала она, есть радостная новость. Однако сообщит она мне эту новость, только когда приедет. (Я написал ей, что осенью надеюсь ее увидеть!) После этого я много раз спрашивал в своих письмах, что это за новость, но она ограничивалась одним ответом: «Наберись терпения, встретимся — узнаешь!»
Я терпеливо ждал. И не до осени, а все десять лет. Лишь вчера вечером я узнал, какова была эта «радостная новость». Но не буду забегать вперед. Все по порядку.
За лето я обошел пешком и изъездил все холмы и бугры, занятые моими оливковыми плантациями, не переставая удивляться, почему именно мне достались самые неплодородные, самые заброшенные участки. Зато все ближние, расположенные на равнинной земле участки, где с каждого дерева можно было снимать по полмешка оливок, отошли к моим сестрам, вернее, моим зятьям. Осматривая свои плантации, я обнаружил, что большая часть деревьев спилена, а оставшаяся часть в чрезвычайно запущенном, можно сказать, в одичавшем состоянии; при отце, вероятно, никто даже не собирал там урожая.
Ясно было, что, воспользовавшись болезнью отца, беспомощностью матери и покорностью моих сестер, зятья обобрали меня. Но я трудился без устали в надежде поправить свои дела, и каждое письмо от Марии придавало мне воодушевления и сил.
В начале октября, в самый разгар сбора оливок, когда я хотел уже вызвать Марию, я вдруг перестал получать от нее письма. К тому времени я успел отремонтировать дом, установив в прежней комнате для омовения заказанную в Стамбуле ванну и выложив стены кафелем. Это, кстати сказать, навлекло на меня язвительные насмешки всех хавранцев и в первую очередь моей родни, которая не останавливалась перед прямыми оскорблениями.
Разумеется, я никому ничего не объяснял, поэтому меня обвиняли во всевозможных грехах: и в желании пустить пыль в глаза, и в слепом подражательстве европейцам, и даже в высокомерии. Человеку в моем положении покупать в кредит или на гроши, вырученные от продажи несобранного урожая, гардероб с зеркалом и ванну было в их глазах чистейшим безумием. Но над всеми этими разговорами я только посмеивался. Им никогда меня не понять. И я вовсе не обязан отчитываться перед ними.
Затянувшееся молчание Марии — уже дней двадцать, как от нее не было писем — повергло меня в смятение. И всегда-то недоверчивый, я строил тысячи предположений. Мое смятение переросло в отчаяние, когда и на последующие свои письма я не дождался ответа.
Тут я вспомнил, что получал письма от нее все реже и реже, и письма эти становились все короче. Казалось, будто написаны они через силу… Я разложил перед собой все ее письма эти и начал их внимательно перечитывать. В последних проскальзывали нотки растерянности, намеки и недомолвки, совершенно несвойственные прямому и открытому характеру Марии. У меня даже возникло подозрение: в самом ли деле она ждет моего вызова или, наоборот, боится его и мучается, не зная, как отказаться от слова, данного ею? Я уже находил скрытый смысл в каждой строке ее письма, даже в каждой шутке, и мне казалось, будто я схожу с ума.
Все мои письма к ней так и остались без ответа, а все худшие опасения оправдались. Больше я не слышал даже имени Марии Пудер… И вот вчера… Впрочем, не буду спешить… Через месяц все отправленные мною письма вернулись назад с отметкой: «Не востребовано, возвращается отправителю». Последние надежды рухнули. Мне и сейчас трудно поверить, что всего за несколько дней человек может так измениться. Я разом утерял способность двигаться, видеть, слышать, чувствовать, думать, одним словом — жить. От меня осталась только одна оболочка.
Это состояние трудно было сравнить даже с моим состоянием после новогодней ночи. Тогда мной не владело такое беспросветное отчаяние. Я знал, что она где-то поблизости, я могу с ней увидеться, поговорить, попытаться переубедить. Но сейчас преодолеть разделявшее нас огромное расстояние было не в моих силах. Закрывшись в доме, я бродил из комнаты в комнату, перечитывал ее письма, а заодно и свои собственные, присланные назад, и с горечью старался уловить ускользавший от меня смысл некоторых фраз.
У меня пропал всякий интерес к делу, к жизни. Я поручил другим заниматься сбором оливок, их сортировкой и отправкой на фабрику. Если я и выходил иногда побродить по окрестностям, то старательно избегал встреч с людьми. Возвратясь домой поздно ночью, я валился на тахту и спустя несколько часов просыпался с одной и той же мыслью: «Зачем я еще живу?»
И опять потянулись такие же серые, пустые, бес-' цельные дни, как и до встречи с Марией, только гораздо более тягостные. Некогда я воспринимал подобную жизнь как нечто естественное, но теперь я знал, что другая жизнь возможна, и это усугубляло страдания. Я- перестал замечать окружающий мир, уверенный, что меня не ждет ничего радостного.
На какое-то очень недолгое время Мария избавила меня от вялости и беспомощности, внушила мне чувство мужского, вернее, человеческого достоинства, заставила осознать, что и во мне есть необходимые для жизни силы, что я отнюдь не такое ничтожество, каким считают меня другие. Но едва порвались связывавшие нас узы, едва я освободился от ее влияния, как опять впал в прежнее состояние. Вот когда я осознал со всей остротой, как она мне нужна! Мне не хватает самостоятельности, постоянно нужна опора. Я просто не могу жить без такой поддержки. И все же продолжал жить. Продолжал жить, если только можно это назвать жизнью.
Больше о Марии я ничего не слышал. В ответ на мое письмо хозяйка пансиона сообщила, что фрау ван Тидеманн у них уже не живет, поэтому она не может дать никаких сведений. К кому еще мог бы я обратиться? Мария писала, что после возвращения с матерью из Праги они поселились в другом доме. Ее нового адреса я не знал. Удивительно, как мало у меня было знакомств за два года жизни в Германии! Кроме Берлина, я никуда не ездил. В этом городе, правда, я знал каждый закоулок. По всей вероятности, там не осталось ни одного музея или галереи, ни одного ботанического сада или зоопарка, которых я не посетил бы. И каждый пруд, рощу в его окрестностях я знал. Но из многих миллионов жителей этого города я общался лишь с несколькими людьми, а близко познакомился с одной-единственной женщиной.
Возможно, и этого было вполне достаточно. Каждому из нас нужен всего лишь один человек. Но если нет и одного? Что делать, если все в этом мире оказывается на поверку лишь порождением фантазии, обманчивым сном? Я окончательно утратил веру и надежду. В моей душе скопилось столько недоверия, столько горечи, что я стал бояться самого себя. В каждом человеке, с которым меня сталкивала судьба, я видел врага или, в лучшем случае, недоброжелателя. С годами моя настороженность не уменьшалась, а увеличивалась. Росла подозрительность, я избегал всех, кто делал хоть малейшую попытку сблизиться со мной. И больше всего я боялся тех, в ком находил нечто себе родственное. «Уж если она так со мной обошлась!» — твердил я себе. На вопрос, как она со мной поступила, я не мог бы дать точного ответа, но это не мешало мне выносить о людях самые строгие суждения, и я всегда ожидал от всех наихудшего.
«Чтобы освободить себя от обещания, нечаянно вырвавшегося перед разлукой, — думал я, — легче всего просто прекратить переписку. Не брать писем с почты! Не отвечать на них! Мало ли что было. Было, да прошло! У нее теперь, скорее всего, новое увлечение, ей распахнуло свои объятия другое, более светлое счастье. Ума ей не занимать. Какая же умная женщина только ради того, чтобы не нарушить данное наивному мальчику слово, отправится в неведомые края, пустится в рискованную авантюру!»
Но никакие доводы рассудка не могли заставить меня примириться с моим положением. Мне самому было непонятно, почему я так боюсь вступить на любую новую дорогу, которая открывается передо мной, почему с такой тревогой смотрю на каждого приближающегося ко мне человека, не ожидаю от него ничего, кроме зла. Лишь изредка, изменяя самому себе, тянусь я к какой-нибудь родственной душе. Но меня тотчас же останавливает ужасная мысль, как гвоздь засевшая в моей голове: «Берегись! Она была тебе ближе всех на свете. И так с тобой поступила!» Стоит мне заметить, что кто-то ищет со мной сближения, что во мне оживает надежда, как я мгновенно настораживаюсь. «Нет! Нет! — говорю я себе. — Мы были с ней так близки, что ближе и нельзя быть. И вот конец. Не верь, никому не верь!..»
Каждый день, каждый миг я чувствовал, как это ужасно — жить, никому и ни во что не веря! Но сколько ни старался я избавиться от этого чувства, ничего у меня не получалось… Я женился. И в первый же день нашей совместной жизни понял, что жена — самый далекий от меня человек… У меня появились дети. Я их люблю, но даже они никогда не смогут восполнить мне то, что я навечно потерял…
Я утратил всякий интерес к делам. Работал механически, ни о чем не задумываясь. Все меня обманывали, а я испытывал нечто вроде злорадного удовлетворения. Зятья считали меня круглым дураком, но я не обращал на это никакого внимания. Мои долги, проценты на них и свадебные расходы поглотили почти все, что у меня оставалось. Оливковые плантации не приносили никако-го дохода. Богатые покупатели скупились: за дерево, которое каждый год могло приносить доход в семь-восемь лир, не давали и пол-лиры. Чтобы вызволить меня из затруднительного положения, под предлогом сохранения в целости семейного имущества, зятья уплатили мои долги и купили у меня за бесценок оливковые плантации. У меня не оставалось ничего, кроме полуразрушенного четырнадцатикомнатного дома и кое-каких вещей.
Мой тесть служил в Балыкесире. С его помощью я поступил на работу в торговую фирму в главном городе вилайета. Проработал я там много лет. Чем больше становилась семья, тем меньший интерес проявлял я к жизни. Силы мои убывали. После смерти тестя на моем попечении остались сестры и братья жены. Прокормить их всех на мои сорок лир не было возможности. Какой-то дальний родственник жены устроил меня в банк в Анкаре. Несмотря на свою беспомощность в делах, я все же рассчитывал продвинуться благодаря хорошему знанию языка. Но мои надежды не оправдались. Где бы я ни находился, я как будто не существовал для окружающих. Нельзя сказать, чтобы у меня не возникало искушения излить на других любовь, все еще переполнявшую мое сердце, начать жить заново. Однако я никак не мог избавиться от сомнения: «А стоит ли? Зачем? Чтобы опять быть обманутым? Чтобы вновь испытать разочарование?» Мария была единственным человеком, которому я верил. Верил так беззаветно, что обман убил во мне всякую веру. Нет, я не был на нее обижен. Обижаться, злиться или хотя бы подумать о ней что-нибудь дурное было не в моих силах. Но я был сломлен. И свое недоверие распространял на всех людей, потому что Мария как бы воплощала для меня все человечество. Убеждаясь в том, что даже спустя много лет она все еще живет в моем сердце, я впадал во все большее отчаяние. Должно быть, она давно меня забыла. С кем-то она проводит сейчас время?.. По вечерам в доме у нас бывало очень шумно. Крики детей, возня жены на кухне, стук тарелок, перебранка родственников — все это сливалось в сплошную какофонию. Чтобы как-то отвлечься, я закрывал глаза и думал: где-то сейчас Мария? Может быть, прогуливается по ботаническому саду, среди диковинных деревьев, с каким-нибудь новым поклонником или же бродит по залам выставки и любуется при свете пробивающегося через стекла закатного солнца бессмертными творениями великих художников.
Как-то, возвращаясь вечером с работы, я забежал к бакалейщику. Когда я выходил из лавки, мой слух уловил звуки музыки, доносившейся из дома напротив. Я сразу узнал начало увертюры к веберовскому «Оберону». Я чуть было не выронил пакеты из рук. Ведь эту оперу мы слушали с Марией. Она любила Вебера и по дороге домой все время насвистывала мелодию из увертюры. И снова я ощутил острую тоску, как будто мы расстались только вчера. Со временем забывается горечь любой утраты. Не забывается только то, что упущено. Больно сознавать: «А ведь все могло быть иначе». Если бы не эта мысль, человек спокойно переносил бы все, что посылает ему судьба.
Я был не избалован вниманием домочадцев, да и не имел права на него рассчитывать. Чувство собственной ненужности, которое я впервые испытал в Берлине в тот памятный день Нового года, пустило глубокие корни. Зачем я им нужен, этим людям? Почему они меня терпят? Только потому, что я даю им какие-то жалкие гроши?! Но люди ведь нуждаются не столько в денежной помощи, сколько в любви и сочувствии. Если этого нет, то обязанности главы семьи сводятся к кормлению нескольких ртов. Мне хотелось, чтобы зависимость родственников от меня кончилась как можно быстрее. Постепенно моя жизнь превратилась в ожидание этого далекого дня. Я стал похож на заключенного, ожидающего истечения срока, назначенного ему в приговоре, встречал каждый новый день одной мыслью: приближает ли он меня к заветному рубежу или нет. Я жил бессознательно, как растение, ни на что не жалуясь. Без каких-либо желаний и стремлений… Мало-помалу чувства мои как бы атрофировались. Я ни о чем не сожалел, ничему не радовался.
Так прошло много лет. И вот вчера, в субботу, произошел случай, всколыхнувший всю мою душу… Я вернулся с работы, разделся. Но тут вдруг ко мне подошла жена. «Завтра все магазины закрыты! Ты уж сходи, пожалуйста, купи, что надо», — попросила она. Я нехотя оделся и отправился на рынок. Было довольно жарко. По улицам прогуливалось множество людей в тщетной надежде отыскать прохладу. Закончив покупки, я влился в людской поток и с пакетами под мышкой медленно побрел назад. Возвращаться домой обычным путем, по рытвинам и колдобинам, на этот раз мне не захотелось, и я решил сделать небольшой крюк по хорошей дороге. Стрелки на уличных часах показывали шесть. Вдруг какая-то женщина схватила меня за руку:
— Герр Раиф!
От неожиданности я вздрогнул и чуть было не бросился наутек. Но женщина держала меня очень крепко.
— Нет, нет, я не обозналась. Это вы, герр Раиф! Господи, как вы изменились! — кричала она на всю улицу.
Я медленно поднял глаза и, еще не видя ее лица, угадал по необъятно широкой фигуре, что это фрау Тидеманн. Да и голос ее ничуть не изменился.
— Это вы, фрау ван Тидеманн? — воскликнул я. — Вот уж никак не ожидал встретить вас в Анкаре!
— Вы ошибаетесь. Я уже не фрау ван Тидеманн — фрау Доппке!.. Ради мужа мне пришлось пожертвовать приставкой «ван», но думаю, что я оказалась не в проигрыше!
— Поздравляю! Значит…
— Да, да, ваше предположение верно!.. Вскоре после вашего отъезда мы тоже покинули пансион… Разумеется, вместе. Уехали в Прагу…
При этих последних словах сердце мое екнуло. Я был не в силах сопротивляться внезапно нахлынувшему потоку чувств, которые, казалось, навсегда угасли. Но что у нее спросить? Ей ведь ничего не известно о моих отношениях с Марией. Как она истолкует мой вопрос? Не полюбопытствует ли, откуда я знаком с Марией? И что она мне скажет! Не лучше ли оставаться в полном неведении? Прошло больше десяти лет, — к чему ворошить прошлое?
Мы все еще стояли посреди улицы, и я предложил:
— Зайдем куда-нибудь, посидим! У нас ведь есть о чем поговорить. До сих пор не могу поверить: вы — и вдруг в Анкаре.
— Посидеть, поговорить было бы неплохо, но я тут проездом, поезд отходит меньше чем через час… Как бы не опоздать… Знала бы, что вы живете в Анкаре, непременно разыскала бы вас. Мы приехали вчера ночью.
Только сейчас я заметил, что рядом с ней стоит бледная девочка лет восьми-девяти.
— Это ваша дочь? — спросил я с улыбкой.
— Нет… Родственница!.. Мой сын учится на юридическом факультете.
— Вы до сих пор советуете ему, какие читать книги?
Она поняла меня не сразу, потом, вспомнив, улыбнулась:
— Да, все еще приходится давать ему советы, но он уже к ним не прислушивается… Тогда он был совсем маленький… Лет двенадцати… Господи, как быстро бегут годы!.. Как быстро!..
— Но вы совсем не изменились!
— Представьте — и вы тоже!
Я вспомнил ее возглас при нашей встрече, но ничего не сказал.
Мы шли рядом. Я никак не решался спросить ее о Марии Пуд ер и болтал о всяких пустяках.
— Вы так и не сказали, как попали в Анкару…
— Сейчас объясню. Мы здесь только проездом. Мы проходили мимо открытого кафе, и я уговорил ее выпить лимонада.
— Мой муж сейчас в Багдаде… Вы же знаете, он торговец колониальными товарами, — снова заговорила она, присев на стул.
— Но Багдад, помнится мне, не немецкая колония!
— Знаю, дорогой… Но мой муж занимается торговлей тропическими товарами. В Багдаде он закупает хурму.
— И в Камеруне он закупал хурму?
Фрау Доппке посмотрела на меня осуждающе, и я понял, что допустил бестактность.
— Если это вас так интересует, напишите ему письмо. Торговля не женское дело.
— А сейчас куда вы едете?
— В Берлин… Соскучилась по родине… К тому же, — она кивнула головой в сторону бледной девочки, которая сидела с ней рядом, — надо отвезти ее домой… Она очень слабенькая, на зиму мы брали ее к себе.
— И часто вы ездите в Берлин?
— Два раза в год.
— Отсюда можно заключить, что дела у герра Доппке идут неплохо.
Она рассмеялась.
Я все не решался спросить о Марии. И не из природной робости, а из страха перед тем, что услышу. Казалось бы, не все ли равно? Все мои чувства давно умерли. Чего же я боюсь? Вполне вероятно, что и Мария нашла себе какого-нибудь Доппке. А может быть, она все еще не замужем, продолжает искать «мужчину, который ее поймет». И уж наверняка даже забыла мое лицо.
Впрочем, и я тоже не мог восстановить в памяти ее облик. Впервые за десять лет я спохватился, что у меня нет ее фотографии. Почему мы не обменялись фото перед расставанием? Потому, вероятно, что каждый из нас надеялся на скорую встречу и полагался на свою память! Стало быть, я не могу ясно вспомнить ее лицо, если впервые сожалею, что у меня нет ее портрета. А ведь в первые месяцы нашей разлуки я мог представить себе ее лицо до малейшей черточки… а потом… потом, когда я понял, что все кончено, я изо всех сил старался стереть самую память о ней, хотя и знал, что этого мне не удастся сделать. Образ мадонны в меховом манто, пусть только в воображении, продолжал властвовать надо мной. И вот теперь, когда я был уверен, что воспоминания о прежних днях уже не взволнуют меня, ее лицо поблекло в моей памяти. А у меня нет даже ее фото.
Впрочем, что бы это изменило?
Фрау Доппке посмотрела на часы и поднялась. Я решил проводить ее до вокзала.
Она восторгалась Анкарой и Турцией:
— Такого предупредительного отношения к иностранцам я не встречала нигде — даже в Швейцарии, обязанной своим процветанием прежде всего туристам. Швейцарский народ смотрит на иностранцев как на грабителей, вторгшихся в их дом. А в Турции каждый старается чем может им услужить. Очень мне нравится Анкара!
Она болтала не умолкая. Девочка шла на пять — десять шагов впереди, притрагиваясь к каждому встречавшемуся по пути деревцу. Когда мы подошли к вокзалу, я наконец набрался решимости и как можно более равнодушным тоном спросил:
— У вас в Берлине много родственников?
— Нет, не очень. Я ведь родом из Праги, первый мой муж был голландцем. А почему вы этим заинтересовались?
— Однажды я познакомился с женщиной, которая сказала мне, что она ваша родственница…
— Где?
— В Берлине… Мы встретились на одной выставке. Она — художница.
— И что было потом? — спросила она, оживившись.
— Потом… Потом, — заколебался я. — Не помню… Мы с ней о чем-то говорили. Она выставила замечательный портрет.
— А вы не помните ее имени?
— Пудер… Мария Пудер!.. Ее подпись стояла под портретом… Да и в каталоге значилось ее имя.
Фрау Доппке молчала.
— Вы знаете ее? — спросил я.
— Да… А почему она вам сказала, что мы с ней родственницы?
— Я упомянул случайно, в каком пансионе живу, а она сказала, что у нее есть там родственница. Так, кажется, было. Точно не помню. Как-никак прошло десять лет.
— Да. Немало воды утекло. Ее мать рассказывала мне, что она дружила с каким-то турецким студентом. Вот я и подумала, уж не вы ли этот студент? Пока она была в Праге, турок уехал из Берлина. Так она его больше и не видела.
Мы незаметно дошли до вокзала. Фрау Допп-ке сразу же направилась к своему вагону. Я боялся, что она переменит тему и я так ничего и не сумею узнать. Поэтому я пристально на нее глядел, всем своим видом показывая, что жду продолжения разговора.
Проследив, чтобы посыльный из гостиницы уложил все принесенные вещи, фрау Доппке отослала его и повернулась ко мне:
— Почему вы хотите знать о Марии? Вы же говорите, что были мало с ней знакомы?
— Но она произвела на меня сильное впечатление… И ее портрет мне очень понравился…
— Она была хорошей художницей.
— Почему «была»? А теперь — нет? — спросил я с внезапной безотчетной тревогой.
Фрау Доппке осмотрелась, увидела, что девочка уже в вагоне, и негромко сказала:
— Конечно, нет… Ведь она умерла.
— Умерла! — простонал я. Люди, стоявшие на перроне, оглянулись, а девочка, высунув голову из открытого окна, смотрела на меня удивленными глазами.
И фрау Доппке внимательно поглядела на меня.
— Что с вами? — спросила она. — Почему вы так побледнели? Вы же говорили, что почти ее не знаете!
— Это так неожиданно!
— Но прошло столько времени… Лет десять….
— Десять? Не может быть…
Фрау Доппке отвела меня в сторону и начала свой рассказ.
— Я вижу, смерть Марии вас потрясла. Я расскажу вам о ней подробнее. Через две недели после вашего отъезда мы с герром Доппке отправились к нашим родственникам под Прагу. Там мы встретились с Марией и ее матерью, с которой у меня, признаться, были не очень хорошие отношения. Но на этот раз мы не ссорились. Мария выглядела неважно. Была бледной, худой. Она говорила, что перенесла тяжелую болезнь. Через некоторое время Мария немного оправилась, и они вернулись в Берлин. Мы тоже вскоре уехали в Восточную Пруссию, мой муж оттуда родом… Зимой, возвратившись в Берлин, мы узнали, что Мария умерла в начале октября. Услышав об этом, я тотчас же разыскала ее мать. От пережитого горя она так постарела, что выглядела шестидесятилетней старухой, а ведь ей было тогда не больше сорока шести. От нее я узнала, что после возвращения из Праги Мария чувствовала себя не очень хорошо. Выяснилось, что она в положении. Мария была очень обрадована, но почему-то не захотела сказать матери, кто отец ребенка. На все расспросы у нее был один ответ: «Потом узнаешь!» Она говорила, что должна скоро уехать, и уже готовилась к отъезду. Однако ей становилось все хуже и хуже. Врачи опасались за ее жизнь и настоятельно советовали сделать аборт. Но Мария не соглашалась. Когда ей стало совсем плохо, ее положили в больницу. У нее обнаружилась альбуминурия. Так, кажется, называется эта болезнь. К тому же она была очень слаба после перенесенной незадолго до того болезни… Перед родами она несколько раз теряла сознание. Пришлось прибегнуть к операционному вмешательству. Ребенка удалось спасти. Однако Мария истекла кровью и умерла. До самого конца она не верила, что может умереть. Перед тем, как окончательно потерять сознание, она сказала матери: «Узнаешь, кто он, — удивишься, но потом будешь довольна». Однако имя отца ребенка она не успела назвать. Еще до отъезда в Прагу Мария часто говорила матери о каком-то молодом турке. Но мать никогда его не видела. Лет до четырех дочь Марии находилась в больницах и диспансерах, а потом ее забрала к себе бабушка. Девочка слабенькая, болезненная, но очень симпатичная, не правда ли?
Ноги мои подкосила неожиданная слабость. Голова пошла кругом. Но я все-таки сумел даже изобразить нечто вроде улыбки.
— Вот эта девочка? — спросил я, показывая на окно вагона.
— Да… Прелестная девочка. Очень милая и послушная. Бедняжка, наверное, соскучилась по бабушке, — ответила фрау Доппке, глядя на меня недоброжелательным, почти враждебным взглядом.
Послышался сигнал отправления. Фрау Доппке вошла в вагон. Через несколько мгновений она уже появилась в окне рядом с девочкой, которая с равнодушной улыбкой смотрела на вокзал, а иногда и на меня.
Поезд тронулся. Я помахал им рукой. Фрау Доппке ответила мне ехидной улыбкой. Девочка отошла от окна…
Все это произошло вчера вечером. С тех пор прошло немногим более суток.
Всю ночь я не мог уснуть. Лежа на спине, беспрерывно думал о девочке, которую увез поезд. Перед моими глазами неотступно маячила ее голова, маленькая головка с развевающимися волосами… Я не заметил ни цвета ее глаз, ни — волос, не узнал ее имени. Она стояла совсем рядом, в двух шагах от меня, а я ни разу не удосужился на нее внимательно взглянуть. Даже не пожал ей на прощанье руку. Господи, я решительно ничего не знаю о собственной дочери! Фрау Доппке, разумеется, обо всем догадалась! Почему она глядела на меня так враждебно? Почему поспешила увести девочку? Трудно сказать… Теперь они в пути… Девочка, видимо, спит, и ее головка слегка покачивается под мерный стук колес.
Я все время думал о них. Но в конце концов силы мои иссякли, и тогда немедленно передо мной появился тот образ, который я так долго пытался изжить из своей памяти. Мария, моя мадонна, глядела на меня своими бездонно глубокими глазами. На ее лице не было ни тени укора. Только легкое удивление, нежность и сострадание. Я не мог выдержать этого взгляда. Десять лет, целых десять лет таил я в душе обиду на Марию, уже мертвую. Я даже осмеливался обвинять ее в измене! Вряд ли можно было нанести худшее оскорбление ее памяти. Десять лет я без всяких оснований сомневался в той, что дала цель и смысл моей жизни, и ни разу, предаваясь самым невероятным подозрениям, не подумал: а нет ли какой-нибудь веской причины для ее молчания? А ведь причина оказалась самая непререкаемая — смерть. Меня терзало запоздалое раскаяние. Я ясно сознавал, что до конца дней моих мне не искупить оскорбления, нанесенного ее памяти. Даже на коленях не замолить совершенного мной тягостного греха, ибо из всех грехов самый непростительный — подозревать в измене любящее сердце.
Совсем недавно я думал, что без фото не смогу. вспомнить ее облика. И вдруг я увидел ее с небывалой ясностью. Она стояла передо мной такая же грустная и горделивая, как на своем портрете. Лицо еще бледнее, глаза еще темнее, чем при жизни. Нижняя губа чуть выпячена, как будто она хочет сказать: «Ах, Раиф!» Неужели она умерла десять лет назад? Умерла в то самое время, когда я ждал ее, готовил для нее дом. Умерла, не сказав никому ни слова. Унесла свою тайну в могилу, даже смертью своей стараясь избавить меня от тягостных забот.
Только теперь я понял, почему обида на нее заставляла меня отгораживаться высокой стеной от всех окружающих. Все эти десять лет я любил ее неубывающей любовью. И не хотел впускать в свое сердце никого другого. Я любил ее даже больше, чем прежде. Я тянул руки к мадонне, хотел согреть ее ладони в своих. Заново переживая те несколько месяцев, что мы провели вместе, вспоминал каждый жест, каждое сказанное слово. Вот мы на выставке, вот разговариваем в «Атлантике», вот гуляем по ботаническому саду, а вот сидим друг против друга у окна. Этих воспоминаний могло бы хватить на целую человеческую жизнь, — а то, что они были ограничены коротким промежутком времени, делало их еще более живыми и волнующими. Я понял с необыкновенной ясностью, что все эти десять лет я не жил. Мои чувства, мысли и поступки, казалось, принадлежали какому-то другому, чужому человеку. Вчера вечером, когда, лежа в постели, я увидел перед собой Марию, я почувствовал, что жить отныне мне будет еще труднее. От меня осталась только жалкая телесная оболочка, только тень прошлого «я». С тех пор как Мария покинула меня, моя жизнь утратила всякую реальную сущность, я умер вместе с ней, а может быть, и прежде нее.
Сегодня утром мои домашние отправились на прогулку. Сославшись на нездоровье, я остался дома. И весь день пишу. Уже вечереет, а они все еще не вернулись. Но через какой-нибудь час-другой они с шумом и гамом ввалятся в дом. Что у меня общего с ними? Между нами нет духовной близости. За долгие годы я не сказал им ни слова. А ведь мне так хочется поделиться с кем-нибудь своей тайной. Хоронить ее в своей душе — разве не то же, что быть заживо погребенным? Ах, Мария, почему мы не можем сесть с тобой у окна и поговорить обо всем, обо всем? Почему мы не можем побродить, как в те ветреные осенние вечера, ведя безмолвный разговор? Почему тебя нет рядом со мной?
Все эти десять лет я, вероятно, напрасно чурался людей, упорствовал в своем недоверии к ним. Может быть, я и сумел бы найти человека, столь же благородного, как ты. Если бы я знал о твоей смерти десять лет назад, может быть, я смирился бы с утратой и постарался бы найти тебя в других. Но теперь для меня все кончено. После того, как я нанес твоей памяти непростительное оскорбление, у меня уже нет желания поправить что-либо в своей жизни. Основываясь на приговоре, который посмел вынести тебе, я осудил всех людей. Сегодня, осознав свою неправоту, я вынужден сам себя приговорить к одиночеству. Жизнь — картежная игра. Каждому дано сыграть лишь одну партию. Я проиграл и больше никогда не возьмусь за карты. Вечерами, как робот, буду ходить за покупками. Буду встречаться с людьми, не вызывающими во мне никакого интереса. Я жил и мог бы жить точно так же, ни о чем не задумываясь. Это ты открыла мне глаза на то, что существует другая жизнь, что во мне таится свой собственный духовный мир. И если ты не сумела преобразить меня, то это не твоя вина. Благодарю тебя за те несколько месяцев настоящей жизни, которые ты мне подарила. Несколько таких месяцев стоят целого века… Нашей дочери, частице твоей плоти, суждено жить, не зная, что у нее есть отец, вдалеке от него. Наши дороги пересеклись всего лишь один раз. Я не знаю о ней ничего — ни имени, ни адреса. Но мое воображение будет неотступно следовать за ней. Я пойду рядом с ней, пусть только в мечтах, и постараюсь заполнить пустоту моей жизни, представляя себе, как она подрастает, как улыбается и как грустит… За дверью послышался шум. Кажется, вернулись мои. А мне все еще хочется писать. Для чего — сам не знаю. Я уже столько написал, не хватит ли? Придется завтра купить дочке новую тетрадь, а эту спрятать подальше. Спрятать так, чтобы никто не смог ее обнаружить, чтобы никто не смог узнать, что у меня на душе…

На этом записки Раифа-эфенди обрывались. На оставшихся страницах не было ни одной записи, ни одной пометки.
Казалось, будто, он выплеснул все, что таилось в его душе, на страницы этой тетради, чтобы замкнуться в себе на долгие годы.
За окнами светало. Помня свое слово, я: сунул тетрадь в карман и поспешил к больному. Едва войдя в дверь, я услышал громкие причитания, плач и остановился в нерешительности. Мне не хотелось уходить, не бросив последний взгляд на Раифа-эфенди. Но я чувствовал, что не в силах видеть недвижное тело человека, с которым вместе пережил его жизнь. Поразмыслив, я тихо вышел на улицу. Я не скорбел о его смерти. Более того, у меня было такое чувство, словно я не утратил, а только сейчас обрел его.
Вчера вечером он сказал мне: «Так мы с тобой и не поговорили!» Нет, я не могу с ним согласиться. Наш разговор длился всю ночь.
Покинув этот мир, он вошел в мою жизнь как живой человек, и отныне я всегда буду ощущать его рядом.
Придя на работу, я сел за освободившийся стол Раифа-эфенди и, положив перед собой тетрадь, начал читать ее заново.








Примечания



1

Каймакам — начальник уезда.



2

Тамбур — восточный струнный инструмент.



3

Мевлеви — орден дервишей, основанный Султаном Вендом, сыном поэта Джелялятддина Руми (1207–1273).



4

Ракы — виноградная водка, изготовляющаяся с добавлением аниса.



5

«Режи» — сокращенное название «Табачного управления Османской империи» — табачной монополии, которая была выделена в особую концессию и находилась в руках французских капиталистов.



6

Касаба — город, поселок.



7

Румелией называют оставшуюся в границах Турции территорию Восточной Фракии.



8

Гювеч — кушанье из мяса, фасоли и овощей, которые тушат в специальном горшке. Кяыт кебабы — рубленое мясо, которое жарят в духовке, обернув бумагой.



9

Хаджи — паломник, побывавший в священных городах мусульман Мекке или Медине.



10

Ельдирме — род верхнего женского платья.



11

Окка — турецкая мера веса, равная 1,25 кг.



12

Уд — струнный инструмент наподобие мандолины.



13

Рамазан — девятый месяц арабского лунного года, во время которого мусульмане соблюдают дневной пост от зари до зари.



14

Хафыз — человек, знающий наизусть весь Коран; прибавляется к имени как прозвище.



15

Кадирие — орден дервишей, мусульманских нищенствующих монахов.



16

Эфе, или зейбеки — горское племя, населяющее район Измира, славится своим мужеством, храбростью. Часто зейбеки организовывали повстанческие разбойничьи отряды, наводившие ужас на помещиков. Здесь и дальше «эфе» употребляется в смысле «удалец».



17

«Мартин» — винтовка итальянской оружейной фирмы «Мартини».



18

Меджидие — серебряная монета в двадцать курушей.



19

Чавуш — унтер-офицер.



20

Наргиле — восточный курительный прибор, сходный с кальяном.



21

Бекмез — виноградный сок, вываренный до густоты меда.



22

Бабуши — туфли без задников и каблуков.



23

Халеп — Алеппо.



24

Сабахаттин Али имеет в виду так называемую младотурецкую верхушечную буржуазную революцию 1908 года.



25

«Сервети Фюнун» — крупнейший литературный журнал Турции конца XIX — начала XX в., где сотрудничало большинство известных писателей того времени.



26

Дёнюм — мера земляной площади, равная 919,3 кв. м.



27

Улицы Венеции и Тимони — кварталы публичных домов в Стамбуле.



28

Третий намаз — молитва, совершается в час, разделяющий время между полуднем и заходом солнца на две равные части.



29

Шииты — последователи одного из двух направлений в исламе. В Турции их также называют — кызылбаши (красноголовые).



30

Гази — победитель в борьбе за веру. «Эй, гази!» — начальные слова песни.



31

Булгур — крупнопомолотая пшеница, очищенная от кожуры.



32

Муфтий — духовное лицо, богослов-правовед, решающий на основе мусульманского права сложные юридические вопросы и возглавляющий орган духовного управления.



33

Кадий — духовное лицо, выполняющее обязанности судьи в вопросах семейного, религиозного и отчасти наследственного права.



34

Сюлюс, талик — роды арабского письма.



35

Шариат — свод законов мусульманского религиозного права.



36

Беязид и Эминеню — районы Стамбула.



37

Ягискелеси — «Жировая пристань», район Стамбула, расположенный на берегу Золотого Рога близ Галатского моста. До последнего времени там была сосредоточена торговля маслами и жирами.



38

Саз — народный струнный инструмент.



39

Сандал-бедестани — часть большого крытого рынка в Стамбуле, где торгуют драгоценностями, оружием и антиквариатом.



40

Миндер — мягкая подстилка, тюфяк.



41

День Пятого мая — праздник цветов, отмечаемый народными гуляниями.



42

Бабыали — старое название улицы Анкары в Стамбуле, где расположено большинство типографий, издательств и редакций стамбульских газет и журналов.



43

Софта — ученик мусульманского духовного училища.



44

Ешилькёй — один из пригородов Стамбула на европейском берегу Мраморного моря.



45

Ушак — город в Турции, славящийся производством шерстяных и шелковых ковров.



46

В Турции распространено поверье, что соловей, отведав плоды шелковицы, теряет голос.



47

Вилайет — административная единица, губерния.



48

Балыкпазары («Рыбные ряды») — район Стамбула, где велась торговля рыбой.



49

Хамал — грузчик, носильщик.



50

Фындыклы — район Стамбула.



51

Табари Абу Джафар Мухаммед ибн Джарир (838–923) — крупнейший арабский историк и богослов.



52

Речь идет о бредовых планах турецких шовинистов, мечтающих о создании «Великой Турции» (Турана) от Урала и Средней Азии до Средиземного моря.



53

Мухиддин Араби (1164–1240) — арабский теолог, автор многотомного сочинения «Мекканские откровения».



54

Халладжи Мансур (858–922) — арабский поэт-мистик, суфий.



55

Бейт — восточное двустишие.



56

«Марш независимости» — государственный гимн Турции. Слова к нему написаны Мехмедом Акифом.



57

Шейх — глава ордена дервишей — мусульманских странствующих монахов. Дервишские ордена в Турции были запрещены 30 ноября 1925 г.



58

Бююкдере — пригород Стамбула, расположенный на европейском берегу Босфора.



59

Ханым-эфенди — госпожа.



60

Сивас — город в Турции, славящийся ковровым производством.



61

Кечиорен — пригородный район Анкары.



62

Иншалла (иншаллах) если будет угодно богу, бог даст (ар.).



63

Мишель Зевако (1860–1918) — французский публицист, критик и романист, автор более тридцати книг.



64

Ахмед Митхат-эфенди (1844–1912) — турецкий романист-просветитель.



65

Веджихи (1869–1904) — популярный турецкий беллетрист.



66

Роман французского писателя Эжена Сю (1804–1857).



67

Мурад-бeй (Тарихчи; ум. в 1917 г.) — турецкий писатель; историк, автор шеститомной «Всемирной истории».



68

Гай Муций Сцевола — легендарный герой времен борьбы римлян против этрусков (конец VI — начало V в. до и. э.).



69

Нихаль — героиня романа «Запретная любовь» турецкого классика Халида Зия Ушаклыгиля (1866–1945).



70

Андреа дель Сарто (1486–1530) — итальянский художник эпохи Возрождения.



71

Теодор Шторм (1817–1888) — немецкий поэт-лирик, новеллист.



72

Якоб Вассерман (1873–1934) — австрийский новеллист.



73

До 1924 г. в турецком языке использовался арабский алфавит.



74

Айран — прохладительный напиток из кислого молока.